Физрук по кличке Муму уперся рогом и ничего, кроме тройки, ставить мне не хотел, говорил, что и это еще много, а так моя оценка — кол. И делает он мне одолжение только ради матери — хорошей бабы, ну вот не повезло ей, что родная дочь — такая паскуда. В общем, летел в тартары весь план. А план был закончить училище с красным дипломом и поступать в медицинский с одним экзаменом, биологией, к коей я весь последний год готовилась с репетитором. «Хорошая баба» мама купила в кондитерской тортик и пошла к физруку на поклон. Сидела с ним в его «кабинете», пропахшей потом и резиной каптерке при физкультурном зале, гоняла чаи, беседовала за жизнь, унижалась, просила, умоляла. Вот тогда-то он и согласился вместо кола поставить тройку. Но не больше. А нужна была как минимум четверка.
— Я ему предлагаю: пусть она пробежит, сколько нужно, прыгнет в высоту, отожмется — она ведь спортивная. И вся семья у нас спортом занимается: я на лыжах хожу, отец кандидатом в мастера спорта был в молодости, бегал с барьерами, боксом занимался профессионально, бабушке под восемьдесят, а каждый день ездит в бассейн, плавает. А его при твоем имени чуть не трясет. Это что-то личное. Что ты ему сделала? Говори правду, не увиливай!
— Это не я, это все из-за Зойки Блядовой!
— Какая еще Блядова? Она здесь при чем? И потом, что это вообще такое? Как ты смеешь ругаться в моем присутствии? Совсем от рук отбилась…
— Уф, вот только не надо со мной этим твоим учительским тоном разговаривать. Со мной этот номер не пройдет, я не твоя студентка. У нас все так разговаривают, мат через слово, как запятая. Ты так три года пообщайся каждый день, я посмотрю, как ты заговоришь. Я и так все время за собой слежу, чтобы не материться дома.
— Ты на жалость не дави, — мама налила себе чай в большую кружку и встала у окна, опираясь на подоконник, лицом ко мне. Она почти всегда пила чай стоя. — Среда заела и прочее. Глупости все это. Папа всю жизнь на заводе работал, в конце жизни, когда на пенсию вышел, просто мастером в цехе, все никак не мог с заводом расстаться — и никогда грубого слова не сказал. А твой отец, хоть и учился в спецшколе в центре, а не на Бутырском хуторе, и работал в академических институтах, матерится как извозчик. Так что это все генетика.
— Да? — я удивилась. — Я никогда не слышала, как он матом ругается.
— Ну, может, сподобишься еще. Так что там эта твоя… девочка?
На самом деле Зойкина фамилия была Лядова, но все ее звали Блядовой. Я Зойку долго не замечала. Тихая, невзрачная, заторможенная, учится плохо, ни пса не знает, на любое обращение к себе отвечает виноватой улыбкой, молчит и краснеет. Всех особенностей — только рост (в ней было под метр восемьдесят) и смешное прозвище. От меня оно и пошло. Я тогда внезапно увлеклась классической музыкой, ходила в консерваторию на концерты несколько раз в неделю и даже записалась в вечернюю музыкальную школу рядом с домом — хотела научиться играть на пианино. В школьной библиотеке я брала книги по истории музыки, все подряд, в том числе серию маленьких, карманного формата книжиц в мягкой обложке о русских композиторах из «Могучей кучки». В одной из них, биографии Анатолия Лядова, кто-то не поленился перед его фамилией каждый раз черной ручкой дописать букву «б». Большую работу человек проделал. Вот мне и запало в память. В училище мне на глаза попалась Зойкина тетрадь, на обложке корявым детским почерком было выведено Зоя Лядова. Я не удержалась, пририсовала «б» и показала другим. Товарки взвыли от восторга. Так она стала Блядовой. Это было тем смешнее, что на женщину легкого поведения Лядова похожа не была — в отличие от большинства девочек на потоке. Не красилась, волосы не начесывала, одевалась скромно. Когда Лядова надевала белый медицинский халат и заправляла волосы под шапочку, она замирала — на одно мгновение, — и становились заметны ее прямой римский нос, большие серые глаза, нежный овал лица. Тогда она напоминала мне монашку или раннехристианскую деву‑мученицу. Длилось это пару секунд, потом она возвращалась в свое обычное, квелое состояние. На прозвище свое Лядова не обижалась, поскольку слова такого не знала и уж тем более — что оно обозначает. Была она невинна, наивна и невежественна до невероятной степени.
В первый раз она обратила на себя внимание на уроке биологии. Мы проходили улиток. Оказалось, что у улиток все сложно. Большинство видов являются гермафродитами, то есть у каждой особи есть и мужские и женские половые органы. Собственно, именно у улиток впервые в природе появляется протопенис. Во время совокупления две улитки становятся таким образом, что женские половые органы одной особи находятся напротив мужских половых органов другой. Преподаватель биологии Винников объяснял материал с каменным лицом, не обращая внимания на наше возбуждение, смех и перешептывания. Еще бы, это был едва ли не первый раз, когда вот так вслух и совершенно на законных основаниях можно было употреблять слова совокупление и пенис. Улитка с пенисом, откладывающая яйца — что еще нужно для счастья, когда тебе 16 лет, впереди длинный скучный учебный день, а за окном провисшее свинцовое небо? Лядова, впрочем, концепцию гермафродитизма усвоить не могла, задавала вопросы, — она-то, которая до этого всегда молчала, — чем только усиливала наш смех и раздражение Винникова. В конце концов до нее дошло, лицо ее просветлело — эврика! — и озарилось улыбкой: «Поняла! Пенисом называется мужское половое отверстие»! — «Лядова, пенис — это не отверстие!» — заорал в ответ Винников и выскочил из кабинета, хлопнув дверью. Он вообще нервный был и нашу группу на дух не выносил. Говорил, что с нами невозможно заниматься, что мы озабоченные и в любом слове видим сексуальный подтекст. Уж не знаю, кто был озабоченным, мы или он, именно на его уроках чаще всего происходили всяческие казусы. Часто мы, взбудораженные, приходили на следующую пару и долго еще не могли успокоиться. Учителя, конечно, это замечали со временем и спрашивали: «Что вы опять такие возбужденные? У вас был урок с Винниковым?» В этот раз Винников в класс так и не вернулся, мы же, отсмеявшись, понесли благую весть о Лядовой по училищу, и довольно скоро она стала популярной фигурой. В том смысле, что на нее указывали пальцем.
В конце зимы Зойка опоздала на занятия. Стоит в дверях, переминается с ноги на ногу, румяная с мороза, со своей дурацкой кроткой улыбкой, в жуткой коричневой кофте на пуговичках, без халата. А нам без халата и шапочки входить в аудитории запрещено.
— В чем дело, Лядова? — недовольно спросила Кабуш, преподаватель внутренних болезней, и тут же прикусила язык, потому что по классу мгновенно прошелестело «бляаадова». Это происходило каждый раз, когда кто-то из учителей обращался к Лядовой по фамилии. Кабуш поморщилась.
— Почему опоздали? Почему без халата? Надевайте халат и проходите на свое место, — в отличие от школы, в училище к нам обращались на вы, преподаватели-врачи в особенности.
Лядова не сдвинулась с места, еще сильнее покраснела, улыбнулась просветленно и округлила глаза. Класс замер в предвкушении.
— Ну, так это, того самого… нет у меня халата. Я его отдала тут, одному мужичку.
— Простите? — Кабуш была очень, очень вежливой. Поэтому ее часто не понимали, как например, сейчас Лядова. У той на лице отразилось недоумение: а за что прощать-то?
— Бог ты мой, Зоя, — Кабуш с досадой махнула рукой. — Ну же, продолжайте. Расскажите уже, что там у вас стряслось.
— Так я и говорю. Бегу я, значит, со станции в училище, потому что опаздываю уже. И на тропинке никого нет, а так-то там всегда полно народу. А тут пусто. Вижу, из-за кустов выходит мужичок, плюгавенький такой. В длинном пальто. Я глянула — батюшки, у него под пальто ничего нет, совсем голый, представляете? А ведь зима, мороз, снег идет. И он бедный стоит передо мной, трясется весь. Я ему говорю: «Мужичок. Ты что? Запахнись скорее, ведь замерзнешь, не ровен час. Посмотри, у тебя писька от холода уже вся красная, скоро отвалится».
Аудитория взорвалась гоготом. Нам и меньшего хватало, чтобы проржать до конца урока.
— Не писька, Блядова, а пенис. Когда ты уже запомнишь, — подсказал ей кто-то между приступами смеха.
Лядова согласно кивнула и продолжала говорить, обращаясь к Кабуш.
— А он только мычит, и головой все вниз кивает: что, мол, все пропил, кроме пальтишки этого, ничего не осталось. Стало мне его так жалко. Это ж надо себя до такого состояния довести. Я за кошельком полезла: у меня денег совсем немного, но, может, думаю, ему хватит хоть портки себе купить. И наткнулась в сумке на халат, меня и осенило. Протягиваю ему халат, говорю: надень на себя, под пальто-то, не так холодно будет. И перед людьми не стыдно. Я вниз старалась не смотреть, но все равно же видно. Думаю, надо же, мужичонка маленький такой, а ялда, ну, то есть пенис, такой большой. И не прямо торчит, а загибается…
— Лядова, остановитесь! Эти детали излишни! — молодец Кабуш, старается держать ситуацию под контролем. Класс уже не смеялся, а выл. Найденов, один из четырех мальчиков в группе, совсем скис от смеха и сполз со стула на пол, его сосед по парте, Толя Слезкин, закинув голову назад, со всей силы стучал кулаком по столу.
— Он халат не берет, денег не берет. Странный, а что ж он мне тогда показывал, что у него одежды нет? Ну, я халат на землю положила и денег немного и пошла себе. Обернулась, а он все стоит столбом.
Кабуш пыталась навести тишину. Хромова углом рта яростно сдувала челку с лица, что у нее всегда служило признаком раздражения. Она переходила из одного эмоционального состояния в другое как по мановению волшебной палочки. Только что смеялась вместе со всеми до икоты, и вот она уже охвачена гневом и чуть не рычит.
— Блядова, скажи, ты совсем дура? Зачем ему сдался твой халат, ему от тебя совсем другое нужно было. Ты что, не понимаешь кто это такой? Дрочунов никогда не видела?
— Нет. А кто это?
— Это извращенцы и уроды, которых убивать надо! — с ненавистью прокричал Найденов. Он уже поднялся с пола и сел на стул. — Я одному такому недавно в парке голову проломил.
Класс шумел. Перекрикивая друг друга, одни объясняли — и показывали — Лядовой, кто такие дрочуны и чем они занимаются, другие предлагали свои варианты борьбы с ними. Консенсус был — все оторвать и убить. На Кабуш, тщетно призывавшую к порядку, внимания никто не обращал. Лядова по-прежнему стояла в дверях и с любопытством крутила головой.
— Да сядете вы уже сегодня, наконец, Лядова?! Смотрите, что вы устроили, все как с ума посходили. Тихо! Я требую тишины! — Кабуш хлопнула классным журналом по столу.
Потихоньку все замолчали и посмотрели на нее.
— Во-первых, у этого явления есть медицинское название — эксгибиционизм. Люди, страдающие им, называются эксгибиционисты, и никак по-другому. Запомните новый термин и употребляйте только его. Вы же медики. Во-вторых, эксгибиционизм — это сексуальная девиация, то есть отклонение, расстройство. Их не бить нужно, а лечить.
— Ага, лечить. Лопатой по голове, а черенком от лопаты в зад — кровожадно ощерился Найденов.
— Я не представляю себе, Найденов, как вы с такими каннибальскими установками собираетесь стать медбратом, работать в медицине. Где ваше милосердие?
Далось им это милосердие! Дома мне мама тоже втирала про сострадание и «милость к падшим». Легко сказать, а попробовали бы они сходить с нами на урок физкультуры, к примеру, хоть раз.
Муму, то есть наш физрук, заслуженный мастер спорта по спортивной гимнастике, как он любит повторять по сто раз за урок, предпочитает занятия на открытом воздухе. Водит нас в близлежащий Останкинский парк — по‑моему, излюбленное в Москве место эксгибиционистов. Их там кишмя кишит, прячутся чуть не за каждым кустом. Около общественного туалета — вообще почетный караул. Ни одна из нас не пошла бы в общественную уборную в таком месте, дотерпели бы как-нибудь до училища. Но ведь у нас у девочек есть и другие естественные надобности. Муму, скотина, еще на первом уроке объявил, что мы — медики и, значит, военнообязанные, и вообще находимся на переднем крае борьбы, прямо на передовой. А на войне как на войне. Под огнем противника, когда надо вытаскивать раненых с поля боя, на критические дни не сослаться. Поэтому никаких освобождений по нашим женским делам от него не ждать.
А попробуй побегай, когда у тебя между ног сложная конструкция из ваты и бинтов, которая норовит уползти со стратегической позиции, как ни удерживай ее тремя парами самых тугих трусов. Поневоле приходится ходить в туалет, чтобы привести себя в порядок. По одной не ходим, только группами по несколько человек, но все равно страшно, особенно когда ты одна в кабинке, а они заглядывают в окна. И кто придумал в общественных уборных окна делать? Понятно, что мы кричим, на наши крики прибегают нормальные мужики, извращенцы разбегаются. Если удается их догнать — бьют. И поделом им.
— Во первых, не кричите, — это она мне. А я и не кричала вовсе. У нас дома это называется «говорить эмоционально». — Во-вторых, просто мне интересно, почему вы зовете физрука Муму? Это как-то связано с рассказом Тургенева?
Я переглянулась с девочками. Ведь не скажешь ей, что Муму — это сокращение от мудила‑мученик. Кивнула неопределенно, что, мол, да, все дело в Тургеневе.
— Что ж, изобретательно. Интересно было бы узнать, как вы меня зовете. Не хотите говорить? Ну, ладно. Так вот, возвращаясь к теме эксгибиционизма. Эксгибиционизм часто сопряжен с вуайеризмом, это тоже девиантное сексуальное поведение. Вуаеристы любят наблюдать за людьми в интимные моменты, отсюда подглядывание в уборной. Как правило, эти люди не опасны, физический контакт их не интересует, но они рассчитывают на определенную реакцию — испуг, удивление, любопытство. И последнее: вы над Лядовой не смеяться должны, а аплодировать ей. Она сломала парадигму, чем его обескуражила, обезоружила. Кроме того, проявила сострадание и доброту — судя по всему, качества, о существовании которых вы совершенно забыли. Браво, Зоя. Я вам ставлю пять по своему предмету.
Лядова чуть не умерла на месте, ведь это была первая пятерка за всю ее жизнь. Она смеялась и плакала, и не понимала, за что ее хвалят. Остальные одобрительно похлопывали ее по спине: молодец, Блядова, так держать.
После этого случая над Лядовой хоть и посмеивались, но по доброму. Удивительное дело, она даже учиться стала лучше, и разговоры о том, что ее скоро отчислят, прекратились. А Кабуш пошла к директрисе и настучала на физрука. Администрация приняла меры. Теперь во время месячных девочки могли у своей классной руководительницы получить справку. Эта бумажка освобождала от занятий физкультурой, но не от присутствия на уроке. Почти никто этой возможностью не пользовался, потому что вначале сказать постороннему мужику о менструации, а потом еще стоять в сторонке во время урока и сносить насмешки мальчиков никто не хотел. Что, конечно, было глупо, так как мальчики смеялись в любом случае.
Я же быстро навострякалась подделывать подпись классной и носила физруку бумажки по несколько раз в месяц, каждый раз, как меня ломало бегать, потеть, переодеваться, смывать с лица растекшуюся после урока косметику и краситься заново. Муму начал удивляться. Пришлось ему объяснить, что женщина я молодая, организм у меня растущий, цикл не устоялся. Такова вот наша женская доля. Он отстал.
Кроме того, ему запретили таскать студентов за несколько километров в парк. Зимой, на лыжах — пожалуйста, но бегать можно и рядом с училищем, под присмотром преподавательского состава и в непосредственной близости от раздевалок и уборных. В результате он возненавидел нашу группу лютой ненавистью, — узнал, по чьей наводке Кабуш нажаловалась, — и драл с нас три шкуры. Но если Кабуш и директриса считали, что избавили нас от эксгибиционистов, они ошибались. Когда мы накручивали круги вокруг училища, в окне третьего этажа соседнего дома — на дальнем конце здания училища, противоположном от входа, так что Муму ничего не видел — нас поджидал голый мужик в распахнутом халате с длинными до плеч седыми волосами. Выбегаешь из-за угла и сразу утыкаешься взглядом в его окно: он стоял на подоконнике и при нашем приближении начинал подпрыгивать, размахивать руками, выкрикивать в форточку ругательства и проклятия, причиндалы и седые лохмы мотались из стороны в сторону. Слава богу, ничего другого он не делал, так что мы, посмеиваясь, пробегали мимо. Мы внизу, он наверху, за стеклом, чего бояться. Лядова переживала: бедный одинокий и совсем больной. Мало того, что эксгибиционист, так у него еще синдром по имени какого-то итальянца или француза, нам на психиатрии рассказали, что выкрикивать ругательства в адрес незнакомых людей без всякого повода — это тоже болезнь, синдром Туретта называется.
— А ты Блядова сходи к нему. Халат твой ему не нужен, у него свой есть, но, может, покормишь его, а то смотри, какой он худой. Или полишки ему подмахнешь, он, поди, зарос уже, целыми днями на подоконнике стоючи.
Девочки смеялись, Лядова сопереживала, мальчики бесились. Бегали они своей отдельной мужской группой, по другим нормативам и с другой скоростью, но все равно по тем же дорожкам. Девочки, скажем, второй круг заканчивали, а мальчики — четвертый, но под окнами Седовласки часто оказывались все вместе. Мужик сверху не разбирал мальчики — девочки, демонстрировал всем. Парни останавливались, посылали в ответ страшные проклятия, кидали камни в окно — ни один ни разу не долетел до третьего этажа, бегали в подъезд в надежде найти правильную дверь, выломать ее и выбросить урода из окна. Меня забавляла их ярость. Да, они кричали, что ненавидят эксгибиционистов, но наши чувства: страх, беспомощность, возмущение, — оставляли их равнодушными, чаще всего они просто смеялись над нами. И вот теперь они сами оказались в ситуации, когда им показывают то, что они видеть не хотят. Их мужское достоинство страдало и требовало действия. В результате они все-таки подкараулили Седовласку у подъезда, когда он вышел из дома по каким-то своим делам, и побили. Пару месяцев тот в окне больше не показывался, а потом опять начал по-старому. Били его еще раз или нет, не знаю, я на тот момент перестала ходить на уроки физкультуры.
Сходство Лядовой со святой мученицей не давало мне покоя. Я смутно помнила, что где-то я уже видела это лицо. Дома, в бабушкином старинном книжном шкафу, единственной сохранившейся вещи из ее детства, у нас стояли художественные альбомы. Я любила сидеть на полу у шкафа, разглядывать репродукции, шуршать тонкой папиросной бумагой, проложенной между страницами. Покопавшись в книгах, я нашла, что искала: вот она, святая Агата кисти Джованни Тьеполо, — я такого не знала, никогда не слышала его имени — как есть Лядова, один в один. Оказалось, что Агата довольно популярна. Кроме Тьеполо, ей посвящали картины и другие художники. Я насчитала пять картин, где довольно подробно изображали, как ее пытали, отрезали груди — огромными ножницами, клещами и страшного вида приспособлением с петлей, видимо, специально созданным для отсекновения женской груди. Я не поленилась и потащила тяжеленную книгу в училище, показать Лядовой. На перемене достала альбом. Все сгрудились вокруг меня и рассматривали картинку. Лядова чувствовала себя польщенной, краснела и улыбалась, хотя сказала, что сходства с собой не видит. Мнения разделились, одни говорили, что похожа, другие — нет. Но в основном всех заинтересовала не Агата, а совсем другая деталь картины. Посыпались вопросы.
— А что это пацан держит на блюде?
— Сиськи, что ли? А почему на тарелке?
— Сиськи, сиськи, — мальчики сразу перевозбудились. Хорошо еще, я не принесла книгу, где пытки показаны, а Агата практически полностью голая. Найденов со Слезкиным такого потрясения не пережили бы. Посреди гомона и ржания в аудиторию вошла Кабуш. Тихие забитые троечницы расселись за парты, но остальные ни на звонок, ни на ее появление внимания не обратили. На месте Кабуш любой другой преподаватель сразу же начал бы кричать, ругаться, стучать по столу и выгонять из класса первого, кто под руку подвернется. В ответ на враждебные действия группа бы ощерилась и сорвала урок окончательно. Учительница бы выскочила из класса и вернулась уже с завучем или директором, и нас бы пропесочивали до конца пары. Этот сценарий проигрывался с завидной регулярностью. Но Кабуш владела ситуацией и никогда не повышала на студентов голос. Она подошла и взяла альбом.
— Вот Елена Викторовна, посмотрите. Правда, она на Зойку Лядову похожа? — я указала ей на страницу с картиной Тьеполо.
— Да, несомненно, есть сходство. Кто же это? Ага, святая Агата. Как интересно! А вы знаете, кто такая святая Агата и какое она имеет отношение к медицине? — У Кабуш все имело отношение к медицине. Но историю она рассказала любопытную: жила себе Агата на заре христианства где-то на Сицилии. Решила она посвятить себя Богу и отвергла домогательства знатного римского чиновника. За это он отправил ее в публичный дом, а потом пытал, отрезал груди. Но раны ее чудесным образом затянулись, и она не умерла. Поэтому Агата считается покровительницей женщин, страдающих раком груди. Кстати, этот псих не успокоился и в конце концов сжег Агату на костре. Ее канонизировали и с тех пор изображают с подносом, на котором лежат ее отрезанные груди. Вот и на этой картине молодой послушник держит блюдо с грудями.
— И знаете, что интересно? В Италии в день св. Агаты готовят пирожные в виде женской груди, два полушария, покрытые сладкой глазурью, а сверху зернышко граната, олицетворяющее сосок. И нечего смеяться, Найденов, это воспитывает в людях спокойное, уважительное отношение к женскому телу. А Зоя на самом деле похожа на римлянку. Что-то есть в ней такое, подспудное, неистовое.
Лядова была на седьмом небе. Кабуш она боготворила, но робко, издалека. Ее представителем на земле она выбрала меня. Так я обзавелась Санчо Пансой. Лядова ходила за мной по пятам как верный оруженосец. Куда я, туда она. Отбиться не удалось, она не отставала. Я так привыкла, что уже ее не замечала. Из-за нее я и попала в историю. На последнем курсе, весной, стало ясно, что Муму оценку мне не поставит. Надо было что-то предпринимать. Я решила подлизаться и пошла к нему в кабинет. Беседа у нас с самого начала не задалась, слово за слово, перешли на повышенные тона, я в такие моменты теряю контроль, что говорю и делаю, не очень осознаю. Рожа у физрука совсем покраснела, и он пошел на меня, брызгая слюной. Что-то я ему такое сказала, что у него совсем крышу сорвало. Вдруг вижу, выдвигается у меня из-за спины Лядова, кладет ему руки на плечи — а она выше него на полголовы — толкая грудью, теснит его назад, вглубь комнаты, и усаживает на стул, у дальней стены. Муму сидит на стуле, открывает рот как рыба, беззвучно. Я решила, что это самый подходящий момент удалиться по-английски, не прощаясь. Лядова — за мной. Через физкультурный зал, мимо раздевалок, по коридору в дверь, на улицу, вдоль дороги к детской площадке, в избушку на курьих ножках. Курить. То есть курила только я, Лядова, была, разумеется, некурящая.
Я пускала дым колечками и обдумывала положение. Лядова сидела напротив, перекрещенными руками схватившись за плечи и воздев очи горе. В избушке царила полутьма, из маленького оконца падал луч света, выхватывая из темноты полное затаенной муки лицо Лядовой. Караваджо на Бутырском хуторе, да и только. Вот потеха.
— Ты, Зойка, знаешь, что такое диббук?
Она отрицательно помотала головой. Вопрос был риторический. Ясен пень, что она не знает.
— Диббук — это такой злой дух, который вселяется в хороших чистых послушных девушек, в принципе в невест, но не только. Совращает невинных дев с пути истинного, заставляет их совершать странные поступки. Вот скажи, ты зачем на Муму полезла? Тем более что к тебе мои с ним разборки вообще отношения не имели.
Лядова опять закивала головой. На этот раз утвердительно.
— Точно! В меня чисто что-то вселилось. Я себе ни сном ни духом. Как вдруг меня подняло, и я на него поперла. Надо же, я как раз…
— И все так правильно сделала, профессионально, как в американском футболе — я в кино видела, что они вот так, стенка на стенку хреначатся. Бедный Муму не понимал, что происходит. Видела, как он в конце рот раскрывал?
— Ой, что же будет? Меня выгонят?
— Не думаю. Вряд ли он кому-нибудь скажет.
— Почему это?
— Кому он расскажет, что девочка сильнее его? Кол или двойку поставит — и все, больше он ничего не может.
— А с двойкой по физре мне диплом дадут?
— Да не знаю я, чего ты пристала? Зато я теперь хрена получу красный диплом. А другой мне не подходит, я ни к сочинению, ни к химии не готовилась, только биологией занимаюсь.
Я закурила еще одну сигарету. Может, послать Лядову за пивом сбегать в соседний магазин? Нет, она сейчас в таких растрепанных чувствах, что обязательно попадется кому-нибудь на глаза и приведет за собой ко мне на площадку весь педсовет. Может, оно и к лучшему, что Лядова не сможет работать медсестрой? Она, конечно девка душевная, но ведь ее к больным подпускать нельзя, по дурости своей она еще кого-нибудь отправит на тот свет. Последний третий курс мы редко бывали в училище, у нас шла практика в больницах, работали сестрами в отделении наравне с постоянным медперсоналом — это практика засчитывалась как экзамен по сестринскому делу. Недавно сидим в процедурной, отдыхаем, потому что напахались с утра, сестры на нас всю свою работу сбрасывали, а сами лясы точили и с врачами обжимались. Заходит старшая, орет, что бездельничаем, что наше ржание на все отделение слышно, что она нам оценку всем снизит. Короче, надо идти в десятую палату делать внутримышечную инъекцию. Решила я (а я — бригадир, то есть главная) Лядову послать. Должна ведь она научиться когда-нибудь, через несколько месяцев ей уже работать самостоятельно в больнице. А тут простой укол, ничего сложного. Под моим руководством она по всем правилам подготовилась к инъекции, взяла лоток и пошла в палату.
— Ты только учти, жопа у него каменная. От окна разбегаться нужно, — последнее бригадирское напутствие.
И пяти минут не прошло, слышим нечеловеческий вопль. Выбежали из процедурной в коридор, бросились на крик, в ту палату, куда Лядова пошла. Навстречу бежит больной, крепкий мужик лет под шестьдесят, рот разинут, сшиб Ксюху-воробышка с ног и выбежал из отделения, только голая задница в разрезе больничной сорочки мелькнула. А за ним Лядова со шприцем наперевес: «Остановитесь! Куда же вы?» По всей больнице их отлавливали. Соседи по палате потом рассказали, что Лядова поставила мужика у двери, сама отошла к окну, разбежалась и всадила ему по самую рукоятку. Вот он и взвыл, бедный. «Так ты ж сама мне сказала, что надо разбегаться от окна». Всем будет лучше, если она на почте где-нибудь будет работать, марки продавать. Если подумать, то я бы почти никому из группы, да что там, из всего училища, диплом не дала. «Homo homini lupus est» — нигде лучше чем в больнице эта максима не подтверждалась. Вот вроде бы ситуация: люди болеют, страдают, слабы и в твоей власти. Прояви человечность, тем более тебе по профессии вроде как положено. Но нет, чужая слабость — только повод выбить из страждущих побольше, получить с них что-то, ну, а те, с кого нечего получить — пусть сдохнут! Мальчики наши, Найденов и Слезкин, ничего не делали, ни уколов, ни процедур, ни перевязок. Даже таблетки не раздавали. Они только транспортировали больных из отделения на процедуры, анализы, операции. Возили, например, одного больного с геморроем на анализ, по дороге столько кружили по больнице, так трясли на каждой кочке, что он кричал от боли, и у него кровь из задницы пошла. Он сообразил, дал им 25 рублей. В следующий раз, когда его надо было на операцию везти, он им заранее заплатил 50 рублей — ну понятно, геморрой — болезнь интеллигентов, у них деньги есть. Непонятливых, которые после двух часов кружения по подземным переходам, подъемов и опусканий в грузовых лифтах и прочих приключений не понимали, что к чему, они привозили «по ошибке» в морг. Тут уже самые тупые соображали, раскошеливались, кто чем мог: не было денег, кормили домашней едой, которую им жены или матери в судочках приносили. И не пожалуешься никому, у нас ведь стучать не принято. Да и врачи не лучше, так запаковались в броню равнодушия, что ничто их не пробьет. Некоторые из тех, кто хорошо ко мне относился и прочил мне большое врачебное будущее, говорили, что я слишком сближаюсь с больными, много принимаю на себя, что так я быстро сгорю. Что, мол, надо отращивать толстую кожу, учиться отделять болезнь от больного. Подо все человек теорию может подвести, только бы себя оправдать, любимого. Стоит мне, наверное, бросить к черту медицину, тяжело мне. Так-то маме не скажешь, у нее мечта, что я стану врачом, а здесь — пожалуйста, нет красного диплома, нет одного экзамена, нет поступления в медицинский. А там оно само как-нибудь разрулится.
— А я замуж вышла, — вдруг сказала Лядова.
2.
Если бы по радио объявили, что Лядова получила Нобелевскую премию в области медицины, новость эта вызвала бы меньшее изумление. Девочки в группе скорее бы поверили в существование инопланетян, чем в замужество Лядовой. Недоделанная Блядова, у которой точно не все были дома, вышла замуж, да еще раньше всех.
Все столпились вокруг Зойки, как всегда тихой, с кроткой улыбкой, выше всех на голову и закидывали ее вопросами: что? где? когда? И, главное — кто?
Лядова обстоятельно ответила на все вопросы: он поволжский немец, откуда-то из Сибири, туда во время войны сослали всю их деревню, и так они там и остались, возвратиться назад на Волгу им нельзя. Зовут его Виктор Лихтенберг, ветеринар, 36 лет, рыжий, с усами и ниже ее. Познакомились в электричке.
— Он сказал, что никогда не видел такой красивой спокойной и высокой девушки. Что я похожа на настоящую немку. Мы в кино ходили, а потом в кафе‑мороженое на улице Горького. Это я его отвела, туда, куда мы с вами ходили. Как оно называется? А, вспомнила — «Космос»! Мороженое ели, и он купил мне коктейль с шампанским, который вы мне пить не разрешаете. Я первый раз в жизни шампанское попробовала. Очень вкусно!
Мы, нашей бригадой, но без мальчиков, на последнем курсе довольно часто после практики ездили на улицу Горького в кафе мороженое, правда, не в «Космос», который я не любила, а в «Московское», там мороженое было вкуснее и публика приятнее. Поскольку мы прибывали туда в середине дня, а не вечером, то никаких очередей отстаивать не приходилось. Мы потягивали «Шампань-коблер» и уедались их фирменным мороженым. Пару раз брали с собой Лядову, но пить ей не давали, брали для нее сок, потому что у нее реакция на алкоголь была неадекватной. Она и так с головой не очень дружила, а уж по пьяни вообще полоумела. Есть люди, которые совсем пить не могут, она была как раз из таких.
На следующий день они с немцем подали заявление в ЗАГС, и Лихтенберг сразу уехал к себе в деревню, увольняться с работы и взять вещи, с тем, чтобы переехать к ней. Она никому ничего не стала говорить, потому что не знала, вернется он или нет, он не писал и не звонил. Но Лихтенберг приехал, как раз месяц прошел с подачи заявления, и они расписались. Свадьбы не было, никого не звали, он хотел потом, когда обустроится на новом месте, поехать с ней к себе в деревню и устроить там настоящую свадьбу. И тогда уж она нас всех пригласит. Мы все вместе туда поедем, будем ее свидетельницами.
Все это было странно и непонятно, к чему такая поспешность и таинственность, но с другой стороны факт оставался фактом: Лядова вышла замуж, паспорт с печатью и обручальное кольцо на пальце тому в подтверждение. Раньше всех! Треть девочек в группе ждала лета, когда им исполнится восемнадцать — почему-то у нас в группе собрались все летние, — чтобы подать заявление и успеть пожениться до того, как их жених уйдет в армию. Остальные страстно мечтали о любви и замужестве — и обрабатывали в этом направлении любое существо мужского пола, попадавшее в поле их зрения. Вдруг на наших мальчиков, которых никто три года учебы в упор не замечал, появился спрос. К концу года все они оказались разобранными, даже Толя Слезкин, перенесший в детстве менингит, что сказалось на его когнитивных способностях самым плачевным образом. Больше всего меня удивил Найденов. В детстве его и двух братьев бросила мать, поднимал их отец и лупил почем зря, а Найденову, самому младшему, еще и братья навешивали. Вырос он дерганый и озлобленный, ненавидел всех, но женщин в особенности. С ним можно было поржать, он был незаменим в изобретении различных способов доведения учителей и срывании уроков, поэтому я его терпела. Ко мне он как раз относился неплохо.
— Я в людях ненавижу три вещи. Первое — баб. Бабам верить нельзя. Всегда наврут, предадут и сдадут. Но ты как будто и не баба. Ты мне как кореш, ничего в тебе бабского нет. Второе — интеллигентов. То же самое, что бабы, но еще хуже, потому что с понтами. Гнилой народец. Я к тебе долго присматривался — тебе можно доверять, ты не стучишь, хотя у тебя здесь мать работает, так что тебе вроде и карты в руки. Третье. Ненавижу жидов. Отец, когда пьяный, всегда их бьет, если видит. И меня так учил: видишь жида — бей.
— Почему?
— Потому что жиды — не люди.
— Что ж ты меня не бьешь, Виталик? Я же еврейка.
— Какая ты еврейка. Ты русская.
Русская — как знак почета, как медаль на грудь, как высшее признание моих заслуг. Спорить было бесполезно, какой смысл? Была в группе одна татарка — Рая Самедова. Мальчики над ней смеялись, говорили, что никакая она не Раиса, что настоящее ее имя Рамиля. «Рамиля, авылдан чыккан татар!» — кривлялся Найденов, Райка плакала и убегала в туалет. Девочки кидалась на ее защиту: «Отстаньте от нее. Райка хорошая! Она не виновата, что татарка, что не русской родилась!» Хорошие люди, но такие вот особенности национального самосознания… И вот этот Найденов вдруг трепетно влюбился в Инну Лапину, тихую серую мышку, от которой я за три года не слышала ни одного слова, они ходили, держась за руки, и собирались пожениться.
Лядова достала из портфеля фотографию мужа. Карточку передавали из рук в руки и внимательно разглядывали: не красавец, конечно, но и не урод, не такой уж и лысый, скорее с залысинами, глаза голубые навыкате, усы густые, рыжие. Но старый, тщедушный, плечи покатые. Хромова яростно дула на челку и щерилась щербатым ртом.
— Скажи-ка, Блядова, так вы уже это самое? — спросила она многозначительно и несколько раз постучала раскрытой ладонью левой руки по сжатому кулаку правой.
Лядова густо покраснела, опустила голову и ничего не ответила. Но вопросы сыпались со всех сторон, и она, в конце концов, раскололась. В первую же ночь, когда муж полез к ней, она его с себя сбросила, он полез снова, она его скинула с кровати, попытался опять — она его выставила из комнаты, думаю, тем же способом как физрука утихомирила. Немцы — народ упрямый, муж сказал, что он у себя в колхозе и не таких кобылок обкатывал, и возобновил попытки. Безуспешно.
Все смеялись. Лядова крутила головой и улыбалась, не понимая причину всеобщего веселья, — обычная картина.
— Здравствуй, дедушка Мороз, борода до пупа! Откуда ты, Блядова, такая взялась? Ты что, на самом деле ничего не знаешь?
Лядова молчала.
— Мы практику проходили в женской консультации. Помнишь? Там беременные были, видела?
Лядова кивнула.
— Откуда беременные берутся? Что для этого делают?
— Женщина и мужчина женятся. Спят в одной кровати. Женщина беременеет и рожает ребенка.
— И что они там, ты думала, делают в этой кровати?
— Как что? Спят. Ну, обнимаются еще, целуются. А он полез…
— Ты что, никого не спрашивала, никто тебе не рассказал?
— Я спрашивала, бабушка сказала, что когда я встречу любимого, он мне все объяснит.
— Вот он тебе и попытался объяснить, а ты его — поганой метлой.
Я сидела в сторонке, наблюдала за происходящим, и думала, как можно дожить до восемнадцати лет, мало этого, учиться в медицинском училище, выскочить замуж и ничегошеньки не знать о сексе. По лицам некоторых, смеющихся сейчас над Лядовой, я видела, что они пребывают в растерянности, потому что точно, до конца, в деталях сами мало что понимают. Конечно, на первом курсе, на анатомии и биологии мы галопом по европам проходили анатомическое строение мужчины и женщины, размножение и оплодотворение, но за словами «яйцеклетки» и «сперматозоиды», «гаметы» и «зиготы», за стадиями внутриутробного развития плода сам момент соединения двух тел и передачи генетического материала как-то терялся. Слова «половой акт» произносились скороговоркой, и в чем он заключается, не говорили. Вполне допускаю, что некоторые могли, как Лядова, считать, что это как раз объятия и поцелуи. Полежали рядом мужик с бабой, пообнимались, и вот она беременная, а если не повезло, то с сифилисом. Как в песенке: «все ждала и верила, думала рожу, а пошла, проверила — с триппером хожу». По поводу сифилиса и триппера с нами как раз вели беседы: приходили люди из РОНО, проводили разъяснительную работу: «Девочки, наш район, к сожалению, занимает первое место в Москве по количеству венерических болезней на душу населения. И как раз по самым серьезным, сифилису и гонорее. Мы долго пытались понять, в чем дело, провели расследование, и выяснили: есть два источника. Рассадником сифилиса является общежитие литературного института. Поэтому если вы познакомились с каким-нибудь поэтом или писателем, что бы он вам ни говорил, как бы ни уговаривал — вы с ним в общежитие не ходите! Большие шансы заразиться сифилисом. По гонорее. Рассадником гонореи является пивная, двухэтажная стекляшка, как раз недалеко от вашего училища. Вы туда не ходите. Во-первых, малы вы еще распивать, во-вторых, под воздействием алкоголя всякое может случиться».
С того момента, как в шесть лет на даче старшие дети поведали мне всю правду, я после первого приступа отчаяния: «Это вы так родились, а не я! Я не вылезала из пиписьки, меня вынули из живота», — с сожалением повсюду находила подтверждение услышанному. Проплакав в одиночестве на песчаном холме над рекой до темноты, вечером я пришла с вопросами к маме.
В ответ на мои настойчивые расспросы мама прочла мне интересную лекцию о пестиках, тычинках и опылении. Любознательный ребенок, я слушала внимательно, но мой главный вопрос остался без ответа. Последовали лекции о пресмыкающихся, насекомых, рыбах и птицах, о метании икры, откладывании личинок и кладке яиц. К разгадке меня это не приблизило. Когда мы с мамой почти дошли до млекопитающих, во втором или третьем классе Ро ярко и красочно описала мне весь процесс. После этого я дома вопросов больше не задавала и лекций по биологии старалась по возможности избегать. Изображения из «Плейбоя», увиденные в двенадцать лет, добавили необходимую ясность смутным и размытым представлениям. Первая любовь Гарик В. дополнил картинку, когда схватил с силой мою руку и засунул себе в штаны. Я наткнулась на что-то твердое, горячее и живое. «Чувствуешь, как стоит?» — задыхаясь, спросил он, по пальцам потекло мокрое, вязкое, горячее…
Я не понимала: зачем? С мужчинами понятно, а нам, женщинам, зачем это надо? Страшно, противно, больно. Говорили про инстинкт продолжения рода. У меня этого инстинкта не было, детей я не любила, младенцы вызывали во мне физическое чувство тошноты. Я не могла держать их на руках, становилось нехорошо. Запах, лысая голова, слюни, мокрые пеленки — бррр, я точно знала, что у меня детей не будет. Да и для девочек в группе «залететь» было самым страшным, что могло с ними приключиться. Те, у которых был парень, ходили гордые, с высоко поднятой головой, блюли себя и ждали до свадьбы.
С Аленой мы тоже никогда о сексе не говорили. Год назад я заскочила к ней без звонка, позарез нужно было поделиться чем-то важным. Она тогда поссорилась с Егором, потому что он встречался с девушкой, она ему в отместку закрутила роман с аспирантом отца. Меня она встретила в ночной рубашке, сказала, что ждет аспиранта, он скоро должен прийти. Я удивилась, почему она не готовится к его приходу, не переоденется.
— Так я наоборот, подготовилась к его приходу. Поэтому в ночнушке. И без трусов. Так быстрее и удобнее. Сразу к делу.
Она это как-то просто сказала, безо всякого смущения, как само собой разумеющееся. Я же чуть не умерла от стыда — за нее, за себя, я так и не поняла — и сразу ушла. Но ее слова, грация и сила ее тела, как она держала себя, как ходила по квартире в этой своей ночнушке, запали мне в память. Я не сомневалась, она это делает, потому что хочет, потому что ей нравится. Хочется и нравится именно ей, а не кому-то другому, ради которого она жертвует собой.
В общем, я ничего не понимала. Но бедная Зойка понимала еще меньше моего.
— Дала бы ты ему, Блядова. А то нечестно выходит. Зачем ты замуж за него тогда шла?
— Так я же не знала, — Лядова округлила глаза.
— Незнание закона не освобождает от ответственности. Да что тебе? Если бы он просто так хотел попользоваться, а он женился. Все люди испокон веку так живут.
— Противно же. И больно будет.
— Что ты, не баба? Все терпят, и ты вытерпишь. И потом: ты же ребенка хочешь? Так уж лучше сейчас забеременеть, до окончания училища.
— Почему это?
— Да потому, что беременные получают свободное распределение, дубина.
Кроме парней и предстоящих свадеб остальные разговоры крутились вокруг распределения. На всех выпускников из Минздрава приходили заявки. Наше училище на окраине Москвы хорошими местами не баловали. Кроме нескольких заявок из престижных клиник и центров, остальных распределяли по обыкновенным городским больницам, тем самым, в которых мы проходили практику в течение трех лет учебы. Больницы были разного уровня, от вполне достойных до труповозок. Попадешь в такую, и будь добра, отработай положенные два года, ни перейти в другое место нельзя, ни уволиться. Свободное распределение давало возможность устроиться в любое место по своему желанию. О нем мечтали как о манне небесной, ради него некоторые на самом деле беременели, что почему-то страшно злило администрацию, они просто ненавидели беременных студенток. Меня будущее распределение не волновало. Какая разница, куда меня распределят, я все равно поступаю в институт, так что два года корячиться отрабатывать мне не надо.
Я зарылась с головой в учебники, готовилась к выпускным в училище и к вступительной биологии в институте. Лучше всего голова работала ночью. Как назло организм требовал ночью спать, а это как минимум семь часов потерянного времени, самого продуктивного. Вот бы спать днем, а ночью работать — мечтала я. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Димка с фельдшерского, по кличке Джон, в училище был известен тем, что мог достать любую музыку. Я давала ему новые кассеты TDK или AGFA, — специально покупала на черном рынке. Он записывал на них сборники по своему вкусу, в основном модную попсу. Иногда с моими фирменными кассетами с попсой он подсовывал мне свои советские кассеты МК-60 с музыкой посерьезнее, альбомами Боуи, Игги Попа, Брюса Спрингстина, и потом всегда интересовался, понравился ли мне тот или иной альбом. В общем, ненавязчиво работал над улучшением моего музыкального вкуса. Отношения у нас установились сугубо дружеские, никаких заигрываний или ухаживаний, встречались, болтали полчаса о музыке, делились сплетнями и расходились каждый в свою сторону. Во время очередного обмена кассетами я пожаловалась ему на то, что ни на что не хватает времени, ничего не успеваю, ничего не запоминаю, все время хочу спать, что я ни за что не получу все свои пятерки.
— Вот бы были такие пилюли, чтобы многократно улучшали память, концентрацию и работоспособность. Чтобы хоть десять часов подряд заниматься, не уставать и все запоминать.
— Ну, ты, мать, даешь! С дуба упала? «Вот бы были…» Есть такие препараты уже сто лет. Амфетаминовой группы. Про «Перветин» слышала? Его еще немецким летчикам давали во время войны, известный факт. Американцы амфетамином закидывались во Вьетнаме. А сейчас их студенты принимают во время сессии. Закинулся парой таблеток, и сиди всю ночь работай. Хочешь, я тебе достану?
Я, разумеется, хотела, тем более что Джон объяснил мне: «Привыкания к ним не возникает, и действие сугубо положительное — стимулирование работы мозга, никакого другого воздействия они не оказывают». У Джона друг работал то ли на скорой, то ли на складе, я не поняла, да и не вникала, и имел доступ к препаратам. Через пару дней Джон принес мне несколько упаковок, в каждой — по десять таблеток. У меня и так дела обстояли неплохо с памятью и концентрацией, я рассчитывала, что с помощью таблеток смогу запоминать весь материал слово в слово с одного прочтения. Чуда не произошло, сверхспособности у меня не появились, я просто перестала спать, уставать и есть заодно. Чтобы семья ничего не заподозрила — у меня хватило ума скрыть от них свои фармакологические эксперименты, — я ложилась на пару часов рано утром, но не спала, а так, дремала, и заставляла себя понемногу есть. Ночи теперь принадлежали мне. На город опускалась тишина, все спали, в домах напротив не светилось ни одного окна, может, проедет случайная машина, да простучат нетвердые шаги загулявшего прохожего. Только я, звездное небо у меня над головой и полный курс университетской биологии у меня внутри: биофизика и биохимия, гистология и физиология, анатомия и генетика, физиология и цитология. Я закладывала в голову раздел за разделом и получала ни с чем не сравнимое удовольствие. Разобравшись с циклом Кребса, я испытала пароксизм счастья. Еще бы, оказывается я дока в биохимии! Вот сейчас закончу с биологией и выучу что-нибудь еще. Почему бы мне не выучить латынь? Буду читать Цезаря и Цицерона в подлиннике, я всегда об этом мечтала. Я не очень знала, как изучать иностранный язык самостоятельно, поэтому решила воспользоваться ленинским методом, учить подряд слова в словаре. Латинский словарь у нас имелся, и я приступила к первой букве, A.
Джон должен был передать мне новую порцию таблеток. У меня сломался магнитофон, стал зажевывать пленку в кассетах, и Джон сказал, что заедет ко мне домой, отдаст таблетки и заодно посмотрит магнитофон, он разбирается в технике. Мы сидели на кухне, он с отверткой в руках ковырялся в моем «Филипсе». Три упаковки сиднея, которые он мне привез, лежали на столе. На кухню вышла бабушка, неодобрительно посмотрела на Джона — длинный тощий, с длинными немытыми волосами и в круглых очках — и сразу заметила таблетки.
— А это что такое?
— Это мои. У меня болезнь Бехтерева нашли, вот надо теперь принимать, — спокойно, не моргнув глазом, сказал Джон и убрал упаковки в свою сумку. Он на самом деле усиленно симулировал болезнь Бехтерева, чтобы откосить от армии. Вот и ляпнул первое, что в голову пришло.
Магнитофон заработал. Мы хотели еще послушать новые записи, но бабушка почему-то решила нависнуть над нами как дуэнья. Под ее взглядом нечего было и думать передислоцироваться в мою комнату, она бы точно пошла за нами. Джон стал прощаться. Я пошла его проводить к двери, уже на пороге он сунул мне в руки таблетки. Я быстро спрятала их в карман.
Утром, когда я вышла на кухню, мама уже одетая сидела за столом и явно поджидала меня. Это строгое выражение я знала, сейчас будет взбучка.
— Покажи мне, пожалуйста, те таблетки, которые вчера тебе дал Дима.
Настучала все-таки бабушка. Как она догадалась-то, так сразу? Скандал, крики, угрозы, лекция о вреде наркотиков, допрос с пристрастием, как долго и сколько. Я, конечно, пыталась спорить, объяснить, что она ничего не понимает. Что это на самом деле фантастическая вещь. Суперполезная. И к наркотикам не имеющая никакого отношения. Бесполезно. Пришлось таблетки сдать. Все три упаковки. Знать бы, я бы заначку сделала. Ладно, переживем, я уже выучила полный курс обучения в институте, могла бы сдать выпускные экзамены на врача экстерном. Джону мама тоже настучала по голове, да так, что он перестал со мной разговаривать. Как будто я в чем-то виновата.
Неделю перед выпускными экзаменами я держалась, сцепив зубы. Все, на что три года учебы в училище я старалась не обращать внимания, притереться, пережить, сконцентрироваться на хорошем и двигаться дальше, вдруг начало смертельно раздражать. По любому пустяку все внутри начинало трястись, глаза заволакивало красной пеленой, и руки сами сжимались в кулаки. Меня бесили разговоры вокруг, лица, нелепый макияж, глупость, грубость, Лядова, пересказывающая в деталях подробности своей интимной жизни с мужем, и девочки, внимающие ей с жадным блеском в глазах.
Преподаватели, как будто специально подобранные по признаку тотальной невменяемости: одна вставляла себе в ухо длиннющую тонкую указку и быстро, отработанным движением крутила — она так чесала у себя в ухе, а потом снимала с кончика указки ушную серу, скручивала в комочек и катала по столу. Другая снимала с ноги туфли, ковыряла в них пальцем и нюхала. Третья на каждом занятии терлась промежностью об угол стола. Эту, по фамилии Попова, я ненавидела больше других и пыталась несколько раз за время учебы ее довести или хотя бы вывести из равновесия, но нет, она как будто была сделана из железобетона, и броню ее равнодушия, превосходства и презрения ко всем нам, низшим существам, пробить не получалось. Но факт оставался фактом: Попова подходила к первой парте в среднем ряду, за которой сидели Найденов со Слезкиным, и чесала промежность об угол стола. В конце года ее назначили завучем или заместителем завуча, в любом случае она получила административное повышение. За пару дней до начала сессии она собрала нашу группу в большой аудитории на пятом этаже. В назначенное время она не появилась, опаздывала, что было всем только на руку. В этот раз группа решила в последний раз попробовать ее проучить. Раньше я была бы душой этой акции, суетилась и предвкушала бы больше других, теперь же я сидела в сторонке и лишь наблюдала за спектаклем. Почему-то идея довести Попову до ручки не вызывала во мне былого энтузиазма. Откуда-то Найденов узнал, что у Поповой аллергия на запахи, сильнейшая мигрень, насморк и слезотечение. Может, от передоза у нее начнется анафилактический шок, и она откинется? Купили самые дешевые советские духи, с запахом стоячей воды в канаве в районе химического производства, цена пять рублей сорок копеек, между прочим, все скидывались, и полили ими занавеси и полы в аудитории, особенно много рядом с ее учительским столом. Сам стол побрызгали тоже. От духов по линолеуму сразу пошли белесые разводы и запахло жженым пластиком. Кроме того, Хромова достала индийские ароматические палочки, невероятно вонючие. В Индии же, как известно, канализации нет, а народу очень много, и испражняются они, где придется. Так что миазмы те еще, вот они и окуривают все ароматическими палочками. Хотя лучше бы сортиры построили для борьбы со зловонием. С другой стороны, отъедешь от Москвы на 70 километров, и там не везде канализация есть, так что, чья бы корова мычала. Начался спор, куда спрятать палочки — почувствовав вонь, Попова начнет всех шмонать, чтобы найти источник запаха. Никто не хотел спалиться перед самым окончанием училища, тем более что Попова теперь завуч. Найденова осенило: воткнуть палочки в горшки с цветами, стоявшие на шкафах вдоль стены. Там их за стеблями и листьями не видно. Они себе ароматизируют, ни следа, ни дыма. Только удушающий эффект. Не знаю, может, индусам эти запахи нравятся, по сравнению с дерьмом, наверное, лучше, но у меня было ощущение, что я попала в газовую камеру, тем более что все окна плотно закрыли, чтобы в аудиторию, не дай бог, не подул свежий ветерок. Попова не появлялась. Суть да дело, Лядова, почему-то с совершенно безумными глазами, завела про мужа. Все сгрудились вокруг неё, и она исчезла из моего поля зрения, закрытая затылками и спинами. Она монотонно бубнила, точно порнографическая радиопьеса. Её Лихтенберг оказался мужичок с выдумкой, и часто его идеи ставили чистую душой и телом Лядову в тупик. Когда-то давно, в колхозе, лягнула немца-ветеринара лошадь в самое неподходящее место, и с тех пор он мог функционировать как мужчина только при определенных условиях; скажем так, он нуждался в некоторой помощи со стороны своей жены. Лядова озвучивала девочкам его просьбы, группа коллективно обсуждала, что можно и чего нельзя, что есть норма, а что подлое извращение. Лядова шла домой, делала так или этак, а на следующий день опять делилась подробностями. Муж — не дурак, через какое-то время смекнул, что кто-то наставляет Лядову на путь истинный, и запретил ей рассказывать, что у них происходит в спальне. Она, бедняжка, крепилась, старалась держать рот на замке, но всеобщее внимание и интерес действовали на нее как алкоголь, и она снова вытрепывала свое исподнее на потеху остальным.
— Да оставьте вы её в покое! — не выдержала я. — Вы люди или нет?
Никто на меня внимания не обратил. Я достала книгу, своё обычное спасение, и попыталась читать. Но от гула голосов, вони, духоты и распирающей меня злости слова потеряли смысл. Я понимала каждое слово в отдельности, но вместе они ничего не значили, расплывались в кашу. Что-то меня разжигало изнутри, как будто внезапно поднялась температура. Я приоткрыла окно, высунула голову, вдохнуть хотя бы глоток воздуха, да так и застыла с разинутым ртом. Прямо напротив окна, на линии моих глаз завис плоский, блестящий диск. Очень тонкий, как лист фольги, сантиметров 40 в диаметре. Я плотно зажмурилась, досчитала до десяти и опять посмотрела. Висит. Я схватила за плечо свою соседку, повернула к окну.
— Что это?
Пару секунд она разглядывала диск, а потом равнодушно отвернулась. Ни одного слова не сказала, никакой реакции вообще. Я опять с силой повернула её к окну.
— Да ты посмотри!
— Чего пристала? Нет там ничего. Нашла время. Да отцепись ты от меня! — с непонятной злостью она скинула мою руку. Я к такому обращению не привыкла и ткнула ее в ответ кулаком в жирную лопатку. Ей это все равно было как слону дробина.
Разговоры затихли. На нас смотрели. Вразвалочку подошла Хромова.
— Что тут у вас? Чего орёте? А кто это окно раскрыл? Я же сказала — не открывать, весь запах выветрится.
— Нет, подожди, не закрывай. Посмотри, ты что-нибудь видишь? — я указала пальцем на диск.
Она проследила за моей рукой, никаких эмоций у неё на лице не отразилось.
— Небо. Воздух. Провода.
— Что ты гонишь? Ну, вот же, прямо перед тобой!
— А что я, по-твоему, должна увидеть? — она ухмылялась мне прямо в лицо.
— По‑моему — ничего. Только то, что видят твои глаза.
— Мои глаза ничего такого не видят. Девки, вы чего-нибудь видите? — она обернулась к остальным. Они стояли и смотрели в окно пустыми глазами, как будто ничего особенного не происходило, как будто они каждый день видели зависшие на высоте пятого этажа плоские металлического цвета диски, сквозь которые просвечивали солнечные лучи.
— Я вам один умный вещь скажу, только вы не обижайтесь. Знаете, как мы, люди, то бишь, homo sapiens, видим? Свет отражается от предметов и попадает в зрачок, преломляется через хрусталик и фокусируется на сетчатке. Здесь лучи преобразуются в электрические сигналы и передаются нейронами в зрительный центр мозга. Зрительный центр мозга расшифровывает полученную от нервов информацию и выдает картинку, которую люди считают, что «увидели». Что стоите с тупыми рожами? Поясняю — видим мы не глазами, а мозгом. А если с мозгами проблема, то, как ни пялься, кроме хрена собачьего не увидишь ни хрена. Понятно теперь?
Я сделала шаг назад и приняла оборонительную стойку, но никто не думал на меня нападать. Девочки переглянулись и засмеялись, словно услышали удачную шутку.
— Ладно, кончай Ваньку валять, — Хромова отвернулась и преспокойно закрыла окно.
Сквозь пыльное стекло я смотрела на блестящий диск, по-прежнему висящий на том же самом месте. Он как-то странно мерцал, то почти растворяясь в потоке солнечных лучей, то вновь принимая четкие очертания. Почему никто кроме меня его не видит? Да всё они видят, просто боятся себе признаться, что происходит нечто непонятное. Легче отвернуться, сделать вид, что ничего не было и нет. Я осмотрела аудиторию: все занимались своими делами, убивали время до прихода Поповой, никто вроде бы не поглядывал украдкой в окно, не перешептывался у меня за спиной, делясь версиями. Ну, не могут же 25 человек так дружно и слаженно прикидываться? Или могут? А вдруг это галлюцинация, может, от всех амфетаминов у меня крыша поехала?
Ко мне подошла Лядова, встала рядом, плечо к плечу, и тоже уставилась в окно.
— Ну, ты его видишь? — спросила я с нетерпением. По крайней мере, если и Лядова видит диск, значит, это точно не глюк.
— Нет. Я почти ничего не вижу, — она повернулась ко мне лицом, и я разглядела ее неестественно расширенные зрачки. Огромные, черные круги на весь глаз, и маленький, еле заметный, синий ободок вокруг.
— Что это у тебя с глазами?
— А я атропин себе закапала. Правда, красиво?
— Закапала себе атропин? Зачем?
— Ну, я же говорю — чтобы глаза были красивые. Помнишь, Елена Викторовна рассказывала, как женщины раньше капали себе в глаза какие-то капли ядовитого растения, чтобы глаза казались большими и влажными? Не русское слово, не помню, как называется.
— Белладонна.
— Точно! Ну и этот атропин так же действует. Мне проверку делали в поликлинике, закапали. Я домой еле дошла, ничего не видела, а муж говорит: какая ты красивая, глаза такие большие, блестят, как на картине этого, Оревуара.
— Ренуара.
— Ага! Так я себе купила этот атропин и сегодня капнула. Для красоты. Это же лекарство, медицинский препарат, безопасный, значит. Только расплывается все перед глазами.
Все-таки она совсем сумасшедшая. Сейчас вот атропин. Другой раз Кабуш рассказала, как великосветские дамы себе на лицо цепляли мушки, и всегда носили с собой на приемы специальные коробочки‑мушницы, для хранения разнообразных мушек — считалось, что родинки придают женщине очарование и загадочность, ну и заодно мушки прикрывали следы от оспы, которая тогда гуляла по Европе. После этого Лядова пришла с двумя огромными бородавками надо ртом и рядом с глазом. Ее спрашивают: что это у тебя с рожей случилось? Вчера еще ничего не было? Ой, а я проснулась сегодня — отвечает, — а у меня родинки появились. В общем, выбили из нее, что она себе ляписным карандашом нарисовала мушки под впечатлением от рассказа.
— Знаешь, девочки шепчутся, что ты того, сдвинулась. А я не думаю, что ты сдвинулась.
Я промолчала. Что на такое скажешь?
— Ты на самом деле ее видишь? Летающую тарелку? Настоящую?
— Зоя, я в своей жизни НЛО ни разу не видела, так что не знаю, настоящая или нет. Я вообще не уверена до конца, что именно вижу.
— Эх, это ж надо, чтоб именно сегодня… Свет такой яркий, мне смотреть больно, глаза сразу болеть начинают. С атропином нельзя на свет смотреть, а то ослепнуть можно.
Я подошла к окну вплотную. Блестящяя хрень, такая тонкая, что казалась почти прозрачной, висела всего в паре метров, казалось, протяни руку и достанешь.
— Ну-ка, пусти, — Лядова отодвинула меня и залезла на подоконник, широко распахнула створки окна. В руке она держала швабру. — Сейчас я ее долбану, и посмотрим, что будет. Ты говори куда бить, а то я не вижу ничего.
Я испугалась, еще секунда и она шагнет в пустоту за окном. Недолго думая, схватила ее в охапку и повалила на пол. Не успела перевести дыхание после падения, как меня схватили, за волосы и за шиворот оттащили подальше, и надавали таких плюх, что только голова закачалась. С ума они, что ли, посходили? Что здесь происходит? Когда меня, наконец, отпустили, я увидела, что Лядовой тоже досталось, у нее из носа шла кровь.
— В чем дело? — раздался из-за спины голос Поповой. — Извольте занять свои места.
Нехотя, молча расселись за парты.
— Еще раз спрашиваю — что здесь происходит? — повторила свой вопрос Попова.
Никто и не подумал ей ответить.
— Бялая, объясните, в чем дело, — она не просила, не спрашивала, она приказывала. С ледяным спокойствием, уверенная в том, что добьется своего.
— Да почему я? Почему всегда я? Других, что ли, нет? Почему я всегда крайняя выхожу? Вон, Найденова спрашивайте.
— Когда я сочту нужным, я его обязательно спрошу. Пока же я обращаюсь к вам. Почему у вас разбита губа? Почему у Лядовой идет кровь из носа?
— Бежали, столкнулись и упали. Очнулись — кровь. Какая разница? Не в этом дело. А может, как раз относится. Конечно! Как же я раньше не сообразила? Именно поэтому…
— Я не понимаю. Говорите яснее, что вы там мямлите?
— Короче. У нас за окном висит какая-то штука, а они назло говорят, что не видят.
— Потому что там ничего нет! Провода блестят на солнце или фантик от конфеты бликует, а она с ума сходит. И Блядову придурошную подбила, та чуть из окна не прыгнула! — вскочила Хромова.
— Висит фантик на одном месте уже столько времени и не двигается на миллиметр, это как? И потом, что это за конфета такая гигантская, чтоб у нее фантик был такого размера?
— Ты вслух скажи, что на самом деле думаешь! Ты думаешь, что видела летающую тарелку!
— Откуда ты знаешь, что я думаю? Ты в голову ко мне залезла, у тебя рентгеновский аппарат есть, который читает мысли? Я слова не говорила про НЛО! И не видела, я вижу — в данную минуту, своими собственными глазами, как и все вы. А вот чего вы боитесь, я не понимаю.
Попова нарочито медленно, с ленцой, двинулась к окну. Посмотрела, ничего не сказала и закрыла створки. Резким движением задернула плотные черные занавеси. Потом она задернула занавески на двух других окнах в аудитории и вернулась к своему столу.
— Больше вам ничего не мешает. Быстро все успокоились и сосредоточились. Лядова, прекратите сопеть и шмурыгать носом. Если вам надо, выйдите в туалет, приведите себя в порядок.
Лядова плакала, из носа текло. Она утерлась рукавом халата, на белой ткани остался красный след.
— Чем здесь пахнет? Что это за ужасный запах? — спросила Попова и осмотрела аудиторию.
Все заулыбались, оживились, вот оно — началась привычная родная потеха. Все как всегда.
Я взяла сумку и пошла к выходу. У меня за спиной, сдерживая слезы, судорожно всхлипывала Лядова.
2018
Об авторе:
Алиса Бяльская родилась в Москве, живет в Израиле с 1990 года. Окончила Тель-Авивский университет, факультет кино и телевидения. Режиссер, автор нескольких документальных фильмов, в их числе ставший культовым «Ништяк». Ее первый роман «Легкая корона» вышел в России в 2011 году («Эксмо») и получил высокую оценку Людмилы Улицкой, давшей Бяльской своеобразную «путевку в жизнь». «Легкая корона» была переведена на иврит и вызвала огромный интерес у израильских читателей. Книга получила приз «Пардес» Национальной библиотеки Израиля за лучший дебют.
Второй роман Бяльской «Опыт борьбы с удушьем» вышел в январе 2018 в России («Эксмо»), перевод на иврит появится в ближайшие месяцы.
«Опыт борьбы с удушьем», действие которого предшествует происходящему в «Легкой короне», охватывает жизнь московской еврейской семьи Бялых с начала 50‑х годов прошлого века до середины 80‑х.
