— Снова бьет перину… — донеслось из коридора. — Злая теперь Перинбаба, ну где вы видели снег на Вербную? Когда такое было?..
— Да-да, — отозвался второй голос, дребезжащий. — Конец света…
— С какой стати? Обидели люди одну из дочек ее, вот хозяйка и серчает, не дает весне дороги. И вот помяните мое слово — сначала снег перед Пасхой, потом недород, голод, разбой, налоги. А там война опять…
— А все за грехи наши.
— Раньше хоть заклятья помогали…
Голоса стихли, ушли тетки на рынок, повязали платки потеплее — на голову, да и на грудь — крест-накрест.
Постоялец спустился по лестнице в кухню, протянул солдатскую флягу‑манерку и попросил у хозяйки кипятка. Старуха осторожно налила из черпака, не уронила ни капли, хоть лицо и заволокло паром.
— Ну что, сестра ваша как? Не лучше ей? — спросила она.
Постоялец отмахнулся, побрел было наверх, но, держась за перила, обернулся.
— Бредит. Зорку Венеру кличет, чтоб пришла-спустилась. Просит. Не знаете, с таким прозвищем нет кого в округе?
— Не слыхала. Может, лучше панотца? Я пошлю хлопчика, бабы говорили — пробош третьего дня вернулся. И пономарь наш жив оказался, рожа постная… колокол на место подвесили. По всему — на долгий мир повернуло.
— Не надо пробоша. Рановато. Подождем, пожалуй. Вдруг оправится. Да и не сестра мне она. Так… баба.
Старуха навострилась вся, поправила чепец, отерла руки о фартук:
— Блудите, значит?
— Живем…
Звали его Карел. Он был войне ровесником — второй десяток домотал. С малолетства Карел был зачислен рядовым аркебузиров. В Аграмский полк.
Война шла повсюду, с нею Карел шел везде. Утаптывал миля за милей: глину, снег, уголья, гати, мосты, улицы. Стрелял. Окопы рыл. Спал. Ел кашу. Снова стрелял. Лаялся матерно в лазарете. Ногу отнять не дал. Выжил. Снова шел. Снова стрелял.
Война радовалась. Черным смехом хохотала.
Да тут рука вельможная обмакнула перо в чернильницу, вывела на гербовой два слова: «Великое замирение». И перстень к сургучу приложила — будто кровь запечатала.
Умолкли пушки, солдатики домой устремились. Вернулись беженцы в дома. Колокола запели. Заполнились церкви, рынки и кабаки. Люди молились, радовались люди — говорили все одно и то же: «Довольно войны! Долой! Хватит, хватит, хватит…»
Карел плечами пожал, сдал в арсенал оружие, получил от фельдфебеля благодарность и плату. Денег пшик, и на похороны не хватит. Да и возвращаться некуда.
Пошел Карел домой — куда ноги несут. Дом ему виделся светлым, праздничным — будто Чистый четверг весь год, а еще ясным дом был. Ну там, ясная лошадь. Ясная скотинка. Ясный сад-огород. И хозяин сам-друг Карел, ясен перец, ясный пан. Ясное дело.
Дома он первым делом крепко-накрепко запрет дверь и разведет в печи огонь. Гори‑гори ясно!..
Бабу бы вот только.
По пути к дому ясному Карелу повстречалась Леденка. Она сидела на обочине, в снегу, глаза синие таращила и всем говорила, что неживая. Держала в подоле горбушки плесневые и орехи червивые. Вся плоская, тощая и бледная. Голова обрита наголо. Леденка давала себя мужчинам, потому что таким — неживым — не стыдно. В оплату брала хлеб, и давали чаще горбушки, причем черствые. Сразу ясно — дура-дурой. Карел так и понял. То, что надо. Крепко взял ее за руку, велел никому впредь лишнего не давать и повел за собой. Девка была холодная-прехолодная, и впрямь как неживая.
В дороге найде и имя придумал — по времени года, потому как месяц был соответствующий: тонкий, холодный светлый — который в небе, а тот, что на земле, — ледень, по‑городскому — январь.
Солдат и девка спали в обнимку у цыганских костров, меняли пожитки на едово. Ушла пряжка. Перевязь. Серьга. Табакерка. Карел был большой и сильный, как вол, но ел мало. Отдавал Леденке. Та была маленькая, что мышь, и вся прозрачная прямо. Ела как не в себя, все подряд — иногда землю. Потом несло ее страшно. Тощала. Шаталась. По дороге, бывало, Карел нес ее на плече, иногда на руках, тетешкал, что дите. Дурочка радовалась, пела, говорила быстро.
Из ее лепета Карел узнал, что она, дескать, сверху сошла, спустилась, из любопытства, да мародеры ее пустили под хор, с тех пор она уверилась, что неживая, потому как не боится, а живые боятся, а она перестала или же не начинала страшиться вовсе, не помнит… На привалах Карел лепил из снега хижину: белую, ясную, чистую как четверг. Гляди, говорил: вот такой будет дом. Это вход, это окно, а вот крыша, на крыше труба. Над крышей — Звезда Венера, дома устраивающая, путь дающая — да только незримая она.
Стража на заставах окликала: «Куда идете?» Отвечали: «Домой».
Так, на исходе зимы, по пути и заболела Леденка. Кашляла-кашляла, потом — жар и хрипы.
Карел донес ее до города на руках. Копоть, гарь. Ворота вдребезги. Внутри тоже многое неладно. Повсюду беженцы таборами. Возятся, кричат визгливо, рухлядь тормошат, скарб собирают. На рынке цены адовы — пекучие, однако в наличии уксус, селедка, белая мука, битая птица, ну и репа, как без нее.
Распорол Карел подкладку мундира, вынул талеры заветные. Хватило на комнату в трактире. Купил мяты, заварил — чтобы травяным паром хворая дышала. Купил муки, делал болтушку, кормил из платка. И барсучьего жира с горчичным порошком купил — чтобы грудь ей растирать. Болячку, значит, выгнать.
Девка лежала на спине, хватала губами палец, язык у нее был обметанный, белый. Обмочилась. Карел подмыл ее из манерки остывшей водой, сменил простыню. Открыл окно. По площади бродила ничья хромая лошадь. Над разоренными бастионами летали птицы. Черная, что вдова, от копоти ратуша тянула тонкую башню с флюгером к небу. Уже навели леса на погорелицу — отмоют да побелят. Была вдова — станет невеста. Обустраивались мещане.
Леденка открыла глаза — синие, что цветочек-незабудка:
— Принеси мне зорку.
И так каждый день — тихо, жалобно, неуемно, — душу тянет, жилы мотает. Карел кулаком по стене бухнул.
— Какую тебе зорку, дура?!
— Ясную, — ответила Леденка и прозрачным пальцем показала: — Венеру.
Карел глянул в окно, дрогнул.
Солнце залило кровавым золотом полнеба, и купалась в закатном огне флюгер-звезда на черной башне ратушной. Сияла нестерпимо, захватив свет вечерний, — растопырила кривые лучи над черепицей багряной, словно расцвела, с Солнцем прощаясь. Указывал вдаль хвост кривой, ибо непростая зорка над ратушей крутилась, но звезда косматая — комета.
— Сильна ты, девка, бредить… — сказал Карел.
А Леденка сном забылась. Карел тронул ей лоб. Сухо. Горячо. Скверно.
Он спустился в зал, где обедали бродяги мирные — плотники да каменщики. Подсел к столу. Спросил пива. Слушал болтовню. Цыганы детей скрадывают, коней уводят. Жиды колодцы травят, армяны матерьял крадут — бить все вражье семя пора. Хлеб и табак дорожают. Месяц кровавый взошел что серп, и ведьма голая выше леса каталась, огненного колеса едва касаясь. Мертвецы с лярвами на перекрестках плясали. Ужи да ежи в дома лезут. В зиму, говорят, мухва проснулась. Снег вот, бесконечный. Скажи, солдат, как жить?
Карел кивал в ответ, думал о своем.
— Почем инструмент одолжишь? — спросил.
Молодой артельный свистун осекся, глянул мутно, затем заломил цену. Карел крякнул.
— А в обмен?
Парень помялся, ткнул Карела в мундирную куртку — пуговицы. Хорошие, медные, восемь штук. Карел вынул нож из сапога, срезал пуговицы с нитяным «мясом», ссыпал в горсть.
Парень инструмент выдал. Клещи. Ножовка. И всякое разное.
Сумерки миновали. Поползла туманами с луговин сутемь-обманщица. Улицы перегородили цепями. Ночной дозор перекликался по кварталам, далеко лаяли псы. Карел шел по площади к ратуше, нес на вытянутой руке фонарь. На шее болталась холщовая сума с инструментом. Огляделся. Никого. Окошко трактирное на втором этаже светится, желтым, живым. Хорошо, что свечу в черепке для Леденки оставил — хоть и плетет, что неживая, а темноты не любит. В темноте, мол, твари лютые — звери ледяные, ноги у них костяные, глаза красные — ждут-подстерегают. Карел перекрестился. Выдохнул. И полез на леса.
Шатко. Хлипко. Ветер гудит. Во рту солоно, пыль скрипит на зубах. Пот со лба. Уронил фонарь. Гулко грянулась жестянка, рассыпались искры, все погасло. Да не страшно — июнь, светает рано. Вон, со стороны восточной уже будто молоко на краю неба пролили. Карел вскарабкался выше, крепко расставил ноги, стиснул ободранные по костяшкам кулаки на штыре флюгера. Обхват в руку толщиной. Благо покорежен шпиль войной, хорошо, что пожаром и непогодами источен. Карел перебрал в суме инструмент. Ну, счастлив наш Бог, помоляся, принимайся, брат.
Город глубоко внизу под ногами его спал вполглаза, вполуха стерегся и плыл во сне к рассвету, точно колыбель по алым волнам. Сильнее стал ветер восточный, что приносит облака кучевые, дожди обильные и урожай; потянуло горьким благоуханьем — в садах, на выселках, цвели вишни.
До заутрени вернулся Карел в трактир.
Медленно ступал и очень тяжело. Старуха отперла, хотела выплеснуть помои, но уронила ведро, села на лавку, передник прикусила.
Карел взошел по лестнице. Ступенька. Еще одна. Третья. Пятая. Руки заняты были, ногой дверь толкнул. Леденка проснулась. Села. Зашлась кашлем, руками махала, упала с лежанки, на колени встала, качалась, как пьяная. В сальной жиже утонул и погас фитиль свечной.
Встал Карел в дверях. Разжал окровавленные кулаки.
Грянулась об пол неподъемная ноша. Звезда косматая здоровяку Карелу по пояс — вся словно в коросте, в чешуе кованой, с городским гербом позади и ликом звездным спереди. Зеленая зорка оказалась там, где медь-чешуя расположена, а где железо — ржа. Страшна вблизи звезда — лучи острые, лицом черная — чисто мавр, глаза провалы, нос что клюв. Хвост кривой, как ятаган турецкий. Голубиным пометом оббросана, дождевыми проточинами изрыта. Пылью и солнцем пахнет. На штыре, торчащем из средоточия лучей, — свежий надпил. Узрела девка звезду путеводную и закричала. Хрипло. Негромко. И по-звериному у нее выходило — вроде волк воет. Потом пошла кашлем мокрота. Выступила испарина на лбу.
У Карела спина ныла. Жилы от локтя до предплечий налились, тикали кровью. Нутро надсаженное тянуло. Улыбался, а в глазах меркло. Леденка гладила Звезду Венеру по лику небесному, лопотала мокрым ртом, потом поползла к Карелу, коленками острыми занозилась о половицы. Подкатилась, приникла, шарила губами по щекам небритым. Трясла за ворот рубахи, слабыми кулаками в грудь била, говорила быстро:
— Я живая. Ты живой. Теперь не умрём.
Карел проморгался. Погладил ее. Наклонился. Поцеловал в истерзанные лихоманкой губы. Ткнулся лбом и уснул сидя. Прямо на пороге.
Леденка же шепнула:
— Укажи мне утро, звезда путеводная.
И уснула рядом, клубком свернувшись.
Да скорых чудес не бывает. Леденка хворала долго. Карел прибился к каменщикам, чинил бастеи, ворота и башню ратушную, раствор мешал, таскал камни, приходил за полночь. Целовал девку в висок, валился спать лицом к стене. Но было чем заплатить доктору за порошки да мази. Помаленьку девка окрепла, ходить стала, затем бегать. Сдружилась со старухой, помогала на кухне. Старуха кусочничать дозволяла. Волосы у Леденки отросли, виться стали. Сшила чепец, как замужница. Телом налилась слегка, за что подержаться объявилось. Венера-звезда так и стояла в углу, белой холстиной повитая. Никто в городе не ведал, куда флюгер делся. Старуха молчала, как умная, а Карел навеселе шутил с выпивохами: дескать, на небеса вознеслась, значит, согласно чину. Ищи-свищи…
Когда Леденка понесла — повенчались. Колокол тренькал, и ворковали голуби на звоннице, свадьба — дело мирное, первочудесное. Всему миру радость.
Артель гуляла за столом до утра. Пили, ели, плясали.
На рассвете Карел свел Леденку из города. За стены. К реке и садам поближе. Недорого участок куплен был — уж очень хозяин бывший прочь торопился. Стали жить. Карел на коленях исползал делянку, вбивал колышки — разметку для дома творил.
Леденка в саду ходила, потом пшеницу сеяла внутри колышков, чтобы место для дома освятить, после стояла посреди, говорила: «ровно — не ровно», складывала ладони молитвенно на круглом животе.
От прежней жизни хлев остался, да яблони в саду — пожаром истощенные. И то имущество, если, например, с горбушками сравнить. Бродяги артельные подсобили, опять же — крышу над хлевом перестелили. Карел дверь новую навесил, окошко на восток пробил да застеклил. Мастер из каменщиков — печник — сложил преизрядный очаг. Развели Карел с Леденкой огонь ясный. Сидели друг против друга. Пекли на угольях лепешки и репу. Венера, звезда косматая, лежала под лавицей спальной, в белый холст укутана. Была, как и положено верный путь подсказывающим, — незрима.
Мекала за загородкой коза — выгодная скотинка: и шерсть, и молоко, всеядная к тому же.
Шла жизнь дорожкой ясной.
Вестовой в зеленом мундире слетел с тракта, проскакал по мирным полям напрямик. Весть лихую нес, торопился. Пена летела с удил. Кобыла сбила бабки. Скалилась в запале, вывалив язык что борзая.
Разорвали ясновельможные руки мирную грамотку, надвое и с треском. Сломали печать — рассыпался сургуч красным прахом. Конец великому замирению! Марш‑марш! Война смеется ртом ненасытным, радуется — воскресили ее, всегда голодную.
Плеснули знамена. Развели крепостные мосты. Залязгали герсы — решетки подъемные, захлопнули города створы ворот, до лучших времен. Заговорили пушки.
Карел в то утро тесал бревно‑матицу для дома. Услыхал, как рожок вестового поет, тревогу выводит, захлебывается. Уронил топор в грязь. Показалось — гари пороховой привкус ветер принес…
Сизой тучей, змеей ленивой потянулось трактами и шляхами войско. Истошно ржали лошади. Скрипели колеса маркитантских повозок. Ворочались на лафетах орудия. Рокотал барабан, верещали флажолеты, пики царапали твердь небесную. Карела позвали. Аркебузу выдали из арсенала, пришили новые пуговицы к мундиру. Карел только и успел, что жену поцеловать. Заждалась война, заскучала…
Шел. Стрелял. Спал. Ел. Снова стрелял. Поймал, темною порой, пулю в лоб от другого такого же. Упал в глину ничком.
Леденка в ту ночь не спала — темноту слушала, смотрела, как ветер играет с яблонями в саду и катятся прочь с тверди небесной звезды — гибнут где-то человеки, значит. Злой месяц август, не зря с серпом ходит.
А тут и лету конец, тучи солнце заволокли, набухли, непогодой налились — изрыгнули снег.
Леденка родила. Недостроенный дом, да хлев, под проживание приспособленный, стража городская сожгла — эспланаду готовили, чистое поле, значит, перед стенами. Улетела с огнем и дымом звезда путеводная, прочь вознеслась согласно чину. Раскалилась от пламени и крови — красной кометой стала, звездой косматой…
Вновь война кругом. Стены городские справа. По левую руку — река. Всюду пепелище. Яблони — тонкие и черные, подуешь — развеются. С неба что ни день — снег. Опять недовольна Перинбаба, все укрыть хочет: города и пожарища, яблони и луга, реку и дорогу. На дороге следы, женщина идет в ненасытную зиму, ведет в поводу козу, на козе торба с сеном и попонка. В перевязи у женщины на груди — младенчик. Бьется родничок на темени. Мальчик сосет круглую мамкину грудь. Молока много. Вороны вьются над дорогой — кричат: «По миру! По миру! Прах!»
«Пойдем по миру, сынка. Домой», — говорит женщина. А снег все сыплет. Вьется над краем дым, кличут вороны беду. Дрожит каплей крови в небе косматая звезда — может, путь указывает, может, и последние дни предвещает, как знать?
Леденка назвала дитя Адамом — именем несмертельным. Шла с ребенком в никуда, сквозь черные сады и выжженные предместья. Сказала твердо:
— Никогда мы не умрем. Мы беженцы…
Об авторе:
Алексей Гедеонов родился и живет в Киеве. По образованию социолог. Сотрудничал с издательством «Шико» (Луганск), где в 2011 году был издан его первый роман «Случайному гостю», в этом же году завоевавший Гран-при конкурса «Активация слова». В 2016 году киевское издательство «Лаурус» переиздало роман после авторской и редакторской доработки. В 2017 году Алексей Гедеонов стал лауреатом первого сезона Одесской международной литературной премии имени Исаака Бабеля за рассказ «Середина снега». Третье место.
