Меня зовут Саша Галицкий. Сейчас скажу, почему я неудачник. Несмотря на обширное образование и статус до сорока лет «подающий надежды молодой художник», я вот уже много лет работаю с пожилыми людьми в домах престарелых Израиля. Хоть они и старики — но все поголовно художники. Они художники в той же степени, в коей им являюсь и я.
У нас симбиоз, и мы не можем друг без друга. Они не могут без меня, ибо вдруг на старости лет почувствовали удовольствие от рисования, или резьбы по дереву, или пения басом, а я почти всё это умею. А я не могу без них, потому что мне надо заработать денег, чтобы тут же потратить их на еду, питьё, квартиру и на кота Гатто. Так его зовут. Так в жизни получилось.
Теперь вот что. Работая с ними много лет — я чувствую их старость. Я ее слышу. Я ее записываю. Из моих записей получилась книжка ответов на сложные вопросы о старости.
Это было просто. Возьмешь в руки такой седой одуванчик, дунешь на него — и разлетелись повсюду зернышки его детских мыслей. Читайте мое избранное редакцией журнала «ШО» из книг «Не боись!» и «Мама, не горюй!».
Как остаться в старости человеком и на что надеяться?
— Йосеф, а улыбаться ты умеешь? — спрашиваю утром Йосефа.
— Умею, но последнее время что‑то не хочется.
Самое главное и самое трудное, чему необходимо успеть научиться к старости, — это найти равновесие. Равновесие между уже прожитым и тем, что ещё осталось прожить.
Постараться уложить внутри все пережитые события — страшные и прекрасные.
Жизнь — она ведь штука длинная.
— Моя фамилия — Цамит, — сообщила мне 89‑летняя Хана.
— Ничёсе фамилия. Это же вроде как «раб»? В переводе? С иврита?
— Да, что‑то в этом роде. Вообще‑то это фамилия мужа. А моя девичья фамилия — Муншток. Родители из Германии. В 48‑м году, в армии, один парнишка всё лето кричал мне: «Мууун!» — А я отвечала ему: «Шток!» («заткнись» — ивр.).
Наверное, он стал бы моим мужем, если бы не схватился спасать другого парнишку, в бою за Иерусалим. Они тогда погибли оба.
Но знаешь, мой муж ведь был тоже хороший человек. Правда, он так и не смог прийти в себя после концлагеря. Мне было тяжело с ним. Ты знаешь, что спасшиеся от нацизма одиннадцать узников Бухенвальда организовали после войны недалеко от Тель-Авива кибуц, да так и назвали его — «Бухенвальд»? Им было легче жить вместе.
Кибуц существует до сих пор, правда, название поменяли на «Нецер Сирени».
Когда в 75‑м (или в 76‑м, не помню уже) утонул в Хайфском заливе наш сын, я работала в магазине. Рядом была овощная лавка. Зеленщик-араб принёс мне четыре огурца и денег не взял. Он хотел меня пожалеть. Эти четыре огурца я не забуду до смерти.
Саша, спасибо, я так люблю твои уроки резьбы по дереву, никогда не думала, что смогу этим заниматься.
Накопленный жизненный опыт — череда эмоций — помогает оставаться людьми в старости. Мечтать, вспоминать, жить, по возможности окружая себя успешными людьми и положительными эмоциями.
Найти равновесие между прошлым и будущим трудно, ибо, во‑первых, «точка равновесия» постоянно сдвигается в сторону вечности, а, во‑вторых, тело перестаёт слушаться, изо дня в день теряя гибкость, что мешает найти эту самую пресловутую точку. Чем старше становишься, тем сложнее жить. Старость требует не меньше сил и энергии чем, скажем, молодость или зрелость. Просто энергия эта распределяется совсем иначе. Например, часто колоссальная энергия требуется, чтобы просто встать со стула и добраться до ручки двери.
Но эта же энергия помогает нам оставаться людьми. И еще благородство, с которым пожилые люди молча пытаются противостоять законам природы. Это правда трудно.
Старость не самое лучшее время жизни, зато последнее.
А на что надеяться?
Ну, я уже говорил, что на самом деле надежда не умирает последней, как это принято считать.
Когда надежда умирает — остаётся смех. А что же ещё?
— Старость — это неприятная штука, — говаривал мне 92‑летний Нафтали.
— Думаешь, стоит умереть молодым? — спрашивал я.
— Почему сразу умирать?! Молодым оставаться!
Что за интерес в этой старости? Какой я буду в старости, такой же или сильно поменявшейся (из-за неё)?
В тридцать лет я завёл густую чёрную окладистую бороду.
Я хотел выглядеть старше своих лет. Думаю, что моё желание выглядеть старше было сродни способности каких‑нибудь африканских экзотических лягушек раздуваться до невероятных размеров — чтоб тебя зауважали и стали бояться окружающие, то есть возникло — от страха.
Потом прошло.
Вообще, все периоды жизни — отрочество, юность, зрелость — я ждал с нетерпением: «Ого, каким я стану!» Ждать с нетерпением можно всего. Даже, говорят, пенсии можно ждать с нетерпением. Я сам слышал.
Только старости не ждут — её боятся.
89‑летний Давид тихо говорит мне:
— Каждый день я чувствую себя хуже предыдущего.
— Каждый день хуже?! — ужасаюсь я.
— Не переживай так за меня, — говорит мудрый Давид, — тебе‑то ещё до старости целых тридцать лет!
Ну как можно таким хотеть стать?!
Основной вопрос — когда эта старость придёт? В каком возрасте? Мне не понять пока. Хотя, по версии Давида, в девяносто она уже точно будет при мне. Кстати, у женщин то же самое. Хотя вот тут подсказывают, что неизбежное приближение старости они начинают ощущать лет эдак с девятнадцати. Может, поэтому они дольше мужчин живут.
Конечно, можно пофантазировать на тему, как много прекрасного получаешь в старости — мудрость (кто приобрёл), свободу творчества (кому надо), финансовую независимость (кто уже достиг или верит, что достигнет), радость от семьи (у кого есть), детей получаешь, внуков, путешествия и так далее и прочее — всё, чего пожелаете. Но только гарантийный срок на наше личное тело, выданное нам при рождении в одни руки, истёк уже довольно давно.
А дальше — как карта ляжет.
Например, 102‑летний Петрушка не пьёт таблеток. Вообще не пьёт. Только от больного глаза. Ему же хрусталик поменяли в сто лет и сказали пить таблетки от нового хрусталика.
А 80‑летний Альдо в месяц глотает 640 пилюль.
А 82‑летний Моти — вообще 700 в месяц!
— Пилюли и микстуры — это яд, — справедливо говорит бывший микробиолог Петрушка, — их доктора придумали, чтоб заработать на нас побольше денег. Но я, Саша, очень болен. На следующей неделе, Саша, я тебе скажу, чем я болен. Это секрет!
И пока я достаю из ящика инструментов пилы, киянки и стамески для резьбы, Петрушка начинает, мешая мне, быстро семенить туда‑сюда по коридору, крепко держась за ходунки: «Я буду делать «спорт»!»
Одним словом, кому как повезёт. Поэтому мой совет — не заморачиваться мыслями о старости, ну просто от слова «совсем». Жить, как живётся, и радоваться каждому дню, пока нам, обманывая земное притяжение, удаётся с утра принять вертикальное положение и относительно ровно встать с кровати на две ноги.
Недавно попался на глаза кусочек бумаги. Записка. Написана на иврите синей шариковой ручкой: «Доброе утро.
Сегодня пятница. Попей-поешь и, пожалуйста, запри дверь на ключ. На первом этаже сегодня урок резьбы. Я пошла в мастерскую».
— А-а-а!!! — снова смеётся дед Вольф, — а слышал, как одна старуха зашла в рыбный магазин?
— Нет, не помню, уже забыл, расскажи, — просит дед Рафи.
— Старуха спрашивает у продавца: «Сынок, рыба свежая?» — «Да она же живая, бабушка!» — восклицает продавец. «Э-э-э, сынок, я вот вроде тоже живая», — отвечает старуха.
— Слушай, Вольф, — толкает Рафи в бок друга Вольфа, — мы же не заметили, вон Дафна сидит и нас слушает.
— Рассказывайте-рассказывайте, мальчики, — вздыхает Дафна, — мне уже всё равно.
Как жить, не упрекая себя?
Нет человека, которому периодически не забредают в голову мысли о том, что было бы, если бы жизнь сложилась не так, а иначе. И если у восьмилетнего мальчика причин для подобных размышлений не сильно много, то у 80‑летнего их хоть отбавляй.
В основном, по двум причинам:
а) Hе всё в жизни сложилось, как мечталось. б) И ничего уже не изменить!
Но так как задним умом мы все крепки, то, если на сложившуюся в конце жизни «действительность» наложить сверху калечку с этим самым «задним умом», получим интересный разбор полётов: почему упустил, из‑за чего не успел, отчего ошибся, забыл, не простил, не высказался / не промолчал и т. д.
Жалеть сладко практически на любую тему, обо всём. Вот, к примеру, перед нами рассказ старого отставного генерала:
— Нет, поверь мне, я не жалею ни о чём — хоть я был на таких должностях, что крутились вокруг меня молоденькие солдатки‑секретарши; но я даже не щипал их за жопы и не рассказывал сальных анекдотов.
Нет, я не жалею ни о чём.
Знаешь, будучи на курсах от работы в Европе (это было в 62‑м), я поехал посмотреть какую‑то знаменитую гору в Швейцарии. Ты был в Швейцарии? Там такие пейзажи — охренеть! Стою, жду попутку, а рядом со мною, смотрю — длинноволосая красавица тоже ждёт.
— Куда? — говорю.
— Да на гору (куда и мне).
Тут подъехал парень на «фольксвагене» и взял нас.
Спросил, кто мы и откуда? Разговорились, а он предлагает:
— Знаете, у нас в деревне сегодня праздник пива! Хотите, заедем?
Ну, я подумал: на ночёвке сэкономлю и ужин будет бесплатный.
Приехали в деревню — а там пиво льётся рекой!
— Ты какое хочешь?
— Тёмное!
Но я пить не умею, и на небе сразу засверкали две луны. А потом мы пошли спать.
Он дал нам общую комнату с девушкой. Я был совсем пьян и тут же уснул.
Нет, я не жалею ни о чём.
Наутро мы с ней вместе добирались до горы. Опять попутку поймали. В машине были старички — муж с женой. Говорят: «Тут, по дороге, есть удивительное место. Вид замечательный! Но только там надо пять долларов заплатить, чтоб на фуникулёре наверх подняться».
Девушка моя сразу прыгнула в попутку. А я про себя подумал: всё, что вчера на бесплатной ночёвке и ужине сэкономил, придётся за фуникулёр отдать.
— Не, — говорю ей, — ты как хочешь, я не поеду. А она так просила, чтоб я с ней поехал!..
Нет, поверь мне, я не жалею ни о чём.
Ну что тут сказать. Я часто такое слышу: «Эх, Саша, живи, пока живётся, сегодняшним днём!», «Какие возможности у меня были!» и т. д. Хотя, скорее всего, это конкретное безобидное переживание всё‑таки доставляет генералу в отставке некие положительные эмоции. И я бы их разрешил.
Но есть другие упреки, разрушающие и разъедающие душу.
Он был немногословным, внимательным, спокойным, серьёзным и состоятельным человеком. На мой взгляд — суперуспешным. Его звали Элиэзер. Когда‑то он показывал мне из своего архива выгоревшие черно-белые фотографии легендарных танков — победителей многочисленных израильских войн. Однажды он встретил меня такими словами:
— Я не приду больше к тебе на занятия. Не хочу — и всё!
— Почему?!
— А ты хоть раз похвалил меня прилюдно на занятии:
«Глядите, как хорошо у Элиэзера получилось! Какой он молодец!» А? Или ещё. Я вырезал из дерева эту собачку с граммофоном. А почему ты дал другим её тоже вырезать?! Почему не запретил остальным?! Ведь она сейчас моя собачка!
И вообще, я просидел всю жизнь в мастерских, работал руками, не занимался карьерой, строил танки, а сейчас смотрю, как другие меняли должности и сидели на тёплых местах.
И так вся моя жизнь прошла впустую!
Я пошёл к нему домой.
Я поговорил с ним и с его женой. Я исправил все свои ошибки.
Я всем всё сказал, показал, отметил и похвалил. Он вернулся.
Но вскоре умер.
Убейте меня, но я совершенно уверен, что этот монолог Элиэзера был «началом его конца».
Итог жизни: «Не осуществлено».
Говорят же, что своими мыслями мы можем нанести себе вред больший, чем нам нанесли бы наши враги (у кого они есть).
И что здоровье, жизнь и судьба человека напрямую зависят от его мыслей.
И что правильный совет один — радоваться жизни, какой бы тяжёлой она ни была.
И что запоздалые суждения разрушают.
Я вам скажу, как встречают меня по утрам «правильные» престарелые люди:
— Как дела, Давид?
— Ещё совсем немного, и я сойду с ума от счастья!
— А твои, Яэль?
— С каждым днём всё лучше и лучше!
Потому что есть два золотых жизненных правила: Первое: Всё фигня, кроме пчёл.
Второе: Пчёлы — это тоже фигня.
Пора бы уже научиться жить, не сдирая каждый раз корочку с разбитой когда‑то в детстве коленки.
Возможно ли просто жить, не задумываясь ежеминутно о смерти?
Отвечу, как в нашей стране принято, вопросом на вопрос. А вы знаете, что, по статистике, пожилые люди о смерти думают не чаще, чем молодые, и при этом гораздо спокойнее?
И задумываются чаще не о смерти как факте небытия, а о самом её процессе, который, по возможности, хотят сделать безболезненным и быстрым?
И ценят не продолжительность самой жизни, а её качество?
И что в основном правильные деды если о смерти и думают, то смеются? А что им ещё остаётся делать?!
Встречаю возле лифта на первый этаж 92‑летнего Якова с баночкой мочи на анализ:
— Как дела?
— Скорее мёртв, чем жив.
— Чего вдруг?
— Надоело.
— Что надоело?
— Жить надоело, хватит.
— Ну ты же в петлю не полезешь, я надеюсь?
— Знаешь, пишут — в Швейцарии можно красиво закончить.
— Хочешь, я тебя туда отвезу?
— Да, но там, говорят, надо платить за это большие деньги.
— А ты скажи, что потом первым делом сразу заплатишь!
— О, это идея!
— Будь здоров.
— Будь здоров.
Есть такая прекрасная французская сказка, объясняющая многое по нашей теме, если не всё. Один неудавшийся поэт решил покончить с собой. И, пока шёл к реке топиться, он понараздавал все части ненужного ему уже якобы тела страждущим. Безногому — ноги, глухому — уши, слепому — глаза и так далее, по списку.
Французы остаются французами и не рассказывают подробно, что у несчастного оказалось в сухом остатке, когда он каким‑то образом спустился, но у реки вдруг понял, что умирать не хочет, а наоборот, хочет продолжать радоваться жизни, вот как он теперь есть!
Только старик может понять до конца мудрость этой притчи.
А мы пока только попытаемся.
Как принять факт того, что ты уже не интересен?
— Природа так устроила, — заметила как‑то 92‑летняя Двора, — что женщина в молодости в силах дать жизнь десяти детям. Но десять детей порой не могут договориться между собой, чтобы дать этой женщине спокойно пожить в старости. Только я тебе скажу, Саша, какая же это прекрасная идея — эти наши престарелые дома! Собрать нас всех вместе, и чтобы не болтались мы по улицам и не портили вид! Ведь что за радость на нас смотреть?! Скажи?!
Честно? Я давно думаю, что природа — штука, настолько занятая собой, то есть мировым благоустройством, что у неё просто руки не доходят до всех и каждого. Она просто не в силах за нами уследить.
Природа ведёт себя как заправский топ-менеджер. Родился, вырос? — молодец, жму руку. Твоя природа. Женился, дети народились? — умница, как мне и хотелось.
Еще и детей вырастил?! — ну-у, ты кру-у-ут! А дальше что?
У тебя проблемы? Братан, у меня у самой дел по горло. Плохо тебе? Скучаешь? Тут ты уж как‑нибудь сам с собой разберись, а?
То есть, другими словами, хорошо ли тебе живётся, счастлив ли ты, успешен или нет, умрёшь в пятьдесят или протянешь до ста, богат или беден — по большому счёту, ты мирозданию, уж прости, пох@й. Там другие подоспели.
И вот тут я услышал невзначай разговор двух незнакомых старых бабушек, который всё поставил на свои места:
— Чем ты занимаешься на пенсии? — спросила одна бабушка.
— Работаю, ухаживаю за старушкой. В театр её вожу, на прогулку. Книжки читаю, — ответила другая.
— За какой старушкой?! — удивилась первая.
— За собой, — пояснила другая.
И вот если так жить и если станет тебе с собой самому интересно, тут глядишь — и другие старушки подтянутся.
Зуб даю.
Почему нам так трудно общаться с пожилыми родителями?
Я вам вот что скажу — мне проще, чем вам. Да, я общаюсь со стариками каждый день по восемь часов. Вы, наверное, нет.
Да, у меня их десятки. А у вас — в лучшем случае двое. Но! И это огромное НО.
Тех стариков, с которыми я общаюсь, я никогда не видел другими. Я познакомился с ними, когда они уже были стариками. Я не помню их молодыми.
Я не помню их молодыми, а себя рядом с ними ребенком. Они не отводили меня за руку в детский сад, не вытирали мне попу, не кормили, не поили, не ругали, и я не у них клянчил набор плоских чапаевцев из красной пластмассы.
У меня нет с ними предыстории. А у вас предыстория есть.
И поэтому мне намного проще. Мне не с чем сравнивать.
«Мама, не ешь столько, ты же толстеешь!»
«Папа, тебе лучше не пить, ты же знаешь!»
«Старая же кофеварка совсем, что не купите новую?»
«Мама, когда ты наконец освоишь компьютер?»
«Папа, а давай я тебя в бассейн запишу? Плавать будешь?»
«Мама, ну, что ты говоришь?!»
Одна моя знакомая совершенно случайно узнала, что ее восьмидесятипятилетняя мама — расист. Мама приехала к ней в гости в небольшой американский город и через пару дней публично выразила дочери свой восторг по поводу того обстоятельства, что в городе «совершенно нет чернокожих». Мама, правда, употребила другое слово — то, которое и по‑русски, и по‑английски звучит одинаково.
Знакомая рассказывала мне, что пришла в ужас от своего открытия и потратила два дня в яростных попытках маму переубедить. И только потом задумалась — а зачем, собственно, она это делает?
Если даже ей и удастся объяснить маме всю глубину ужасных маминых заблуждений, что это изменит? Как от этого увеличится мамин комфорт и качество оставшегося маме времени? Да никак. А тогда зачем переубеждать? Из принципа?
Замечали ли вы когда‑нибудь, что ни одни старики не раздражают нас так сильно, как наши собственные?
Это потому, что все старики — это просто старики. А наши — это постаревшие родители, которых мы помним другими, молодыми и полными сил и которые еще относительно недавно исполняли в нашей жизни совсем иную роль.
Мы не готовы разрешить им одряхлеть, поглупеть и впасть в детство.
Мы хотим ими гордиться. И потому пытаемся заставить их заниматься спортом, правильно питаться, больше гулять, развить память и осознать всю глубину ошибочности своих устаревших взглядов на жизнь, чтобы дать нам возможность писать в «Фeйсбуке» посты об их удивительных успехах.
Ежедневно и ежечасно мы всеми силами пытаемся не дать им постареть. И тратим на это безнадежное дело огромное количество энергии и сил.
Глупостей не говорить. Одеваться ярче. Пользоваться интернетом. Не сидеть дома.
Мама — самая красивая. Папа — самый сильный. Основная причина абсолютного большинства наших кон-
фликтов и ссор с пожилыми родителями заключается в том, что мы не готовы принять то, что делает с ними время. Время их портит. Мы ссоримся с ними, пытаясь их «починить».
Но старость — болезнь необратимая.
Ни один — подчёркиваю, ни один — из огромного количества старых, пожилых стариков, с которыми я имею счастье ежедневно общаться вот уже второй десяток лет, не является в моем представлении полностью адекватным человеком — по крайней мере с точки зрения норм, принятых для нашего с вами возраста.
Пожилые люди живут в других, отличных от наших, системах координат.
Есть только один способ улучшить наши отношения с ними. Один-единственный способ сделать эти отношения легкими и простыми.
Этот способ заключается в том, чтобы понять и принять, что лучше эти отношения уже не будут никогда. И легкими и простыми тоже никогда не будут.
Нужно найти в себе силы, чтобы дать старикам возможность быть такими, какие они есть. Уважать их детский выбор. Выполнять глупые просьбы. Не относиться серьезно к их идеям. Соглашаться на странные требования. Не спорить с ними, когда они говорят абсолютную и очевидную чепуху. Потому что — зачем? Какой смысл?
— Мама, какой кофе ты хочешь?
— Растворимый, самый дешевый!
— Хорошо.
Наша задача ведь не в том, чтобы мы могли ими гордиться, а в том, чтобы сделать оставшееся им время максимально комфортным и приятным.
Это очень разные задачи.
Мой отец, кстати, был лучший в мире волшебник. Я не вру. Я как сейчас помню мамин голос из кухни: «Саша, перестань играть с мячом в квартире!» И мяч, отлетающий в тяжеленную вазу, которая медленно, неумолимо падает на черное стекло чешского серванта. И грохот разбивающегося сервантного стекла, вмиг покрывшегося паутиной трещин.
Мамины слова помню: «Папа придёт с работы — сам ему будешь объяснять!»
Помню, как мы с мамой куда‑то ушли, и была зима, и я боялся вернуться, потому что представлял, что вот папа уже пришёл с работы, снял пальто, вот зашёл в гостиную и обнаружил разбитое стекло. Я представлял всю силу его справедливого гнева. Как ему объяснять про мяч — я не знал.
И лучше всего я помню, как мы с мамой вернулись домой. И как я, ожидая заслуженной выволочки, обнаружил, что разбитое стекло на серванте — целехонько. И помню смеющегося отца.
Папа, советский инженер-рационализатор, сумел как‑то перевернуть разбитое стекло таким образом, что гордость отечественного приборостроения радиола «Рига» прикрыла собой все произведенное мною безобразие.
И мне ничего не было!
Вспоминая весь этот ужас, я потом еще долго заглядывал время от времени одним глазом в щель под радиолу, чтобы посмотреть, как же там дико страшно. И каждый раз снова радовался папиному волшебству.
Мой папа-волшебник умер в городе Москве от сердечного приступа в 2004 году. К этому времени у него уже было два инфаркта.
Как инженер-рационализатор он пытался при помощи таблеток сам наладить работу сердца. Папа составлял спасительные, как ему казалось, схемы и записывал на бумажной ленте точное время приема лекарств и их дозы. В больницу ехать он наотрез отказывался.
Даже когда уже только сидел в кресле, а лежать не мог — задыхался.
Сердечники задыхаются.
Я не знаю, почему не отправил его в больницу насильно, вопреки его глупой старческой воле. Наверное, потому, что в глубине души мне очень хотелось, чтобы и с собственным сердцем у него все получилось так же удивительно прекрасно, как со стеклом чешского серванта. И чтобы он остался волшебником, способным меня, ребенка, по‑прежнему поражать недоступными моему пониманию чудесами. Волшебником, а не впавшим в детство испуганным стариком.
Я договорился с ним, что, ну, вот если еще один приступ, то тогда уже обязательно, в больницу.
Приступ случился через пару дней. Отца умчали на скорой. Он умер по дороге.
— Мы знали, что ваш отец уважаемый человек, и сделали больше обычного, — сказал мне в утешение врач, когда я пришёл за вещами.
