Юрия Андруховича давно и упорно называют Патриархом сучукрлита, но ему это по большому счету безразлично. Его книги были, есть и будут. Но не меньше, чем текстуальная составляющая жизни, его будоражит такая стихия, как музыка. Последние десять лет он плотно сотрудничает с польскими фри-джазовыми авангардистами Karbido, с которыми записаны уже пять альбомов — SAMOGON — PL version (2006), САМОГОН — UA version (2008), CYNAMON (2009), ABSINTHE (2012) и AТЛАС ESTREMO (2015). Мы поговорили с Юрием о его альбомах, музыкальной журналистике, Паттоне и Зорне, а также о том, что будет с культурным пластом в будущем.
ШО Сегодня, в исторически тяжелый для Украины момент, когда слово должно выстаиваться, а не быть оружием поражения, что для вас более важно — литература или музыка?
— Я допускаю такую рискованную идею, что я на самом деле всегда хотел музыкой заниматься. Но по каким-то обстоятельствам я не учился ей, не умею играть на инструментах, однако во все сознательные времена моей жизни музыка была моим главным увлечением. Она была главной составляющей внутренней жизни. С другой стороны, я лучше всего умею составлять предложения из слов, формулировать мысли, и это зависит только от меня. А в музыке я могу привносить идеи, писать тексты, но там все-таки коллективное участие группы, и в процессе далеко не все зависит только от меня одного. Я вообще стремлюсь в жизни к абсолютной свободе, и она мне, конечно, больше доступна в литературном и писательском опыте. Я не завишу от чьих-то идей и решений и, слава богу, мои тексты пишутся не коллективно. Фактически это просто две стороны того, что можно назвать моим творчеством.
ШО Ваш альбом с Karbido, AТЛАС ESTREMO, это попытка вхождения украинских реалий настоящего в глобальный космополитизм или претворение в музыкальную форму вашей книги «Лексикон интимных городов»?
— Это в первую очередь, конечно, связано с моей книгой «Лексикон интимных городов». Если бы не было книги, то не было бы и альбома. Мои друзья из Karbido в конце тринадцатого года втроем стали встречаться и импровизировать с ударными, саксофоном и басом. Они не видели текстов еще, просто собирались и, что называется, лабали, придумывая для себя какие-то музыкальные ходы и формы. Самым неожиданным для меня было то, что остановились на таком формате трио, достаточно минималистическом. До того мы с Karbido работали с разными инструментами, и с электроникой, и с акустикой, и с электричеством, без красивости и без чего-то лишнего. А в это время как раз ворвалась политика, и начался Майдан под конец тринадцатого года. Это у них совпало по времени, они собирались с какой-то периодичностью играть — импровизировать, но в то же время они жили всеми этими новостями. Они состояли в переписке не только со мной, а и со многими своими друзьями в Украине. И очень сопереживали, а потом наступил такой момент, когда они подумали, что, может, это все не случайно совсем. В том, что они создают новую музыку, и в то же время что-то меняющее реальность происходит. А весной четырнадцатого года «Лексикон» мой вышел полностью в польском переводе. И эти тексты стали доступны, и музыканты стали читать их, и что-то стало рождаться. Я уже говорил, но расскажу снова. Наш басист Марек Отвиновский брал кусочки моей прозы и строил из нее тексты. Когда меня уже пригласили к лету попробовать репетировать вместе, мне пришлось вставлять эти тексты под ритмические структуры и тем самым отрабатывать вокал. А первое выступление состоялось еще в Униже, на «Арт-поле», где все надо было перевести на украинский, поэтому из переводов моих изначальных текстов получилась в итоге такая петля.
ШО Почему для альбома выбрано тринадцать городов? Они убавлялись в процессе рождения альбома или добавлялись?
— Только добавлялись, но мы не задумывались над тем, что их будет тринадцать. Последним был Берлин, мы его репетировали. Когда в Униже, на «Арт-Поле», играли, в июле 2014 года, то его еще не было как композиции, а сейчас он открывает программу, мы стартуем им. А критерий у группы был такой: это города, которые для них чем-то важны. Не обязательно, чтобы мы вместе там были: они что-то свое увидели, я — что-то свое, а когда совместили, то получилась эта программа.
ШО А о каких именно различных городах идет речь?
— Есть два исключения — Москва и Иерусалим. В Москве не были музыканты, а в Иерусалиме — я. Две композиции, которые вытягивают что-то на себя. У ребят какие-то свои воспоминания об Антверпене и Лондоне, свои впечатления и свои эмоции. Можно было взять еще десяток других городов, но мы глянули на глобус, и у нас практически замкнулся круг. Мы заканчиваем в их городе Вроцлаве и логично приходим к ним домой, а он уже совсем близко к Берлину, и поэтому мы описали круг.
ШО Жесткость записи альбома и не меньшая жесткость его концертного воплощения — это такая рефлексия сурового времени или это логическое продолжение начатого еще в «Абсенте»? Потому что именно с альбома ABSINTHE у вас произошло омолаживание публики, так как «Самогон» и CYNAMON привлекали по большей части ваших читателей все же. А тут прямо паттоновские идеи прослеживаются.
— Да, люди поначалу приходили и думали о том, что тут Андрухович не совсем читает, а еще при этом звучит громкая музыка. Музыканты были всегда в движении, и это тоже можно проследить по нашим альбомам. Самое главное, что каждый из музыкантов принципиально хочет меняться и это видно. И они повторяют, что каждый наш следующий альбом отличен от предыдущего. Я к этому отношусь так же. И пытаюсь при этом свои книги писать. Если говорить о моих романах. А Майк Паттон действительно повлиял на музыкантов Karbido в их становлении и поиске. Он очень разный, у него и вокальный диапазон широчайший, он может петь бельканто или абсолютно трешевым вокалом. Есть, конечно, еще одна фигура, повлиявшая на нас, — это Джон Зорн. Без него и музыкантов, с которыми он работает, Karbido бы не стали теми, кем они являются. Символичной была наша встреча в тринадцатом году, в Варшаве, пятнадцатого июля состоялся его концерт, приуроченный к его шестидесятилетию. В сам день рождения, в сентябре, он играл в Нью-Йорке, а Варшава была в виде исключения. Шоу продолжалось пять-шесть часов, в трех-четырех отделениях, с постоянной сменой исполнителей. Зорн показывал все то, чем он занимается. И там Паттон очень много пел в разных комбинациях. Мы все вместе вышли в одном из антрактов, и я увидел человека в футболке с нашим альбомом «Самогон». Я подумал, что это просто знакомый ребят, но нет, это оказался поклонник нашего творчества, который подошел и сказал нам: «Ну да, где бы я еще мог встретить вас, как не на Джоне Зорне!» И конечно, это все не случайно, и мне приходится много километров с ними ездить в бусе, так они обычно слушают если не The Residents, то что-то из Паттона или Зорна.
ШО Почему, по вашему мнению, Украина, выбравшая европейский вектор развития, такая скудная по звуку сегодня? Ведь какое-то гитарное звучание или национальная аутентика, которыми грешит молодежь, очень вторичны по материалу. Почему не работают со сложными формами музыки? Почему нет откровений и выстрелов?
— Может, мы на пороге этого, просто стоит об этом говорить. У нас сложилось в настоящий момент так, что публика неразборчива и благожелательна относительно своих. Она все любит и все хавает, поэтому вторичные исполнители становятся героями нашей аудитории. И разочаровывает даже не это, а то, что по-прежнему присутствует комсомольский саунд, я все равно слышу ВИА советских времен. А если говорить об авангарде или джазе, то я даже не знаю, кто в Украине играет новый джаз. Мой друг Марк Токар играет джаз, но кто его слушает тут? Он играет в лучших новых составах фри-джаза, прямо нью-йоркский уровень, но куда его тут пристроить? И это очень серьезная проблема, с одной стороны, аудитория созревает в меру возникновения каких-то выдающихся явлений, а с другой стороны, эти явления не спешат возникать, так как аудитория счастлива тем, что есть — летние фестивали, весь этот драйв и эйфория. Поэтому нужны лидеры процесса, которые вопреки всему будут делать свое, упрямо, не рассчитывая на то, что их быстро поймут и полюбят, но будут это делать вопреки всему. И может быть, тогда какой-то прогресс наступит.
ШО Процесс коммуникации музыканта и зрителя не только прямой, в виде фидбэка от выступлений, но и опосредованный, благодаря журналистам. Как вы думаете, почему в такой огромной стране, как Украина, такая скудная музыкальная журналистика? Например, рецензии на ваши альбомы с Karbido — здесь их очень мало, их практически нет, а в той же Польше они пишутся и выходят.
— Наверное, в профессиональном смысле у нас нет такой прослойки людей, которые пишут о музыке. Иногда я думаю, что должна существовать отдельная журналистская профессия музыкальная, потому что быть музыковедом мало, надо еще журналистский талант иметь. Все взаимообусловлено и взаимосвязано, так как нет исполнителя, нет критики, нет тех, кто может это все задокументировать, нет посредника между зрителем и музыкантом. И что касается Польши, то там действительно много очень здорово написанных и глубоких рецензий о нашем творчестве и том, что мы делаем. Но там иногда нам приходится играть для двадцати человек, а здесь мы играем для нескольких сотен. Украинская публика принимает всегда очень эмоционально. И у нас еще много идеологических любителей украинской поп‑музыки, которые говорят о своих кумирах: вот они молодцы, потому что поют на украинском. Налицо тщательный активизм по поддержке своих, и в этой ситуации исключается здоровый критицизм, когда просто стоит порой сказать, что «Океан Эльзы» — не гении, хотя это уже явление и стадионы. У нас сложно эту ситуацию во ее всей полноте оценить. И еще один важный фактор — у нас всюду радиоэфир, и на 90 % там все очень плохо делают, а это оседает в бэкграунде практически всех и каждого. Ведь можно быть абсолютно равнодушным к этой музыке, но она все время звучит где-то там. И отупляет, когда в коллективном бессознательном вырабатывается стереотип, что все, что не это, вообще не музыка уже.
ШО Когда-то один американский панк-провокатор по имени Генри Роллинз в своей книге «Железо» написал о том, что он не человек, а реакция на жизнь. Это написал музыкант, который стал издателем и литератором. А вам, как писателю, который уже почти десть лет на сцене, не хотелось что-то написать от лица музыканта о химическом контакте между вами и зрителем? Ведь наверняка что-то подобное приходило вам в голову?
— Да, это все зреет, но мне, наверное, надо еще немного такого опыта, чтобы герой был убедительным. Я не исключаю, что такое может быть и все это произойдет.
ШО Ведь был и опыт с музыкантами «Мертвого Півня», но это все больше походило на творческий вечер для вас? Иное, нежели с Karbido теперь.
— Да, это происходило от случая к случаю. Они хотели добавить изюминку к вечеру в виде поющего Андруховича. Вообще у меня был период сотрудничества с Тшаска и с двумя его разными трио, а Тшаска — это значительный пласт польской музыки начиная с девяностых. Это поколение, которое сопротивлялось тому, что их называют джазом. И Тшаска для меня проводник на ту сцену, где ты читаешь. Но уже тогда тянуло что-то спеть, а его подход был исключительно на импровизации, на чутье. С третьего дубля все записываем, а если он не понимает моих текстов, то это даже лучше. И это совсем иной был подход, чем у Karbido, которые тексты берут, компонуют, сами составляют теперь. Так что опыт выступления в тот момент, когда я выходил с ними на сцену, уже был.
ШО В ситуации глобального геополитического сатанизма, совмещенного с повальным потребительским консюмеризмом, останутся ли нужны человеку музыка и литература? Что будет с этими двумя стихиями и страстями вашей жизни?
— Что касается музыки, то смотрю на это оптимистично все-таки, не потому что так надо смотреть, а потому что эта река что-то сама в себе находит. Литературные тексты, к сожалению, читают все меньше от корки до корки. Но все равно существует какая-то зависимость человека от этого, значит, все же будет продолжение.
karbido.bandcamp.com/
