О книге:
В новую книгу Бориса Херсонского вошли отрывочные сюрреалистические воспоминание о жемчужине у Черного моря — Одессе и о безумной любви автора к Одесской Интеллигенции — как он говорит, к даме, склонной к полноте тела и чувств, искренне любящей бутерброды с черноморской тюлькой и овечьей брынзой. Читатель познакомится также с Одесской Фарцой, Майором Валерьевичем и многими другими персонажами, населяющими сновидения и бред человека, обезумевшего от любви; постоит на краю огромного Еврокотлована на центральной площади города; побывает на заседании Городского Полуподвального Клуба и даже на допросе в Угловом здании на углу улиц Бабеля и Бебеля, с крыши которого открывался прекрасный вид на Магадан. Себя автор называет хроническим пациентом Третьего Отделения одесской психушки, он не снимает нарядной смирительной вышиванки и вечно все путает.
Новая книга Бориса Херсонского написана как бы двумя разными людьми.
Один из них — убеленный сединами ребе, неуслышанный пророк, бродящий улицами осыпающейся Ниневии, печальный одинокий поэт, мудрый ироник, обволакивающий-оплакивающий неторопливым стихом и место, и время, и ускользающую жизнь. Горечь умирания. Мерзость запустения. Век-волкодав. Град обреченный. Тлен, распад и тщета. Быть пусту месту сему.
Второй — городской безумец, вернее, мнимый безумец («Единственная разница между мной и сумасшедшим это то, что я не сумасшедший», — как сказал Сальвадор Дали), бродячий цадик-острослов и парадоксалист, а-ля Гершеле Острополер, абсурдист и пересмешник, рассказывающий коротенькие новеллы о вымышленных героях от имени вымышленного героя, который, кряхтя от напряжения, несет имя и фамилию автора.
Объединяют эти две книги драматичные взаимоотношения автора с городом, где он живет, который поэт одновременно и любит, и не принимает. Проза Херсонского, впрочем, не так уж сюрреалистична, как может показаться на первый взгляд. Да, эпизоды книги — это сновидения автора. Обостренное внимание к сновидениям — не только профессиональная черта поэта-психоаналитика Херсонского. Не случайно Одесса — колыбель если и не психоанализа, то уж точно эдипова комплекса. В Одессе росла, воспитывалась и отсюда была выдана замуж в Вену Амалия Натанзон, мама Зигмунда Фрейда.
Картинка мира значительной части одесситов сформатирована краеведами. За пределами Одессы — другая, чужая жизнь. Одесским поэтам положено воспевать Одессу и одесситов. Херсонский обследует город и его обитателей как врач, вскрывая язвы, проникая в глубины бессознательного, диагностируя тяжелые и зачастую неизлечимые заболевания. Там, где у других — краеведение, у Херсонского — анамнез.
Казалось бы, «Еврокотлован», где идет нескончаемый митинг, — это реплика на Евромайдан и повесть Платонова «Котлован». Но нет, годами на Греческой площади зиял огромный котлован, где предполагалось построить паркинг, но в конце концов там оказался подземный торговый центр.
Дом на углу Бебеля и Бабеля — всем известное здание бывшего КГБ, где в свое время успешно работал прототип Майора Валерьевича (отчество подлинное!). И даже, казалось бы, совершенно невозможное, бассейн в оркестровой яме Одесского оперного театра, в котором плавают лебеди — шоу «Лебединое озеро», — тоже не плод фантазии. Потому что в здании одного из бывших театров, малой сцены одесской Оперы, ныне и впрямь — плавательный бассейн. Театр, правда, уже не театр, но бассейн — элитарный.
Демонстрации под лозунгами «Не поверим злобной дуре, что играет на бандуре» и «Всех, кто ходит в вышиванке, повезем на русском танке» — мощные пророссийские демонстрации в Одессе весной 2014 года.
Легко прочитываются ассоциации с кратковременным правлением в Одессе Михаила Саакашвили, когда женщины начинают надевать черные платья и проносить кувшины на головах мимо Одесской областной администрации.
Новостройки, сползающие по склонам к берегу моря, — мрачная реальность Одессы, плюс воспоминания об оползнях прошлых десятилетий. И Седьмой Километр, огромный промтоварный рынок превращается в центр города, а Одесса становится его пригородом.
Главный герой говорит о том, что он — сумасшедший, потерявший разум от любви к Одесской Интеллигенции, от природы кудрявой женщине, с муфтой из чернобурки и китайским веером, расшитым золотыми осами, цветами и драконами. Она склонна к полноте и поеданию бутербродов с черноморской тюлькой и овечьей брынзочкой. Это собирательный образ. Он собран по крупицам. Но материал для сборки был весьма и весьма богатый. В общем, в этой книге множество героев — не только люди, но и весьма рассудительные говорящие коты.
Герой сновидений Херсонского обычно просыпается в слезах или в холодном поту. И не всегда в своей постели. Часто он оказывается привязанным к железной койке Третьего Отделения Одесской психушки. Как и всяким Третьим Отделением, заведует тут доктор Бенкендорф, который ставит диагнозы, не слезая с коня по кличке Блейлер (крупный швейцарский психиатр, описавший шизофрению).
Многих в Одессе раздражает нарратив этих реприз Херсонского. Говорят, что он не любит свой город. Херсонский Одессу любит, но, подобно недавно ушедшей Кире Муратовой, «как больной любит свою болезнь, а узник — свою тюрьму». Город, увы, отвечает ему взаимностью. Нет, Одесса понимает и ценит и юмор, и иронию, но стандарт этого юмора в Одессе задан Михаилом Жванецким: Одесса, несмотря ни на что, витальна, солнце светит, люди веселые, Привоз изобилен, и вообще, жизнь прекрасна. Горькие нотки Херсонского непривычны и порой неуловимы для уха одессита, которому «не страшны ни горе, ни беда», подобно тому как инфракрасное и ультрафиолетовое излучение не видимы для глаза.
Поэт деконструирует стереотипы «одесского мифа», изрядно закостенелого и оторвавшегося от реальности, чуть пошловатого, зациклившегося на нескольких реперных точках — «порто-франко» (или порно-франко? — вечно он все путает), как метафора «потерянного рая», «город-герой» (по поводу этого Херсонский как-то сказал, что героями бывают не города, а люди). И еще один стереотип — «Одесса — русский город», едва не приведший Одессу к катастрофе в 2014 году.
Герои этой истории многочисленны и многообразны. И самое главное (или печальное? — Херсонский все путает) — эта история продолжается.
Александр Ройтбурд
Представлять Александра Ройтбурда нет надобности. Он — несомненно, один из самых лучших и продуктивных художников Украины. Еще десять лет тому назад его иронически называли «дедушкой украинского постмодернизма». Ройтбурду тогда не было и пятидесяти. «Дедушкой» его сделала фантастическая работоспособность — нескольких жизней не хватило бы для того, чтобы написать столько замечательных масштабных картин.
Я горжусь тем, что могу назвать Александра своим другом. И что большинство моих книг проиллюстрировано его работами. Думаю, нас с ним объединяют такие черты, как фанатичная (в ущерб себе иногда) преданность творчеству и — отсюда — продуктивность, парадоксальность творчества, работа «циклами», у меня — стихотворными, у Ройтбурда — живописными, при этом ни один цикл не остается завершенным. Думаю, что также объединяет нас и широта интересов и тем — от философско-библейского пласта до «телесного низа» в бахтинском понимании.
Эта книга проиллюстрирована репродукциями картин Ройтбурда последнего на данный момент — «Одесского цикла». В реальности это масштабные картины с прекрасным колоритом. Нужен большой зал для того, чтобы разместить эти картины, что, надеюсь, и произойдет в скором времени. Но думаю, что приверженцам традиционного одесского мифа будет нелегко принять эти картины. Потому что это демонтаж традиционного одесского мифа и замена его иным. По-настоящему европейским.
Легко увидеть, что все картины тематически и стилистически связаны между собой. Может быть, основное — это архитектурная тема. На картинах — известнейшие здания и памятники нашего города. Какие-то, типа Дюка или Оперного театра, узнают все. Какие-то — вроде Масонского дома или депо — менее известны. И никто уже их не узнает, потому что Масонский дом рухнул, а прекрасное кирпичное здание депо в стиле промышленной готики — обречено. Да и здание Нового Рынка наполовину уничтожено пожаром и наспех подреставрировано, вернее, подкрашено снаружи. Ройтбурд как бы восстанавливает эти утраты. Но на картинах это не реальная архитектура, а скорее — театральная декорация. А здание Оперного театра, напротив, «сослано» Ройтбурдом на остров в одесском заливе, и вид на него открывается с популярного пляжа Ланжерон между двумя шарами.
Зоологические мотивы — вторая общая черта «одесского цикла». Ну, вот такой пример: «Броненосец в городе». Вместо ожидаемого броненосца «Потемкин», неистребимой части одесского мифа + легендарный фильм Эйзенштейна, около памятника Дюку мирно прохаживается симпатичное архаическое млекопитающее, заставляющее вспомнить о сказке Киплинга, а не о революционных событиях. Кстати, композиция памятника — почти калька с памятника Наполеону на Корсике, и это — важно для понимания того, что делает Ройтбурд: он возвращает Одессу в Европу.
Вот еще два «портрета» памятника Дюку. По одному ползают виноградные улитки, по второму — осы. «По щеке Дюка ползи, ползи, улитка, — до самых высот». Тут уже скорее Япония, чем Европа, которой у нас, как известно, «всё дышит, веет». Я иногда говорю, что это знаменитое дыхание Чейн-Стокса… В общем, на картинах Ройтбурда целый зоопарк. Не наш, одесский, где звери заперты в клетках, а наш, одесский, где животные свободно гуляют по улицам. И площадям. И рядом с Городской думой.
И как же без эроса? Обнаженные женские тела переходят с одной картины на другую, временами облачаясь в античные тоги. Иногда они располагаются по горизонтали, иногда — вертикальны. Эти фигуры приближаются к кариатидам, которых так много на фасадах старых домов Одессы.
Игра с названиями. Одесские мотивы разбрасываются по всей Европе. Да, если нельзя привести Европу в Одессу, то можно «растащить» ее по фрагментам и поместить в разные города и страны, где она будет чувствовать себя лучше, чем у себя дома, в Одессе.
Борис Херсонский
ЗАПИСКИ БЕЗУМЦА
* * *
Это было так давно, что Одессу еще не переименовали в пгт Одессочка по предложению официального историографа (или порнографа? вечно я все путаю) города художника Краснобородера. Впрочем, позднее все книги по истории Одессы были запрещены чрезвычайной комиссией по охране нравственности и укрепления скреп как произведения порнографические. Еще позднее пгт Одессочка в свою очередь был переименован в «Восьмой Километр» и официально зарегистрирован как пригород Седьмого Километра.
Но то, о чем я пишу, было давно, и все события, о которых я сейчас упоминаю, тогда еще не произошли. А может быть, вообще не произошли. Сейчас это уже трудно себе представить.
На ЖД вокзал регулярно прибывают бронепоезда из СанктПутинбурга, крейсер «Смотрящий» стоит на вечном приколе в бывшем одесском порту, а его моряки — вечные приколисты — разбрелись по контейнерам, где у них есть постоянная работа. Московская Диссидня, по слухам, давно впала в маразм или (что вероятно) просто притворяется. А Одесская Гебня, по слухам, жива-здорова, но живет по поддельным документам и имеет гражданство большинства стран мира.
Кроме слухов, никаких источников информации у нее уже нет.
Это было так давно, что к Одесскому ЖД вокзалу был пристроен только один минарет, а в Городской думе заседали люди, а не их домашние питомцы.
Это было так давно, что в партере Одесского оперного стояли кресла, обитые красным бархатом, а не ресторанные столики, а в оркестровой яме еще не был устроен плавательный бассейн.
Теперь этого времени уже почти никто не помнит.
Но нет! Кто-то все же помнит. Это я. Правда, воспоминания мои отрывочны и смешаны с образами сновидений. Но что имеем, то имеем. Итак…
* * *
Мне приснился человек в строгом сером костюме с круглым черным значком с багровым профилем Ленина. — «Разрешите представиться!» — сказал он и показал мне маленькую красную книжечку. Я предложил ему присесть, и он присел, но не на антикварное кресло, а рядом с ним, и все время разговора сидел орлом, кроме того он закурил сигарету «Прима» — я узнал эту пачку! — и периодически стряхивал пепел и сплевывал на туркменский ковер начала ХХ века.
— Я пришел к вам передать прощальный привет от Майора Валерьевича, — сказал мой гость.
— Вы имеете в виду Меера Вольфа? — спросил я.
— А для чего вам знать, кого я имею в виду? Лишняя информация вредна. Повторяю — я привез вам прощальный привет от Майора Валерьевича.
— Он что, умер? — спросил я.
— Мы никогда не говорим «умер», — жестко сказал гость.
— А как вы говорите?
— Мы говорим: «Навсегда скрылся от наружного наблюдения».
— Понял, — сказал я и проснулся.
В комнате стоял густой запах табака с примесью серы. На ковре был рассыпан пепел от сигареты. Более того, пустая пачка «Примы» валялась тут же. На столике в стиле ро-ко-ко-ку-ка-ре-ку лежали две папки. В одной было мое оперативное дело из Углового Здания, в другой — моя история болезни из Третьего Отделения Одесской психушки, исписанная витиеватым архаичным почерком доктора Бенкендорфа. Кроме того, стол был завален карточками, на которых когда-то я записывал свои сны почерком, который далеко не всегда мог разобрать.
Да, забыл сказать — я ведь давно сошел с ума, и не от нарушения обмена нейротрансмиттеров, а от любви, и не к кому-нибудь, а к Одесской Интеллигенции.
Я — сумасшедший. Но сошел с ума не от избытка дофамина в синапсах головного мозга, а от любви, и не к кому-нибудь, а, ну, вы уже знаете к кому.
2. Одесская Интеллигенция — молодящаяся дама, склонная к полноте, от природы кудрявая и страстная. Ее мама — Одесса, папа неизвестен, ибо мама та еще… Сама О.И. считает, что ее папа — Исаак Бабель, который во всем признался перед расстрелом. Любит черноморскую тюльку и овечью брынзочку. Меня же — ненавидит, непонятно за что. Считает, что в моих стихах есть только секс и насилие, а также — менторский тон.
Да! Никогда не расстается с муфтой из трех хвостов чернобурки и китайским веером из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы.
3. Одесса — жемчужина у моря. В городе есть всего несколько зданий, заслуживающих упоминания, — Угловое Здание на углу улиц Бабеля и Бебеля, бар «Красный уголёк» и здание Городского Полуподвального Клуба. Говорят, есть еще Потемкинская лестница, но где она?
4. Одесская Литературная Общественность — близняшка и лучшая подружка (одновременно — злейший враг) Одесской Интеллигенции. Меня ненавидит за то, что я выкладываю много стихов в ФБ. Как и Одесская Интеллигенция, считает, что в моих стихах нет ничего, кроме секса и насилия… Собственно, а в жизни что еще бывает?
5. Майор Валерьевич — следователь по особо несуществующим делам Углового Здания. Он же — Меер Вольф. Репатриировался в Новый Иерусалим, где навсегда скрылся от наружного наблюдения. Обычно является во снах, бреду и воспоминаниях.
6. Одесская Гебня — лучшая подружка Майора Валерьевича. Старается быть незаметной, но все замечать. У нее какие-то странные отношения с Московской Диссидней, вечно они друг над другом подшучивают и друг друга подначивают. При этом Гебня все время одалживает у Диссидни интересные книжки и не возвращает.
7. Одесская Агентура — очаровательная соблазнительница, реинкарнация Афродиты. По привычке восстанавливает девственность после каждого омовения. Ласкать уже невмочь, а отказаться трудно… И даже невозможно. Носит черные кружевные чулки с черной подвязочкой и… нет, не помню, что она еще носит, скорее всего — ничего. Параллельно — законная супруга Меера Вольфа (Майора Валерьевича) по закону Моисея и обычаю Израиля с соблюдением правил МОССАДа.
8. Дачный участок. Глубоко законспирированная местность, где в окружении жены Люси и трех котов скрывается от наблюдения главный герой.
9. Седьмой Километр — исторический центр Одессы. Находится под особым покровительством бога торговли Гермеса. Каждое утро у храма Гермеса совершается торжественное идолослужение, среди католиков известное как «месса у Гермеса». Состоит из контейнеров и складов.
10. Одесская вата (или просто — вата). Первоначально — сахарная вата, которую Одесская Фарца продавала влюбленным в Городском саду на заре своей коммерческой деятельности. В настоящее время — расплывчатые убеждения, которые сводятся к тому, что где-то есть страна Пиндосия, от которой все беды, и некий русский мир, который спасет всех от всего. К этому добавляется надежда, что «скоро придут наши», но кто такие «наши» и когда и куда именно они придут, неясно. В этом и только в этом смысле «Одесская вата бела, пушиста, но страшновата». При звуках бандуры, которую Вата обычно путает с Бандерой, а Бандеру с городом Бендеры, впадает в транс. Склонна к сочинению поэтических текстов, из которых самый известный «Все, кто ходют в вышиванке, пусть поездют в русском танке».
11. Друг. Самый элегантный и даже изысканный персонаж данных записок. Появляется часто. Его неизменные атрибуты — широкополая фетровая шляпа с георгиевской лентой, длинный плащ макинтош, трость с серебряным набалдашником. Имеет пристрастие к коньяку «Бисквит» и гаванским сигарам, в его руках иногда превращающимся в ракеты, на которых мы летаем на Остров Свободы навестить наших друзей, братьев Кастро — Фиделя и Рауля. Часто говорит, что улетать нужно срочно, поскольку здесь они не оставят нас в покое, при этом заговорщически улыбается, кивая в сторону Углового Здания.
12. Братья Кастро, оба, Фидель и Рауль, исторические персонажи, мои друзья, с которыми мы, правда, редко видимся. Выращивают сахарный тростник и коммунистические лозунги, которыми покрыта вся поверхность Острова Свободы. Наши отношения испорчены тем, что недавно оба брата предали идеалы свободы и установили дипломатические отношения с Пиндосией, но параллельно открыли небольшой бизнес в Одессе, где продают сигары, ром «Гавана Клаб» и мыслящий сахарный тростник. Когда-то с нами был и Че Гевара, но он убит — то ли предательски, то ли злодейски.
13. Московская Прописка — немолодая дама, постоянно соблазняющая лучших представителей Одесского Бомонда.
14. Нудистский пляж — секретное место на побережье, где собираются наиболее нудные жители города. Отсюда — название. Здесь можно увидеть всех персонажей этих записок, в том числе и автора этих строк, правда, для этого нужно приобрести билет и театральный бинокль и занять место на прибрежных склонах. Кстати, забронированное место — это бронированный блиндаж, стоит довольно дорого.
15. Мизера — сотрудники Углового Здания, подчиненные Майора Валерьевича, прозваны так за то, что всегда ходят парой, как соответствующие карточные игры. Известны тем, что особенно нежно ведут под руки приятелей Московской Диссидни. После перестройки эмигрировали в Голландию, где живут в однополом браке. Как выяснилось, они — женщины. Отсюда — упоминаемая нежность.
16. Одесская Аристократия — старая, а ныне покойная дама с благородными корнями, двоюродная сестра Русской Эмиграции, что живет в Париже. До последнего дня работала переводчицей со всех иностранных языков, включая китайский. Завещала Одесской Интеллигенции, с которой проживала в одной коммунальной квартире, все свое достояние, включая родословную.
* * *
Этой ночью мне снилось, что я не я, а наш старый приблудный дачный кот Саид, и сижу у забора нашей соседки, Цецилии Марковны, директора столовой «Украинские вина». Сижу глядя вверх, как обычно делает этот кот — с выражением совершенной преданности.
И вот дверь в дом соседки открывается, на крыльце появляется женщина в китайском халате, волосы накручены на бигуди, и знакомый, родной запах кофе с коньяком, как в баре «Красныйуголёк», исходит от нее.
«Пошел вон, шелудивый!» — прокричала она мне и окатила меня, бедного кота, водой из детского жестяного ведерка с нарисованной на нем желтой уточкой.
И тут истина открылась мне: это не Цецилия Марковна! Это она, опять она, Одесская Интеллигенция!
В это время открылась дверь в мой дом и на крыльцо вышла моя Люся с сигаретой в руке. «Да черт с ней, с сигаретой», — подумал я. Во второй руке у Люси был пакетик с кошачьим кормом. Сначала я подумал, что корм для ее любимицы, домашней кошки Баси, но корм был для меня, шелудивого дачного кота! О, что это был за корм! «Сочные кусочки»! (Внимание! Этот текст не является рекламой новинки фирмы «Вискас», кормов «Сочные кусочки»!)
Люся курила и смотрела, как я с жадностью ем. А потом взяла меня на руки и отнесла в спальню, и положила на кровать, где уже спала ее любимица — кошка Бася. Я замурчал громко и благодарно…
И тут меня разбудила Люся. «Прекрати храпеть!» — недовольно сказала она. «Я не храплю, я мурлычу», — обиделся я. Люся посмотрела на меня с удивлением. Она еще не знала, что минуту назад я был приблудным котом Саидом, которого окатила из ведерка наша новая соседка — Одесская Интеллигенция.
* * *
Видел у клуба группу людей, человек двадцать. Женщина в форме пропускала их в помещение по принципу пароль-отзыв. Пароль был для каждого свой.
Пароль — Леонид. Отзыв — Утесов. Пароль — Исаак. Отзыв — Бабель. Один пожилой дядя ответил — Иаков, и его не пустили.
Пароль — Одесса. Отзыв — Жемчужина. Пароль — Каштан. Отзыв — Платан.
Когда все зашли, женщина оглянулась, не подошел ли еще кто, и я увидел ее лицо. Ну конечно, это опять была она, Одесская Интеллигенция! Завидев меня, она топнула, махнула рукой, вошла в клуб и закрыла за собой дверь. Из полуподвала раздались аплодисменты. Там начинался поэтический спам, ох, извините, слэм.
* * *
Ночью проснулся от стука в дверь. Четыре утра. «Кто там?» — дрожащим голосом спросил я. «Это я, Одесская Интеллигенция…» — произнес робкий и одновременно — кокетливый, с хрустальной (или кристальной? — вечно я все путаю!) стервозинкой женский голос.
Все позабыв, и радости, и муки, я двери распахнул в мое жилье… Никого! Вышел в сад, огляделся — никого. Только белая предзимняя роза покачивалась над белой скамьей во мгле.
«Галлюники!» — с ужасом подумал я. «Хрен тебе, а не галлюники, — басом сказал мой внутренний голос. — Просто померещилось тебе. Иди спать!» — «Ага, померещилось», — согласился я и отправился спать с женой Люсей и кошкой Басей. И спал до утра.
* * *
Ночью мне снилась Одесская Интеллигенция в виде прекрасной дамы, склонной к полноте, что ее совсем не портило… Она сидела на полу и груду писем разбирала, и, как остывшую золу, брала их в руки и бросала. Вдруг, взяв одно из писем, как бомбу, как ежа, как бритву обоюдоострую, она вскочила и стала рвать его в клочки, рыдая и восклицая: «Ненавижу!»
Почему-то я решил, что письмо было от меня. Проснулся в слезах.
* * *
Несколько лет назад на углу Дерибасовской и Ришельевской я случайно наступил на тень Пушкина, она же, вскрикнув, больно меня укусила. С тех моя нога болит и отекает. Но я заметил, что если ходить четырехстопным ямбом и онегинской строфой, боль быстро проходит и отеки уменьшаются.
* * *
В то время мы уже не жили вместе с Одесской Интеллигенцией, но когда-никогда пересекались на открытиях (бутылок) художественных выставок и антикварных лавок и, по инерции, перезванивались.
Как-то раз среди ночи меня разбудил звонок. «Я прочитала твои стихи!» — притворно-ласково прошептала в трубку Интеллигенция. И я попался в эту ловушку! Я спросил: «Ну и как?» Голос моей подружки резко изменился — он стал металлическим и чеканным. «Там нет никакой поэзии! — тоном автоответчика сказала она. — Там есть только секс, насилие и менторский тон!»
— Ну, ты говоришь прямо как пишут в газете «Правда».
— Иногда и в «Правде» пишут правду! — почти прокричала Одесская Интеллигенция.
Много лет прошло с тех пор, а в моих стихах так и не появилась поэзия. Секс, насилие и менторский тон. И опять — секс и насилие.
Когда я вырасту, напишу книгу эротических монгольских стихов и назову ее «18 +».
* * *
Перебирал старые фото, наткнулся на снимок с какой-то презентации, на котором мы были с Одесской Интеллигенцией. Она держала меня под руку, а вторую руку прятала в большой муфте из трех хвостов чернобурки. Сам не знаю почему, но я разорвал снимок. А потом пожалел и склеил, тоже не знаю почему. И только склеив фотку, я внимательно ее рассмотрел. И понял, что уже тогда Одесская Интеллигенция косо на меня смотрела. И вновь разорвал фотку в клочки, но уже зная — почему.
* * *
Прочел в газете объявление: потеряла муфту из трех хвостов черно-бурой лисицы. В муфте — пачка сигарет «Космос», китайский веер и томик Бабеля с цветными закладочками. Вернуть за вознаграждение. Звонить по телефону…
Я сразу понял, кто дал это объявление. И дрожащей рукой переписал номер телефона в свою записную книжку. Решусь ли я когда-то набрать этот номер?
* * *
Мне снилось, что босой, в рубахе покаянной со свечой зажженною в руке, я прошел во Дворец Одесской Интеллигенции. Веселье было в разгаре. Героиня моих эротических фантазий стояла у стола, который буквально ломился от маленьких бутербродов с тюлькой. Она брала тюльку прямо руками, не трогая хлеба. Ее пальцы (и губы) были от рыбки жирны, а слова, как пудовые гири, верны. Я стал прямо перед ней, свеча горела у меня в руке, свеча горела.
Но Одесская Интеллигенция не обращала на это никакого внимания… И тут я понял: возлюбленная моя просто не видит меня в упор!
Но я ошибался. Она достала из муфты сигарету «Космос» и прикурила прямо от моей свечи. А потом дунула на нее, и свеча погасла.
Все погрузилось во тьму.
* * *
Вернувшись домой с работы, я прилег и проспал двадцать минут под григорианские хоралы в исполнении ансамбля «Органум». И даже успел увидеть сон. Мне снилось жаркое лето, плетеное кресло на даче, грубо сколоченный стол. На столе стояла пепельница, наполненная окурками сигарет «Космос» с отпечатками помады на фильтрах.
За столом сидела Одесская Интеллигенция и отмахивалась от мух антикварным китайским веером, на котором были изображены осы, цветы и драконы.
И знаете, кем я был в этом сне? Мухой — зеленой, блестящей, с красными глазами и слюдяными крылышками. Мухой, от которой отмахивалась Одесская Интеллигенция.
Когда я проснулся, ансамбль «Органум» пел «Аминь».
«Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancti sicut erat in principio et nunc et semper et in secula seculorum», — подумал я про себя. А потом пошел кормить кошку Басю и варить кофе для жены Люси.
* * *
На Центральной площади Седьмого Километра рядом с Храмом Гермеса, покровителя оптовой торговли контрафактными товарами, появилось еще одно величественное здание в честь одной из окраин Седьмого Километра — Одессы. На алтаре горел огромный семисвечник, сорок маленьких свечей стояли у его подножия. Семь сорок — таков был эзотерический смысл огней. Теперь кроме богослужения «Месса у Гермеса» каждое утро служили другое — «Месса у Одесса», не смущаясь несовпадением падежа. Впрочем, падежом в то время называли уже не грамматические архаизмы, а оргии с массовым падением в постель. Одесская Интеллигенция была активной прихожанкой храма и обходила адептов с традиционным подносом. Те, кто понимал, клали на поднос бутерброды с тюлькой и брынзочкой. О.И. благодарно кивала головой.
* * *
Мне снилось, что я приглашен на открытие мемориальной доски в мою честь на стене Дворца Одесской Интеллигенции, дай-то Бог ей здоровья! И вот я в небольшой толпе у Дворца и вижу задрапированную белым доску. И сама Одесская Интеллигенция произносит речь, но, как бывает во сне (и не только!), я не могу понять ни слова. В моих руках букет гвоздик, почему-то перевязанных черной ленточкой с надписью «Вечная память» (к чему бы это?).
Наконец под аплодисменты покров падает с мемориальной доски, и я вижу свой профиль в бронзе и надпись золотыми буквами:
«Борис Григорьевич Херсонский. Его здесь никогда не было и не будет».
Дрожащей рукой я возложил цветы к мемориальной доске и отправился домой. Там я и проснулся, в окружении жены Люси и кошки Баси.
* * *
Когда в молодые годы я сошел с ума от любви к Одесской Интеллигенции, приехали санитары и надели на меня смирительную рубашку с длинными рукавами, завязанными за спиной.
Поэтому я так и не смог обнять Одесскую Интеллигенцию.
* * *
В начале восьмидесятых я начал замечать, что у всех моих друзей в углу гостиной стоит железный табурет, намертво прикрученный к полу. Именно на этот табурет меня усаживали, когда я приходил в гости.
Кроме того, еду мне клали в алюминиевую миску, а чай наливали в эмалированную кружку. Эмаль была зеленая снаружи и голубоватая в крапинку внутри, как на ночных горшках в детском саду. Ложки и вилки мне давали алюминиевые, как в дешевой столовке. А ножей не давали вообще.
Помимо всего, как только я усаживался на табурет, хозяин звонил куда-то по телефону и говорил что-то вроде «гражданин Херсонский доставлен».
Постепенно я начал догадываться, что все это неспроста.
* * *
— Молчаливая ты, Баська! — сказал крупнейший из ныне живущих котов современности Жан Котэ де Тревиль. — Не мяукнешь, у хозяина есть не попросишь…
— Во-первых, хозяин занят: сходит с ума от любви к Одесской Интеллигенции. А во-вторых, еду нужно не мяуканьем, а когтями просить!
— Просить не надо, — в разговор вмешался приблудный ободранный кот Саид, — читали Булгакова? Сами придут и дадут! Еще и попросят, чтобы ты съел… Я к первому кусочку колбасы, который мне Люся бросила, час не подходил, в малиннике отсиживался… Думал: «Пусть переживают!»
* * *
Когда кто-то из одесских друзей приглашает меня на день рождения, либо на выставку, либо на вечер, он обычно добавляет:
— Учти, там будет она!
— Кто — она? — говорю я со страхом и надеждой.
— Сам знаешь, — мрачно отвечает друг, — Одесская Интеллигенция. Но ты приходи, она все равно тебя не заметит. Ты для нее — пустое место.
— Понял, — отвечаю я. — Пустое место.
Понял в том смысле, что мое место на дне рождения друга будет пустовать…
Но я подойду к кафе или к художественной галерее загодя и спрячусь за стволом платана или каштана, для того, чтобы увидеть, как она, она, подходит к дверям, как целует моего друга в щечку, оставляя неизгладимые следы антикварной губной помады, как приветственно машет своим веером, как садится за стол и тянется к маленькому бутерброду с черноморской тюлькой, как подносит его к губам…
Когда она вонзает в него свои жемчужные зубы, я вскрикиваю от нестерпимой боли…
* * *
И еще о фото… Вспомнил, как Одесская Интеллигенция рвала наши совместные фотки — одну за другой. Я спросил ее: «Зачем?» «Неудачные, — отвечала она. — Когда ты рядом, у меня всегда получается какое-то злобное выражение лица».
Боже! Как давно это было! Но О.И. еще тогда все заметила. А я, называющий себя психологом, заметил это только недавно, когда рвал в клочки наш последний уцелевший снимок.
* * *
Как-то на заре перестройки я позвонил Одесской Интеллигенции.
— Pronto, — раздался в трубке знакомый, чуть хрипловатый голос.
«Опять она была в Неаполе!» — подумал я и повесил трубку.
Через несколько секунд она мне позвонила.
— Да, я была в Неаполе! — почти закричала она. — Но это не значит, что ты можешь мне хамить!
Вообще итальянский язык похож на русский, такая же грамматика.
И это был первый официальный язык Одессы!
— Allora, — сказал я и опять повесил трубку.
* * *
Какое-то время я путал Одесскую Интеллигенцию и Одесскую Литературную Общественность: они и впрямь были похожи, одевались почти одинаково и ходили, взявшись за руки, как близняшки. И даже пену с пива в кафе «Гамбринус» сдували синхронно.
Потом что-то между ними разладилось: Одесская Интеллигенция жаловалась, что Одесская Литературная Общественность совершенно не интеллигентна, а Одесская Литературная Общественность вздыхала о том, что Одесская Интеллигенция постарела и у нее испортился характер. Короче, они побили горшки, а черепки собрали археологи и теперь складывают из них пазлы.
Но и сегодня дамы ужасно похожи и, если бы не муфта и китайский веер, я рисковал бы попасть в неловкое положение. То самое, в котором и нахожусь последние шестьдесят три года.
* * *
Как-то раз, когда у меня еще все было хорошо с Одесской Интеллигенцией, она пришла навестить меня — я неделю мучился от острого приступа антисоветизма. Одесская Интеллигенция пришла ко мне, как будущность, тишину шагами меря. Была она, как обычно, в чем-то белом без причуд и с неизменной муфтой из трех хвостов черно-бурой лисицы (это не путаница — на муфту пошла уникальная чернобурка с тремя хвостами). Когда она отбросила муфту на стол, оттуда выпали китайский веер и маленькая книжечка, напечатанная на желтоватой бумаге. Веер Одесская Интеллигенция подхватила, а книжечка осталась лежать на столе.
— Ахматова, прижизненное издание? — робко спросил я.
— Вера Инбер! — отчеканила Одесская Интеллигенция. — Прижизненное. Cтихи. Там есть для тебя сюрприз. Ты знаешь, что Вера написала слова к песне о девушке из Нагасаки?
— Знаю, — солгал я. И, вспомнив, что лгать нехорошо, так учила меня бабушка Раиса Моисеевна, уточнил: — Знаю песню об этой девушке. Или о другой. Ту, о которой я знаю, зарезали в конце песни.
— Это та самая девушка! — радостно воскликнула Одесская Интеллигенция. — Но кто, кто любил ее?
— Капитан, — мрачно ответил я.
— А вот и нет! Юнга! Юнга! Верочка была такая молодая, какое ей было дело до капитана?
Я решил хоть как-то исправить дело и пропел строчку:
— А у нее такая маленькая грудь!
— А вот этой строчки у Инбер не было! Не было! И быть не могло!
Я поднял глаза и увидел, что Одесская Интеллигенция уже сняла белую кофточку, и о маленькой груди речи действительно не было.
Но опять я ляпнул нечто ненужное! Я прочел эпиграмму:
Дико воет Эренбург, повторяет Инбер дичь его, ни Москва, ни Петербург не заменят им Бердичева.
Одесская Интеллигенция хлопнула меня по губам китайским веером.
— Я знала! знала! твои православные штучки привели тебя к антисемитизму!
— Но ты же не еврейка!
— Я интернациональная. Спроси у кого угодно, и тебе ответят: Одесская Интеллигенция интернациональна!
Я притянул ее к себе и… проснулся. Увы, это был сон. Эротический сон, героиней которого я так и не смог овладеть ни во сне, ни наяву…
* * *
В юности Одесская Интеллигенция любила пошутить в самых рискованных ситуациях. «Отгадай загадку, — шептала она мне в ухо во время очередной презентации в Городском Полуподвальном Клубе, — без окон, без дверей полна горница людей».
— Огурец, — отвечал я.
— Не угадал, это я, Одесская Интеллигенция!
— Семьдесят одежек и все без застежек! — говорила она, раздеваясь в однокомнатной квартирке, ключи от которой дал мне друг.
— Капуста! — отвечал я.
— А вот и не угадал! — отвечала она, поднимая с пола платье и бросая его на антикварное кресло. — Это я, Одесская Интеллигенция.
Как-то раз решил пошутить я.
— Отгадай загадку, — сказал я, — нарядная красавица, раз в году всем нравится.
— Это я, Одесская Интеллигенция! — улыбнулась она и чмокнула меня в щечку. — Но почему только раз в году?
— Потому что это не ты, а новогодняя елочка!
Лицо моей подружки приняло суровое выражение.
— Не смешно! — мрачно сказала она. Я уже было подумал, что сегодня у меня с ней ничего не будет. Но молодость взяла свое.
* * *
Иногда Одесскую Интеллигенцию пробивало на афоризмы.
Как-то она сказала со значением:
— Мне неважно, ЧТО ИМЕННО ты обо мне думаешь. Мне важно, что ты думаешь ИМЕННО ОБО МНЕ!
— Тебя опять видели с Одесской Литературной Общественностью! — загадочно улыбнулась Одесская Интеллигенция.
— А чем тебе это не нравится? Она же — твоя подружка.
— Запомни раз и навсегда! У ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ ПОДРУГ НЕ БЫВАЕТ!
«И друзей тоже», — подумал я тридцать лет спустя.
* * *
Я стоял на углу Дерибасовской и Ришельевской с одноименным альманахом в руках. Я был еще молод и полон надежд на лучшее постперестроечное будущее. Кто-то незаметно подошел сзади и закрыл мне глаза ладонями. Хрипловатый женский голос сказал:
— Угадай кто?
Чтобы я не узнал этот голос?
— Одесская Интеллигенция! — уверенно сказал я.
— А вот и не угадал! — сказал другой женский голос. — Это я, Одесская Литературная Общественность.
Глаза мои открылись. Они стояли вдвоем и лицемерно улыбались. Общественность закрыла мне глаза. Интеллигенция задала вопрос. Подружки провели меня, как мальчишку.
Да я и был сорокапятилетним мальчишкой в «подстриженных» брюках, давно не видевших утюга, с галстуком, вышедшим из моды и сбившимся набок. Таким она меня любила, по крайней мере, утверждала так. Потом я стал одеваться приличнее, и она потеряла ко мне интерес. Потому что другие стали одеваться еще приличнее.
* * *
В семидесятые годы Одесскую Интеллигенцию можно было часто увидеть в баре «Красный уголёк», где она попивала кофе с Одесской Литературной Общественностью. Одесская Литературная Общественность в то время косила под двадцатые годы — ходила с распущенными мелко завитыми волосами, в дедовской кожаной куртке и высоких сапогах, в кольцах узкая рука держала на отлете папиросу «Сальве», которая дымилась на манер индийской ароматизированной палочки. Когда я зашел в бар выпить коктейль «Медведь», я сразу увидел сладкую парочку в обществе еще одного достойного персонажа тех лет — Одесской Агентуры. Эта девушка отличалась стройностью при развитых «формах верхнего этажа», одевалась во все французское и курила исключительно «Филипп Морис». Ее неумеренное любопытство никого не смущало. Наоборот, с ней охотно общались, давая советы, как реформировать страну. Считалось, что она передаст эти соображения органам, а там разберутся и перестроят государство. Так оно в конце концов и случилось, но до этого оставалось жить лет двадцать.
— А! — сказал я. — Три девицы под окном!
— Не под окном, а под хмельком! — хихикнула в кулачок Одесская Интеллигенция.
— Эх, кабы я была девица… — потягиваясь и потряхивая кудряшками, томно потянула Одесская Литературная Общественность.
И только Одесская Агентура промолчала — она напряженно прислушивалась к разговору за соседним столиком. Но, увидев меня, по своему обыкновению поправила чулок. Чулок был черный, кружевной, пристегнутый к черной полоске, уходившей под не слишком длинную юбку.
Одесская Интеллигенция перехватила мой взгляд.
— Сволочь! — громко сказала она.
Все присутствующие приняли это слово на свой счет.
* * *
Снилось, что я иду мимо огромного плаката времен гражданской войны, ну, того, где красноармеец с разинутым ртом тычет в тебя указательным пальцем и вопрошает: «А ты записался добровольцем?»
Только вместо традиционной надписи была другая: «А ты сошел с ума от любви к Одесской Интеллигенции?»
Но это еще полбеды! Палец явно перемещался вслед за мной! Я специально проверил. Пошел в другую сторону — палец указывал на меня! Остановился — движение руки красноармейца прекратились.
А когда другие проходили мимо плаката, рука с вытянутым указательным пальцем была неподвижна.
«Это он меня, меня спрашивает!» — догадался я.
И, повернувшись к плакату, я громко сказал: «Да! Именно я и сошел с ума от любви к Одесской Интеллигенции! Я и никто другой!»
Тогда красноармеец прекратил тыкать в меня пальцем, а наоборот, покрутил этим пальцем у виска, а надпись на плакате изменилась: «А штикл мишигинер!» (кусок сумасшедшего — идиш).
Я было хотел тоже покрутить пальцем у виска, но руки мои были связаны за спиной рукавами моей праздничной смирительной вышиванки. Поэтому я просто показал красноармейцу язык и проснулся.
* * *
В то время, когда у меня все было хорошо с Одесской Интеллигенцией, она заходила ко мне в гости и вела себя довольно раскованно. Как-то в июле она зашла ко мне среди бела дня и сразу легла на диван, подложив под голову свою муфту из трех хвостов черно-бурой лисицы, с которой не расставалась даже на пляже. Она часто дышала и обмахивалась китайским веером, на котором, как известно, были золотом вышиты осы, цветы и драконы.
И тут я решился задать ей вопрос:
— Почему ты никогда не расстаешься с этой идиотской муфтой?
— Ты хочешь от интеллигенции невозможного — откровенности! — ответила она.
* * *
Как-то раз из муфты Одесской Интеллигенции выпало ее свидетельство о рождении. Я поднял его и раскрыл. В графе «мать» стояло «Одесса-мама». В графе «отец» стоял прочерк.
Я проявил неделикатность и спросил:
— Ты действительно не в курсе, кто твой папа?
— Ты же знаешь характер моей мамы, — грустно ответила Одесская Интеллигенция. — Правды из нее сам черт не выбьет. Я думаю, у меня было много отцов. Но в детстве я мечтала, чтобы меня удочерил Исаак Бабель. Наверное, я бы попросила его сменить имя, а то Интеллигенция Исааковна звучит не очень хорошо. Он читал бы мне перед сном «Одесские рассказы». И целовал бы в щечку.
— Ну, Бабель был не тот мужчина, чтобы целовать исключительно в щечку, — неудачно пошутил я.
— О да! — воскликнула Одесская Интеллигенция, — он целовал бы меня всюду!
И, прощально взмахнув китайским веером и хлопнув дверью, она покинула меня.
Через неделю она прислала мне телеграмму: «Никогда не шути плоско с выпуклой женщиной тчк».
* * *
Мы с Одесской Интеллигенцией лежали на Ланжероне, пляже, у входа в который помещены два гигантских шара — предмет для стереотипных пошлых шуток. Вот и сейчас из пляжных динамиков раздался хриплый голос: «Одесская Интеллигенция! Вас ждет Антон между двумя шарами!» Реагировать на такие приглашения не следовало. Но Одесская Интеллигенция немедленно вытащила из под головы муфту, сунула ее под мышку и, высоко вскидывая ноги, как была — в купальнике побежала ко входу (или выходу).
Я поплелся следом, стараясь перекричать репродуктор:
— Куда ты! Это глупый розыгрыш!
Она оглянулась и прокричала:
— Ты ничего не понимаешь! Ты никогда ничего не понимал!
Я взглянул вперед и обомлел. Между двумя шарами пляжа действительно стоял Он. Действительно — Он. И действительно стоял — во всех смыслах этого слова.
— Ты уверена, что он ждет именно тебя? — прокричал я.
— Уверена! Он ждет меня! И тебя! Он ждет нас всех!
…Это был всего лишь сон. Я проснулся в холодном поту.
* * *
Как-то мы собрались с Одесской Интеллигенцией на пляж. На место условной встречи — угол улицы Бебеля и улицы Бабеля — она явилась с опозданием, зато привела с собой подружек — Одесскую Литературную Общественность и Одесскую Агентуру. На подходе к береговой линии дамы хором (трио) заявили, что забыли купальники. Как сговорились. Или сговорились? Раскрепощенная и уверенная в себе Одесская Агентура немедленно предложила идти на нудистский пляж, недавно открытый на Чкаловских плитах, со специально оборудованными на склоне ложами для вуайеристов. Дамы согласились, а я заупрямился.
«Я взял с собой плавки», — таков был стереотипный ответ на их уговоры. Компания разделилась по гендерному признаку, я пошел на пляж «Дельфин», расстелил подстилку, лег и стал ждать.
Первой прибыла, конечно, Одесская Агентура.
— Ты утратил свой шанс, — сказала она, — я нашла купальник! В косметичке.
— В косметичке? — удивился я, но купальник Агентуры можно было разместить и в пудренице.
— Я думал, что с тобой, дорогая, у меня всегда есть шанс, — сказал я. — Что я могу для тебя сделать?
— Быть со мной искренним, — улыбнулась Одесская Агентура, — как на каторге, ой, оговорилась, как на исповеди! Приходи ко мне в гостиницу «Одесса», там на первом этаже у меня справа уютная комнатка…
Я знал эту комнату — там меня дважды допрашивали, выясняя адрес библиотеки, где я беру читать интересные книжки, но я, как назло, адрес забыл. А вот комнату помнил.
— Комната неуютная, — сказал я. — Там нет кровати и, скорее всего, нет душевой.
— Неужели тебе мало просторного письменного стола? — пропела Агентура.
Я не успел ответить, потому что в этот миг, взявшись за руки, к нам подошли Одесская Интеллигенция и Одесская Литературная Общественность. Интеллигенция нашла купальник в муфте, а Литературная Общественность просто пришла на пляж в купальнике, а дома забыла белье.
Мы долго говорили о вкладе Леонида Ильича Брежнева в дело мира и литературных достоинствах книги «Целина» — наша любимая тема разговоров в присутствии Одесской Агентуры. Вода была в тот день холодная, и в ней было много медуз.
* * *
Как-то раз я спросил Одесскую Интеллигенцию, какая из частей имени ей дороже — «Одесская» или «Интеллигенция»?
— Конечно, «Одесская», — решительно ответила она, — кем я вообще была бы, если бы не была «Одесская»!
— Ага, — пробормотал я, — это как если бы в словах «Русская православная церковь» главным словом было бы «русская».
— Опять ты со своими христианскими ассоциациями! — вскрикнула Одесская Интеллигенция и, выхватив из муфты китайский веер, больно хлопнула меня им по губам.
* * *
Как-то я встретил Одесскую Интеллигенцию и Одесскую Литературную Общественность на перроне — они встречали поезд Москва — Одесса. У Литературной Общественности в руках увядал букет тюльпанов, а у Одесской Интеллигенции из муфты торчало горлышко «Одесского шипучего». Я спросил: «Кого встречаете?» — «Московскую Прописку! — сказала Одесская Интеллигенция. — Она приезжает на пару дней развеяться в Городском Полуподвальном Клубе».
— Держи муфту шире! — сказал я, — вы ее туда не заманите! Я немного знаю эту даму: она еще та снобистка… или снобка…
Сам я пришел получить у проводника посылочку от моей приятельницы Московской Диссидни. Там ожидались интересные книжки.
Поезд был на подходе. Из репродукторов доносился гимн Одессы «Когда я пою о любви к беспределу». Московская Прописка вышла из вагона и, даже не взглянув на моих подружек, пошла навстречу невесть откуда взявшимся Одесскому Бомонду и Одесской Фарце. Бомонд перехватил ее чемоданчик, и они быстро пошли по направлению к выходу.
«Только не говори, что ты, как всегда, был прав!» — почти прошипела Одесская Интеллигенция. «Ты готов огорчить лучших подруг, лишь бы сказать, что ты, как всегда, был прав!» — добавила Одесская Литературная Общественность. «Девочки, — сказал я, — не огорчайтесь. Я, конечно, был прав, но зачем вам сдалась Московская Прописка?»
— Ты ничего не понимаешь! — сказала Одесская Интеллигенция. — Одесская хватка + Московская Прописка — великая сила!
Тут я вспомнил о своей посылочке и побежал ко второму вагону, забыв, что нумерация вагонов была с хвоста поезда. Наконец я предстал перед проводником. «Ох, — сказал проводник, — вашу посылочку только что забрала девушка, она сказала, что вы ее попросили. Да вот она еще там видна, вы ее догоните!»
Так я и знал! С моей посылкой улепетывала Одесская Агентура.
— Как бы она сама меня не догнала, — грустно сказал я проводнику и отправился в бар «Красный уголёк» запить огорчения этого дня.
* * *
Одесская Литературная Общественность в минуту скорбного откровения говорила: «Когда я умру, меня не похоронят, а сдадут в Одесский Литературный Склад». Я утешил ее, сказав, что она бессмертна. «Правда?» — спросила Литературная Общественность и чмокнула меня в щеку, оставив неизгладимый след винтажной помады «Знамя коммунизма».
Ох, кажется, «Знамя коммунизма» это была не помада, а газета. А как называлась помада?
* * *
Когда в Одессе открыли Городской Полуподвальный Клуб, первый год он был переполнен и протиснуться туда было невозможно, да и незачем. Воздухом свободы лучше всего дышать на Приморском бульваре или на Большом Фонтане, желательно — в одиночку или вдвоем. Но я не мог объяснить этого ни Одесской Интеллигенции, ни Одесской Литературной Общественности. Обе они носили фирменные значки клуба с лозунгом «Из полуподполья — в полуподвал!» и проводили в клубе все вечера. В годы моего детства там жила дворничиха с туберкулезным мужем и слабоумным сыном. Им дали комнату на Черемушках, и в дальнейшем несколько соседей держали в подвале уголь. Потом в дом провели газ и печи потеряли свое стратегическое значение, а вместе с ними и полуподвал. Теперь бывшая дворницкая стала прибежищем всего самого прогрессивного в городе. Туда даже заглядывал сам Одесский Бомонд под ручку с Одесской Фарцой, весьма выдающейся девушкой, хотя ее улыбку несколько портила золотая фикса.
А вот Одесская Агентура куда-то пропала. Неожиданно я выяснил — куда. Среди моих недостатков имеется увлечение классической музыкой. Проходя мимо филармонии, я часто подхожу к афише и внимательно изучаю программу. В то время квартал возле филармонии был местом сбора «ночных бабочек». Однажды, когда я размышлял, идти ли мне на концерт «Польки и марши», кто-то сзади тронул меня за плечо: «Вам нужна девушка?»
— Да, очень, ответил я, но ни в коем случае — не сегодня.
Повернувшись, я увидел Одесскую Агентуру, несколько постаревшую, но подтянутую, одетую в деловой костюм.
— Красавица! — сказал я. — Да ты стала бандершей?
— Называй как хочешь. Но вообще я топ-менеджер и председатель профсоюза работниц сексуальных услуг.
— А комната в гостинице «Одесса» еще за тобой?
— Нет, конечно. Отобрали. Там теперь офис «Австрийских авиалиний».
* * *
Утром я кормил кошку Баську и кота Саида. Вдруг, немедленно оставив миски с кормом, они помчались с поднятыми хвостами к забору, отделяющему мой участок от соседского. Я поплелся вслед за ними. Так и есть! Соседка бросила им через забор куриные потроха!
«Как просто купить кошачью любовь», — подумал я, а вслух ласково сказал: «Предатели!»
— Совсем как Одесская Интеллигенция и Одесская Литературная Общественность, — сказал у меня за спиной мужской голос. Я оглянулся. Никого не было… «Ну началось!» — подумал я. И действительно — началось. Голоса Интеллигенции и Общественности, перебивая друг друга, упрекали меня в гордости и блуде (кто бы говорил!). Низкий мужской голос пытался с ними спорить — но куда там! Вдруг в голове моей что-то трижды пискнуло и вкрадчивый женский голос произнес: «Говорит Пекин. Дорогие радиослушатели! Передаем хоровые произведения на слова Ленина, Сталина и Мао Цзэдуна».
— Если вы не угомонитесь — я приму две таблетки галоперидола! — угрожающе прошептал я. И они угомонились.
* * *
Снилась Одесская Интеллигенция, со своей неизменной муфтой из трех хвостов чернобурки и китайским веером из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы. Напротив нее, в антикварном кресле сидела Одесская Литературная Общественность с годовой подпиской журнала «Сделано в Одессе».
— Я ненавижу его! — говорила Одесская Литературная Общественность. — Он опять выложил несколько стихов в Фейсбуке.
— А сколько? — спросила Одесская Интеллигенция.
— Четыре! — всплеснула ладонями Одесская Литературная общественность. — А знаешь, сколько в них строк?
— Ты бы еще буквы пересчитала! — усмехнулась О.И.
— А я пересчитала! 4857!
Я срочно пересчитал свои стихи, строки, слова и даже буквы.
И понял, что они говорили обо мне!
— Господи! — воскликнул я. — Только Майора Валерьевича тут не хватало!
— Не хватало! А вот он и я! — с этими словами Майор Валерьевич въехал в мой маленький кабинет на своей КГБшной черной «Волге». И оглянувшись, он взмахнул рукой и сказал:
— Доктор, прошу!
И вслед за ним в кабинет въехал сам заведующий Третьим Отделением Одесской психушки доктор Бенкендорф на белом племенном (или пламенном? — вечно я все путаю) жеребце Блейлере. Тут я проснулся с головной болью и смутным ощущением, что когда-то, давным давно, я сошел с ума от любви к Одесской Интеллигенции.
* * *
Опять вечером у меня сидел допоздна друг, а уходя, долго мялся, и наконец спросил:
— Ты не забыл, что Одесская Интеллигенция тебя ненавидит за то, что ты выкладываешь много стихов в ФБ?
— Ты все перепутал! — отвечал я, — за стихи меня ненавидит Одесская Литературная Общественность.
— Я действительно плохо их различаю, — печально сказал друг, — для меня они на одно лицо. А как тебе это удается?
— Очень просто! — сказал я, — Одесская Интеллигенция всегда носит муфту из трех хвостов чернобурки.
* * *
Как-то раз я застал Одесскую Интеллигенцию за странным занятием. Она сидела за столом, на котором лежал развернутый китайский веер, и пересчитывала вышитых на нем ос и драконов, а также — цветы. Результаты записывала в школьную тетрадку.
На мой немой вопрос жалобно сказала: — Не сходится!
— Что не сходится?
— Каждый раз получается разное число. А может быть так, что ночью осы превращаются в драконов, а драконы — в цветочки?
— Сложи свой веер и задвинь его в муфту. Пусть лежит там молча.
— Опять твои фрейдистские штучки! — вспыхнула Одесская Интеллигенция.
Как я раньше не догадался, что веер и муфта это символы…
* * *
Когда все приличные люди начали видеть летающие тарелки, Одесская Интеллигенция долго раскачивалась, но затем видела их еженощно. И весь день говорила только о них. Просто удержу не было! В конце концов, наслушавшись, я начал собирать английские фаянсовые тарелки девятнадцатого — начала двадцатого века.
* * *
Мне снилось, что великий Глюк прислал мне приглашение на Лондонский литературный фестиваль «Нифигения в Тавриде». Проснувшись, долго размышлял, будет ли на этом фестивале Одесская Интеллигенция.
Только выпив чашку чая, понял, что никакого фестиваля нет, и даже начал сомневаться в том, что Одесская Интеллигенция существует в реальности…
* * *
Опять приходил друг и рассказывал, что побывал в Городском Полуподвальном Клубе. Видел там Одесскую Литературную Общественность и Одесскую Интеллигенцию. Литературная Общественность читала свои стихи десятилетней давности, а Одесская Интеллигенция делала вид, что слушает, кокетливо обмахиваясь китайским веером и поглядывая на стол, уставленный тарелками с канапе. Как всегда — брынзочка и наша черноморская тюлька. Закуску организовала Общественность, понимая, что иначе Одесская Интеллигенция не придет.
— Ты ничего не сказал о муфте из хвостов чернобурки! — упрекнул я друга.
— А что говорить о муфте! — отмахнулся друг. — Спокойно лежала на коленях Одесской Интеллигенции, я было принял ее за кота…
— Ой, кот! — спохватился я и пошел кормить кошку Басю, а друг остался сидеть в антикварном кресле, покуривая огромную гаванскую сигару, кончик которой он периодически погружал в бокал с коньяком «Бисквит».
* * *
Одесская Интеллигенция стояла перед высоким зеркалом и вытаскивала шпильки из волос. Вытащив все, она встряхнула головой, и длинные, от природы кудрявые волосы рассыпались по ее плечам.
Легкая по сезону одежда лежала у ее ног. А муфта и китайский веер — на прикроватной тумбочке. Одесская Интеллигенция повернулась ко мне лицом. Я откровенно любовался ею.
И тут она как бы между прочим сказала невпопад: — Ты знаешь, до чего докатилась наша Литературная Общественность? В стихах она употребила слово «сперма»! Там у нее человечек вмещается в догму, сперму, чертеж…
— Красавица! — сказал я. — Литературная Общественность слишком чопорна для таких строк. Это из моего стихотворения «Нарисуй человечка». Я не чопорный и способен на все. Кстати, а почему эта строчка пришла тебе на ум именно сейчас?
Медленно, покачивая бедрами, Одесская Интеллигенция подошла к кровати. Взяла с тумбочки китайский веер и изо всей силы треснула меня им по губам. Потом попыталась придушить меня муфтой. Но ничего у нее не вышло.
* * *
Мне снилось, что я приехал в Лондон на поэтический фестиваль «Ленин в Цюрихе». И вот, стою я перед Букингемским дворцом и любуюсь гвардейцами в высоких меховых шапках с плюмажем. И вдруг — о боже! Знакомое лицо! Одесская Интеллигенция! Вместо высокой шапки она надела на голову муфту, а вместо плюмажа украсила ее развернутым китайским веером. Получилось очень, очень красиво.
Не хотелось просыпаться, но кошка Бася уже начала утреннюю охоту за моими ногами.
* * *
Всякий раз, проводив в лучший, цивилизованный мир очередного одесского художника или поэта, Одесская Литературная Общественность плакала и говорила: «Следующей потери я не перенесу! От меня просто ничего не останется! Я истаиваю!»
Но за последние десять лет не только не истаяла, но и заметно прибавила в весе. Впрочем, она еще в юности шутила, что вес лишним не бывает.
Кстати, слыша от нее слово «юность», никогда не мог сказать, имеет ли она в виду возраст или литературный журнал, в котором ее когда-то печатали.
* * *
Когда Одесская Интеллигенция была совсем юной, с ней в одной коммунальной квартире доживала свой век изрядно потрепанная жизнью Одесская Аристократия. Тем не менее она не сдавалась, спину держала прямо, как будто проглотила общий аршин, которым нельзя было измерять Россию, в речь вставляла славянизмы и целые фразы на европейских языках, с которых переводила научные статьи для молодых ученых, в которых души не чаяла.
Ученые, в свою очередь, поглядывали на слишком часто пробегавшую из ванной в халатике Одесскую Интеллигенцию.
Одесская Аристократия только головой покачивала и замечала:
— Девица эта может составить несчастье порядочного человека.
«Нескольких порядочных людей», — подумал я спустя тридцать лет.
* * *
Как-то среди ночи мне позвонила Одесская Интеллигенция.
— Ты разбираешься в Исламе?
— Немного?
— А ты не знаешь этимологию слова «муфтий»?
— Нет.
— А у меня есть соображения по этому поводу…
Тут Люся беспокойно заворочалась, а кошка Бася укусила меня за ногу. И я повесил трубку.
* * *
Когда Одесская Аристократия умерла, мирно, во сне, но, вероятно, не вполне неожиданно для самой себя, поскольку накануне побывала на литургии и причащалась, наследников у нее не оказалось. Детей у нее никогда не было. Она шутила, что это у нее — наследственное.
Юная Одесская Интеллигенция взяла на себя заботы о погребении и выполнила свою миссию скорбно и достойно.
В тогдашнем СССР была традиция, по крайней мере на уровне генсеков ЦК КПСС, — кто хоронит генсека, тот и занимает его место. Поэтому, когда комната Аристократии вместе со всем ее содержимым отошла Одесской Интеллигенции, никто не удивился.
А приехавшая на сорок дней совсем уже немощная Парижская Русская Эмиграция даже оставила Одесской Интеллигенции приличную сумму денег и несколько семейных альбомов. К чести Одесской Интеллигенция, она не вывезла на свалку старинную мебель, а наоборот, избавилась от дефицитной румынской стенки и распределила старую мебель с большим вкусом. Она привела в порядок хаотично разбросанную по столам и столикам библиотеку покойной и вернула ее на законное место — в огромный книжный шкаф.
И когда она с гордостью называла себя «наследницей Одесской Аристократии», это не было наглой ложью.
Вы уже поняли, откуда у нее взялись муфта и китайский веер…
* * *
На Екатерининской площади стоял памятник потемкинцам, который одесситы заслуженно называли «утюгом». И площадь называлась — Потемкинцев. А до этого там стоял недолго памятник Карлу Марксу, впоследствии унесенный ветром (я не шучу!). И площадь называлась — Карла Маркса. А первоначально на площади стоял памятник Екатерине Второй. Собственно, он и сейчас стоит, восстановленный.
И Одесская Интеллигенция утверждает, что у нее — портретное сходство с императрицей. С возрастом у нее (О.И.) действительно появилось что-то монументальное, если не в чертах лица, то в фигуре.
А памятник потемкинцам перенесли на Таможенную площадь и переименовали в памятник таможенникам.
Но в то время он еще стоял на Екатерининской площади. Мне позвонила Одесская Интеллигенция и затараторила: «Немедленно беги на площадь Потемкинцев! Там такое! Там Такое! Тень!»
Я жил на этой площади, окна мои выходили прямо на памятник революционным морякам. Я выглянул в окно и ничего особенного не заметил, разве что — взволнованную кучку людей, в большинстве своем мне хорошо знакомых. А Одесская Агентура нервно ходила взад-вперед и о чем-то говорила по переносной рации — понятно с кем. Она делала большие шаги, и всякий раз в разрезе юбки мелькал кружевной чулок и черная подвязочка, на которую велись лучшие диссидентские умы города.
Я вышел на площадь и обомлел. Памятник Потемкинцам отбрасывал тень памятника Екатерине Второй! В этом не было никакого сомнения! И, как сказала мне Одесская Литературная Общественность, тень не перемещалась!
— Ее просто кто-то нарисовал, — предположил я.
— Исключено! — сказала Одесская Агентура, завершившая отчет и присоединившаяся к группе. — Мы все проверили, — добавила она со значением. — Это тень. И она намертво спаяна с брусчаткой.
Вскоре прибыли пять грузовиков с солдатами пограничных войск и нас, любопытных, оттеснили с площади. А жителям площади было велено завесить окна и не выглядывать. Сказали, что будут снимать кино о войне.
Всю ночь мы не могли заснуть из-за шума работающей техники. Наутро я увидел, что брусчатку куда-то вывезли и площадь наглухо заасфальтировали особым «антитеневым» асфальтом, как сказала Одесская Агентура, а уж эта девушка знала, что говорит! По крайней мере, недели две, проходя через площадь, мы не отбрасывали тени. И памятник — тоже. Потом все постепенно пришло в норму.
* * *
Бабушка Одесской Интеллигенции работала на парфюмерной базе. После ее смерти осталось несколько коробок с духами «Красная Москва», помадой «Знамя коммунизма» и специальной пудрой для коры головного мозга. Всего было так много, что хватило не только для самой Одесской Интеллигенции, но и для ее ближайших подруг, в первую голову для Одесской Литературной Общественности, на десятилетия. И поныне всю компанию можно узнать по одинаковому винтажному цвету губ и характерному аромату.
Этот аромат издалека чует Украинская Идея — она всюду говорит, что от Одесской Интеллигенции попахивает рукой Москвы.
* * *
Звонила Одесская Агентура, спрашивала, нет ли интересных книжек, вообще как дела, с кем виделся, кто что мне говорил.
Я предложил ей воспоминания Леонида Ильича Брежнева «Малая Земля», «Возрождение», «Целина».
Надо сказать, что Одесская Агентура не растерялась и задала по каждому источнику по нескольку вопросов.
По «Малой Земле» — имеется ли в виду Земля обетованная, Эрец Исроэль?
По «Возрождению» — как я отношусь к возрождению монархии в СССР?
По «Целине» она, нисколько не смущаясь, спросила, не идет ли речь о лишении девственности и как я отношусь к этому вопросу?
Я отбивался как мог. Через полчаса после окончания разговора с Агентурой мне позвонила Одесская Интеллигенция и похвалила меня за то, что я лихо отделался от Агентуры. Создавалось впечатление, что во время беседы о книжках Леонида Ильича Агентура и Интеллигенция сидели рядышком.
Потом выяснилось, что так все и было. Они даже заключили какое-то пари на мой счет. Одесская Интеллигенция выиграла, потому-то и нахваливала меня всласть.
* * *
Мы собирались на свадьбу. Одесская Литературная Общественность выходила замуж за Союз Литераторов. Это был кудрявый красавчик, пробуждавший гомоэротические фантазии у самых закоренелых гомофобов. Говорят, что известный игумен в свое время приглашал Союз Литераторов пройти послушание в его пещерном монастыре, а Одесский Балетмейстер даже приглашал его станцевать принца в балете «Лебединое озеро». Послушником Союз Литераторов так и не стал, а принца в балете станцевал, но без особого успеха.
О его похождениях ходили легенды. Самым абсурдным (дамы, не читайте!) было то, что к его члену прилагается членский билет Союза Литераторов с настоящей печатью. Я в это не верил. Но во время церемонии в ЗАГСе жених таки да вручил членский билет Союза скромно опустившей глаза Одесской Литературной Общественности.
Гуляли в Городском Полуподвальном Клубе. Люся была в платье от Рабиновича, а я — в новой нарядной смирительной рубашке, с завязанными за спиной рукавами и вышитым из политических соображений воротником. Погуляли славно.
* * *
Однажды Одесская Интеллигенция пришла ко мне с литровой банкой, наполненной соленой черноморской тюлькой, и, несколько смущаясь, попросила меня разделать рыбку. «Понимаешь, — сказала она вкрадчиво, — я ведь никогда не разделываю тюльку, я просто ее ем. Я — чистый потребитель в обществе потребления!»
Делать нечего — я справился с заданием минут за пятнадцать, а вот Одесская Интеллигенция уничтожила плоды моих трудов минуты за две. Потом, достав из муфты платочек с инициалами О.И. в уголке, она вытерла губы, подкрасила их винтажной помадой «Знамя коммунизма» и сказала: «Понимаешь, в Городском Полуподвальном Клубе уже три месяца как нет презентаций с фуршетами! Положение было просто безвыходным. Куда смотрит Литературная Общественность?»
— Она смотрит в глаза своему молодому кудрявому мужу, — ответил я.
— Мужу? — саркастически воскликнула Одесская Интеллигенция, — да она изменила ему в первую же неделю с каким-то Издательским Холдингом. Она, — тут моя гостья перешла на шепот, — рассказала мне, что муж ее совершенно не удовлетворяет!
— Лучше бы ее не удовлетворяло качество ее стихов, — огрызнулся я.
* * *
Прилетал друг на ракете в виде кубинской сигары. Рассказывал, что выброшенный им окурок потопил крейсер «Смотрящий», стоящий на рейде. «Смотрящий» затонул, но подсматривать-присматривать не перестал — через перископ. Так что в городе все осталось по понятиям.
И даже открылось новое отделение банка «Общак» в помещении бывшего отделения милиции.
А мы улетели на Остров Свободы, покрытый зарослями сахарного тростника и коммунистических лозунгов. Всю дорогу спорили — как лучше прорубать там дорогу — рубить сахарный тростник, не трогая коммунистических лозунгов, или, наоборот, вырубать лозунги, не трогая сахарного тростника.
* * *
— Если я когда-нибудь женюсь, — сказал друг, — и если моя жена родит двойню мальчиков, знаешь, как я их назову?
— Знаю. Ты назовешь их Фидель и Рауль.
— Да! И когда Фидель подрастет, он станет мэром Одессы.
А Рауль — губернатором.
— Коммунизм неизбежен! — мрачно сказал я.
* * *
Однажды Одесская Гебня решила подшутить над Московской Диссидней и явилась к ней в гостиницу с ордером на арест за подписью зав. публичной библиотекой и печатью Одесской психушки.
Смеху-то было, смеху!
* * *
В связи с закрытием Одесской психушки доктор Бенкендорф утвердил государственный праздник «День победы над шизофренией». Он же предложил метод реализации бреда преследования — «Мы рождены, чтобы бред преследования сделать былью!». На крыше каждого дома и контейнера нужно было установить излучатель, влияющий на мысли всех граждан, а Майору Валерьевичу было предложено организовать тотальную слежку всех за всеми.
Майор Валерьевич долго смеялся и топал ногами, откинувшись в кресле: «Что им — телевизора мало? Излучатель им подавай… А со слежкой у нас, слава богу, все отлажено много лет!»
В День победы над шизофренией я гулял по бульвару в новой смирительной рубашке. У меня ведь не шизофрения. Я сошел с ума от любви к Одесской Интеллигенции.
