Первая важная случайность произошла с ним еще в советское время в Казани, когда он вдруг продал саксофон и купил «Зенит». А в 1980-м Владимир Сычев эмигрировал в Париж и в одночасье стал легендой мировой фотографии. Все крупнейшие журналы хотели печатать именно его работы. И так — на протяжении 32 лет. Говорит, тоже случайности помогли. Теперь Владимир Сычев вышел на пенсию и поселился в Берлине, где по-прежнему всегда носит с собой фотоаппарат и управляет собственным рестораном.
В его квартире фотографий почти нет. Только маленькие черно-белые виды Парижа начала века на кухне. На стенах — картины художников-друзей. («Я всю жизнь дружу с художниками, мне с ними интересно».) «Союзом нерушимым» пиликает мобильник. «Эту мелодию узнают во всем мире. Телефон звонит — люди вздрагивают!» — и улыбается. Он вообще улыбчивый, кстати. На холодильнике магнитик переливается путиным-медведевым («Смешно, да?»). А в морозилке — пельмени. «Не хотите? Со сметаной?»
ШО Вы себя называете русским фотографом или только родившимся в СССР?
— Я везде говорю, что я русский. Если говорить, что я француз Владимир Сычев — глупо звучит. Хотя паспорт у меня французский. Первые десять лет эмиграции я был без гражданства. Получил его благодаря великому политику Шираку, потому что он обожал русских. Когда он стал премьер-министром, он мне все устроил. С Шираком я объездил весь мир, дома у него был, фотографировал его с собачкой, с детьми, по-всякому.
ШО То есть происхождение иногда на руку играло?
— Ну да. Например, когда Жискар д’Эстен проиграл выборы Миттерану, я поехал к нему домой. Он выделил 20 минут на съемки и на интервью. Со мной была американская журналистка. Д’Эстен ее спросил: «Вы кто?» И несмотря на то, что он вроде как человек культурный и весь такой charmant, сказал как отрезал: «Не люблю американцев!» И повернулся ко мне: «А вы кто? Русский?!!» — обрадовался и проговорил со мной сорок минут. Спас моей коллеге интервью.
ШО О чем говорили?
— Да обо всем, о Чехове, о литературе, о музыке. А в конце д’Эстен байку мне рассказал: «Я же семь лет был министром финансов, еще семь — президентом. Я со всеми политиками знаком. Знаете, кто из них мой самый любимый? Брежнев! Мы с ним как-то в Кремле на лавочке сидели, и он жаловался: тут болит, там болит, шея не поворачивается. Это же так… человечно!» Д’Эстен так проникся тем, что я русский, что взял меня с собой в двухнедельное путешествие по Израилю.
ШО Вы ездили фотокором со всеми французскими президентами, начиная с д’Эстена и заканчивая Саркози. Часто ли вообще главы государств видят в фотографе из агентства живого человека?
— Фотограф редко оказывается один на один с президентом. Обычно нас ставят всех вместе где-нибудь, откуда положено снимать. Домой почти никогда не зовут. Д’Эстен и Ширак были исключением, они русских любили. Еще я был у Миттерана на даче, когда к нему Горбачев приезжал. Кстати, оказалось, что у Михаила Сергеевича фантастический баритон. Он там пел «Подмосковные вечера». Вот такой голос! Я обалдел. А сам Миттеран — это хитрейшая лиса, какую я только видел в жизни. Даже говорить об этом не буду, пусть французы говорят.
«Я был первым, кто привез на Запад фотографии повседневной советской жизни — не достижения народного хозяйства, а именно взгляд советского фотографа на советскую жизнь»
ШО А какие у вас были фотодостижения в ваш «президентский» срок?
— Мне везло. Все журналы хотели публиковать мои фотографии. Одно дело, ты русский, ты первый: вроде как хочешь не хочешь — возьмешь. А когда с президентом ездит пять-шесть фотокоров от агентств, а издания покупают именно твои снимки — значит, что-то в них есть. Наверное, потому что я хороший фотограф.
ШО А как вы из «первого русского» превратились в «хорошего»?
— Я был первым, кто привез на Запад фотографии повседневной советской жизни — не достижения народного хозяйства, а именно взгляд советского фотографа на советскую жизнь. Paris Match сразу же напечатал в двух номерах 45 страниц моих фотографий. Это был самый большой фоторепортаж одного автора в истории журнала. За ним эти фотографии опубликовал Stern — 55 страниц с обложкой. И понеслось. Times, Newsweek, Life: в первый год все журналы мира печатали мои советские снимки. И в 1980-м году я стал самым печатаемым фотографом мира.
ШО Просто сказка про Золушку! Кто вас пиарил? Хельмут Ньютон, с которым вы подружились?
— Никто не пиарил, я сам. Первые четыре месяца после переезда я сидел в Вене. Показывал фотографии, которые привез с собой из дома — никому они были не нужны. А потом, когда уехал в Париж, позвонил в SIPA Press (крупнейшее информационное агентство Франции, — прим. ред.) — кто-то мне телефон дал. И все! Все издания мира, включая отказавшиеся поначалу австрийские, заплатили агентству деньги, чтобы напечатать мои фотографии. Когда вышел Paris Match, его увидел Хельмут Ньютон и попросил издателей нас познакомить. Он пригласил меня к себе домой на ужин, мы подружились и дважды в месяц встречались.
ШО И уличный фотограф (вы ведь так себя называете?) стал снимать под девизом Хельмута Ньютона «Sex sells»?
— Ньютон за моей спиной буквально заставил французский Vogue дать мне пробное задание. Vogue так сопротивлялся! Какой-то неизвестный фотограф, еще и русский, что он наснимает? Ну, в итоге мне позвонил директор журнала и сказал, мол, Ньютон нас достал, ясно, что в моде вы ничего не понимаете, но бог с вами, попробуйте снять дефиле. Мы пошли на показы с редактором, она показывала, что снимать, я снимал — начиная от Нины Риччи и заканчивая Ивом Сен-Лораном. И вдруг между показами звонит директор: «Проявили первые пленки, все в диком экстазе, мы вам предлагаем контракт». Моя самая первая публикация в Vogue была сорок страниц. Через два года я от них ушел. Мне не нравятся белые стены студии, где ничего не происходит. Я новости люблю.
ШО Первое, что вы мне сказали, когда я пришла — это что вы любопытный и любите «нос сунуть, куда не положено». Это куда, например?
— Например, 25 лет назад сюда, в Берлин. В ноябре 1989-го открываю газету International Herald Tribune, а там новости из Германии. Сообщается, что на пленуме ЦК СЕПГ исключат пятерых членов. Я тут же сел в машину и помчал в Берлин. Подумал, явно что-то будет. Приехал 8 ноября, а на следующий день Гюнтер Шабовски давал пресс-конференцию. Вдруг кто-то задал очередной вопрос — и гробовая тишина установилась на полминуты, а потом все журналисты побежали сломя голову к телефонным кабинкам. А я ж по-немецки не говорю. Спрашиваю коллег: что, что он сказал? Оказывается, Шабовски объявил, что Стена открыта. И я — единственный фотограф из Парижа на месте, все остальные только днем позже добрались.
ШО Какими были те берлинские кадры?
— Было уже темно. Я пошел вдоль Берлинской стены. У Бранденбургских ворот из брандспойтов поливали людей, которые наверх влезли, а они зонтиками защищались. Это были фотографии эйфории, в которой люди ходили по городу. Я еще на неделю остался. Везде демонстрации проходили, я их снимал. В Лейпциг тоже ездил.
ШО А уже через месяц с небольшим мир обошли ваши снимки кровавой революции в Румынии. Снимать новости — в этом есть романтика?
— Не романтика, азарт. Хочется сделать хороший кадр. Мы прилетели в Бухарест, добрались до гостиницы и пошли пешком. Автобус в центр ехать отказался. Мы ориентировались на звуки выстрелов и дошли до центральной площади. Но была ночь, а ночью снять что-то путное нельзя. Ходить между танками на площади было бесполезно, и я забрался в здание библиотеки. Думал сделать из окна на длинной выдержке пару кадров, когда стреляют из пулеметов трассирующими пулями — это красиво! Нажал два раза без вспышки, а когда глаз привык, увидел, что неработающий фонарь влезает в кадр и портит композицию. Я пошел к другому окну, а в это время внизу увидели мою тень, решили, что я снайпер и начали палить из пулеметов по окну, от которого я как раз ушел. Я за стеной в этот момент оказался. До сих пор слышу, как пули в книги попадали — пум-пум-пум… Уверяю вас, никакой романтики.
ШО Ваш коллега, корреспондент Пятого канала Жан-Луи Кальдерон, погиб в ту же ночь?
— Да. На центральной площади стояли танки с работающими моторами. А стрельба шла из пулеметов. С одной стороны — Королевский дворец, в нем секуритате. С другой — здание ЦК, его заняли противники Чаушеску. И вот началась перекрестная пальба из автоматов. Зеваки и журналисты стали прятаться за танки. Мы с Кальдероном были за последним. У меня одна мысль была: только бы этот танк с места не сдвинулся, иначе нам хана. Когда стрелять перестали, я вылез, а Кальдерон не успел. Танк поехал и задавил его гусеницами.
ШО В Румынии, можно сказать, повезло, а в 1993-м в Москве около Белого дома вас ранили. А пятерых ваших коллег, иностранных корреспондентов, убили. Ради хорошего кадра стоит лезть под пули?
— Никогда! Я считаю, что жизнь — это единственное, что у нас есть, и ставить ее против фотографии — это безумие. Тех, кто так считает, лечить надо. А я просто люблю журналистику, и когда в мире происходят интересные события, конечно, я хочу туда ехать. Но это не значит, что я хочу лезть под пули!
ШО Как определить жанр, в котором вы работаете?
— Я — уличный фотограф. Я без фотоаппарата не выхожу из дома ни-ко-гда.
ШО А что так скромно? Почему не фотохудожник?
— Потому что манией величия не страдаю. Фотография — не искусство, она к искусству никакого отношения не имеет. Это репродукция реальности, и самое главное — ухватить момент. Этого нет нигде, только в фотографии. И важны композиция и свет, которые есть в живописи. Художник берет пустой холст и делает из него искусство, если он хороший художник, конечно. А фотограф улавливает то, что происходит в реальности, которая находится в радиусе от трех до пяти метров от него. Хорошую черно-белую фотографию еще можно повесить на стенку. А хорошая цветная фотография годится только на коробку от конфет. Еще сорок лет назад я понял, что фотография — это ремесло. Ничего страшного в этом нет.
ШО У вас есть аккаунт в Instagram?
— Нет, я даже не знаю, что это такое. Мне неинтересно.
ШО А селфи вы когда-нибудь делали?
— Тоже нет. Один раз в жизни меня сняли вместе с Хельмутом Ньютоном, моим же фотоаппаратом, в кафе. А так я никогда ни с кем не фотографировался. Никаких «я и Лев Толстой». Меня моя персона вообще не интересует.
