* * *
Дона Флор выходит на скотный двор,
кормит мужа сочными отрубями.
Этот муж — главный её позор.
Этот муж, кровь его голубая;
мать его Роза, похожая на цветок —
чёрный цветок с большой головой-бутоном;
если роза, то ядовитых, бьющих в лицо ветров.
Сука ты и сын у тебя подонок.
Дона Флор — женщина-метеор:
красный конус платья, длинных волос торнадо.
А второй её муж — ловкий багдадский вор,
но любой из нас знает, что от Багдада
не осталось и горстки пепла. Ты помнишь, че,
огненные сады? Не верится, что спаслись мы…
Этот муж с татуировкою на плече
(синий дракон, топчущий одалиску);
этот дьявол Луис, этот подлец Хуан
(даже имя его не в силах стоять на месте)
вечно лезет за крепким словом в пустой карман,
вынимает нож, взывает к бескровной мести.
Солнечный зайчик прыгает на ноже.
Скоро сиеста, а значит, гамак, истома…
Дона Флор любит своих мужей.
Хорошо, что оба сегодня дома.
* * *
Если долго идти по следу ночного зверя,
рано или поздно вернёшься к себе домой.
Правда, дом твой сто лет тому как ушёл под землю,
ну а что тебе не по нраву-то под землёй?
Зверь ломал кусты, продираясь сквозь лес кошмара.
Зверь ревел и выл, и в тысячу труб трубил.
И не кислородом, а смертью твоей дышал он
и сиял во тьме, потому что прекрасен был.
Ты держал ружьё, и пуля была, что отклик
на далёкий зов, гипнотический взгляд в упор.
Но скажи, земляк, какой из тебя охотник?
Но окстись, чудак, ведь это тебе не спорт…
И случилось всё, что не могло случиться;
ты пришёл домой и сразу же лёг в постель —
тело буйвола, а голова волчицы
да змеиный хвост с погремушкою из костей.
* * *
День закончился, не успев начаться.
Ты как раз сходил на базар за счастьем,
попросил сто грамм, положил в пакет.
А пакет с дырой, ты и не заметил,
как принёс домой злой осенний ветер,
пожелтевший лист да вчерашний свет.
А жена твоя всё бранилась: «Дима,
лучше б я сама на базар сходила.
Не мужик, а чёртово решето!» —
и так далее. Даже если в чём-то
и права, она у тебя в печенках.
Ты сказал: «Проваливай, а не то…»
И пошёл в кровать. И тебе приснилось,
что она воистину провалилась
сквозь вчерашний свет да на Страшный суд;
и стучит в окно ветер злой осенний,
а твоё лицо — жёлтый лист, в росе он
или это слёзы — уже не суть.
* * *
Прошло два года, как прошло два года.
Код доступа остался тем же самым.
Твои убийцы вышли на свободу.
Теперь поют дурными голосами,
что жизнь — копейка, затупились копья,
и порох отсырел в пороховницах.
Все знают, чем закончится попойка
и всё равно торопятся напиться…
Завернуты в оранжевые флаги
чахоточные городские скверы.
А ты лежишь в красивом саркофаге,
в парадном фраке, правда, пахнешь скверно.
Потом встаёшь, идёшь к себе домой, там
сидит мужик, похожий на вомбата.
Не разобрать — живой он или мёртвый.
Повсюду свет горит зеленоватый.
Мужик жуёт, таращась в мутный телик.
Коробку с пиццей на комод поставил.
Кровавый соус капает на тельник.
Код доступа остался тем же самым.
Закончив дело, ты хватаешь пиццу
(вомбату-то небось не до обеда).
И слышишь, как поют твои убийцы.
Вот только бы добраться до рассвета
до здания, где, выпив море спирта,
кричат они дурными голосами,
что жизнь — копейка, ибо Смерть — копилка.
Код доступа остался тем же самым.
* * *
Только детские книги, и те
не хочу раскрывать, если честно.
Только молча сидеть в темноте,
не сходя по возможности с места.
Только слушать: гудят провода,
листья с криком катаются в корчах,
и бежит дождевая вода
по дрожащей трубе водосточной.
Только детские книги, ага.
Начитался всерьёз и надолго.
Бьёт в избушке садистка Яга
кочергою несчастного волка.
Спит царевна в хрустальном гробу,
а проснувшись, на веник садится,
вылетая в такую трубу,
что гнедой каменеет под принцем.
Надавали Емеле лещей:
«Вот тебе говорящая щука!»
И хохочет за лесом Кощей,
смертоносные иглы нащупав…
Помнишь, мама, в далёком году
был я тощеньким злобным волчонком?
Всё качался в глубоком аду
на качелях, придуманных чёртом.
КЕНТАВР
По столице лапифов проводят пленённых кентавров.
Высыпает на улицы праздная чернь, и летят
в человекоконей помидоры. Грохочут литавры.
И орлы на знаменах сжимают в железных когтях
черепа лошадиные. Едет в своей колеснице
генерал-триумфатор, сверкает брони чешуя.
Это снится тебе, потому что не может не сниться.
Это старый позор заползает тебе под ресницы.
И хохочет сапожник, и корчит гримасы швея.
А проснёшься — гремят проржавевшие толстые цепи,
и течёт с потолка, и бежит по лицу таракан.
Никогда не вернуться тебе в материнские степи,
по которым табун твой, травы не касаясь, скакал.
Но и это лишь сон, ибо нет на Земле ни лапифов,
ни кентавров, а только сновидец, который нигде;
только выдох и вдох над густой паутиною мифов,
пузыри на воде, только лишь пузыри на воде.
* * *
Расшатанный забор, велосипед,
баллоны с газом, человек в рейтузах…
Союз Советских, что сошли на нет
и быстрым шагом вышли из Союза.
Но остаётся дача эта вот.
И фотки пожелтевшие летают.
И птеродактиль кашляющий вьёт
гнездо в полузаброшенном портале.
Там холодно и сыро — ну и пусть.
На дальнем плане света частый пульс,
а на переднем сука лает злая.
Проникнешь внутрь — костёр горит, сидят
вокруг него пятнадцать негритят
или двенадцать месяцев, не знаю.
* * *
Спасало, что есть зажигалка,
что куришь назло докторам;
что ангелов быстрые галки
мелькают в глазах по утрам.
Зияние, звон и горенье —
всё тонет в глубоком дыму,
как будто испортилось зренье,
но зрение нам ни к чему.
Послушные третьему глазу,
на гребне воздушной волны
смыкаются клёны и вязы
то с этой, то с той стороны.
Их ветви похожи на вёсла.
Их ветер качает навзрыд
под тёмной небесною бронзой
среди альбатросов и рыб.
И вот, нарочит и халтурен,
толчками, но льётся же свет.
А умер ты или не умер,
по-моему, разницы нет.
* * *
Плавал Ваня на печи по реке
за кощеевой волшебной иглой.
Видел Ваня паровоз в тупике —
к лесу передом, к платформе углом.
Видел фермы овцеводческие
и колхозы хоть шаром покати.
Видел череп на зацветшем копье,
а под черепом катал и кутил.
Так у Вани тяжело на душе,
что душа его вся в пятки ушла.
Станет плакаться в жилетки ершей —
набирают в рот воды кореша.
Скачет Ваня на железном горшке,
запрягает волновой паровоз.
Облетает у него на башке
вялый кустик побелевших волос.
И не парень он уже, а старик —
прячет скуку за усмешкой кривой.
Даже если на ногах не стоит,
ты на кончике иглы у него.
* * *
Сидели козы, размышляли козы,
точнее, медитировали в позе
дракона, созерцали мандалу.
А сам дракон козлёнка съел и выпил,
да, перебравши, из бойницы выпал
и рухнул в море, и пошёл ко дну,
но вынырнул, и вот — решил поплавать.
А рыцарю совсем отшибло память,
когда его ударили щитом
разбойники из Колдовского Леса…
Вообще-то он хотел спасти принцессу,
но посчитал спасение тщетой;
послал всех на хер и ушёл в монахи.
А мойры — или это просто пряхи —
наложницы, по правде говоря,
мозги служанкам пудрили в гримёрке;
одна из них царю рожала орков,
но в этой сказке не было царя.
* * *
По улице с оркестром или без
шла скрипка, а за нею — контрабас.
Бог-меломан смотрел на них с небес
(а мы воображали, что на нас).
Распахивали окна сотни труб,
огонь и воду в ноты превратив.
И в каждой плавал обгоревший труп
(точнее, надоевший лейтмотив).
Бил палочками лапок барабан,
сев на газон, себя по животу.
С балкона скрипке альт кричал: «Мадам,
что вы забыли на таком ветру?»
А я был тенор, временами — бас.
А ты была звездою в Мулен Руж.
Но, повторяю, Бог смотрел сквозь нас
и видел инструменты вместо душ.
* * *
Ты помнишь енотов, идущих по Красному морю;
футбольных фанатов, которым сказали: финита,
футбола не будет? Ты помнишь, как плакала Мойра,
когда приходилось плясать на невидимой нити?
Ты помнишь автобус, круживший в полях каменистых?
Как семь пассажиров в партере сидели, обнявшись?
А розу фонтана, что бьёт в небеса из канистры
на улице Магов? А птицу с глазами из яшмы
ты помнишь? Не помнит. Глядит на тебя с изумленьем.
Сиделка ворчит: «Только пол не забрызгайте розой».
А время идёт, словно Красное море мелеет.
Футбола не будет. Еноты объявлены в розыск.
* * *
Человек выходит из контекста,
на душе легко, а в сердце пусто;
в чемодане — старая невеста,
почему-то пахнущая дустом.
За спиною рукописи, кляксы.
Впереди же — чистый снежный ватман.
И тоска бежит за ним, как такса,
хвостик поджимая виновато.
Человек идёт и забывает
эпизоды, реплики и сноски.
Человека много не бывает,
всё равно — из плоти он, из воска,
виртуален, подлинен, сновиден…
Человеку нужен верный ракурс.
Рушит ветер домики из литер,
завывает в брошенных бараках.
Человек не то чтобы подавлен,
просто с места ходит он на место.
И в его потертом чемодане
громыхает старая невеста.
* * *
После смерти Семёныч приходит в себя.
Там, глядишь, и Петрович подтянется.
У Семёныча в жизни осталась семья
или всё же уместней «останется»
говорить? Заблудившийся в трёх временах,
попадает Семёныч в четвёртое,
и летает себе на эфирных волнах,
как другие воскресшие мёртвые.
Неудобно, конечно, летать без штанов,
да и тело теперь вроде эллипса.
Налетавшись, Семёныч не чувствует ног.
Их и нет. И не надо надеяться,
что появятся в будущем, ибо прошло,
прогремело в покойницкой выстрелом.
Дело плохо, но тело-то как хорошо:
никаких тебе впадин и выступов.
«Что за странное место — не рай и не ад», —
размышляет Семёныч растерянный.
И садится с ним рядом Петрович-квадрат
или куб, если в профиль и стерео.
* * *
Аккурат за семью тощими коровами
проследовали семь точных.
Иосиф даже вскрикнул во сне от неожиданности.
Покинув ложе,
молодой человек подошёл к книжной полке,
чтобы свериться с Торой.
О точных коровах в Пятикнижии ничего не говорилось.
Коровы могут быть либо тощими, либо тучными.
Это несоответствие не просто сбивало с толку,
оно выводило Иосифа из себя.
Фараон, жена фараона, их телохранители
стояли меж двух колоссальных пальм
и терпеливо ждали.
Фараон был почему-то ядовито-зеленого цвета,
а жена его щеголяла новой кошачьей головой.
Телохранители же казались обычными людьми,
вот только глаз у них было многовато.
«А мой ли это сон?» — подумал Иосиф,
когда вечернее небо
заслонили семь тучных дирижаблей,
и рослый солдат в противогазе
пробежал мимо,
крича что-то невразумительное
на неизвестном Иосифу языке.
Об авторе:
Михаил Дынкин родился в 1966 году в Ленинграде. В настоящее время проживает в городе Ашдоде (Израиль). Публиковался в журналах «Знамя», «Арион», «Зарубежные записки», «Волга» и других изданиях. Работает картографом.
