Владимир Рафеенко рассказал «ШО» о своем новом романе «Долгота дней». В частности о том, что баня может быть церковью, власть — унитазом, женщина — лучшим бойцом, писательство — лекарством, а вина — только индивидуальной, но никогда не коллективной.
ШО Один из эпиграфов к роману — из Сократа: «Никто не желает зла». Если это верно, почему его так много?
— Классический ответ: зло это отсутствие добра. Зло — это когда кто-то не дал себе труда быть человеком. Человек никогда себе не соответствует, он всегда себе только предстоит. Мы двуприродные существа — и биологические, и онтологические. Людьми нас делает нечто невидимое и неосязаемое; оно называется совестью, честью, добротой, красотой. И зло возникает в тот момент, когда человек подчиняется биологическому потоку жизни. Совесть или там красота ему говорит: «Дружище, вот этого ты не делай». А он отмахивается и заявляет: «А мне так удобней».
Но в этой максиме Сократа есть и еще один нюанс. Никто не желает зла в том смысле, что человек не может руководствоваться злом. Это физически невозможно, потому что зла как вещи, как указателя, в мире нет. Изначальное стремление человека к добру превращает во зло неумение или нежелание видеть мир и себя в нем ясно. Так что зло, в каком-то смысле, есть искажение оптики человеческого глаза. В полном соответствии, кстати, с одной из замечательных сказок Андерсена. Злой тролль и его зеркало — вот, как ни странно, самая адекватная теория происхождения зла на земле.
ШО Другой эпиграф из Томаса Венцловы: «Национальность становится не делом происхождения, а вопросом свободного выбора». Что имеется в виду под национальностью? Это ведь явно не этническая принадлежность, не так ли? Именно поэтому украинец Сократ Гредис у тебя в романе по происхождению литовец?
— Да. Понятие национальности в европейской культуре достаточно новое, оно только-только начало формироваться, и мы еще не вполне осознаем его смысл. По моему глубочайшему убеждению, национальность — это вид самоопределения, и оно может быть только сознательным. Либо ты сам решаешь, кто ты есть, либо подчиняешься простым биологическим факторам.
ШО Нынешний роман, в отличие от двух предыдущих, жестко привязан к политической ситуации в Украине. Не опасаешься, что такая актуальность в долгосрочной перспективе может ему повредить?
— Не знаю, я об этом не думал. Мне кажется, что ангажированность в политическую и социальную ситуацию дана в романе настолько крупным планом, что со временем ракурс поменяется и люди будут воспринимать его иначе, чем сейчас. Ты уже говорил — вполне справедливо — о публицистичности этого текста, о смешении в нем разных жанров. Главное мое усилие связано с попыткой оправдать эпоху, простить ее и восполнить. А каждая эпоха по-своему больна и по-своему неблагополучна. В этом и залог долгого дыхания текста.
«Национальность — это вид самоопределения, и оно может быть только сознательным. Либо ты сам решаешь, кто ты есть, либо подчиняешься простым биологическим факторам»
ШО Баня, где происходит действие первых частей романа, называется «Пятый Рим». Понятно, почему пятый — потому что четвертому не бывать, об этом прямо сказано. Но что за заведение такое? Духовный центр? Тайный храм? Место, где исчезают чужаки? Где отмываются грехи?
— В простом физиологическом смысле это место, где можно лишиться мыслей, при этом оставшись в сознании. Комната без окон, вода, пар, высокая температура — и ты там совсем голый, без социальных обязательств. Это церковь вне конфессии, она дает тебе возможность остаться наедине с самим собой. Найти самого себя, не утруждаясь верностью каким-либо догмам. Баня — это церковь последних дней.
ШО Лиза чем-то похожа на Орлеанскую Деву. Ты подразумевал такую параллель?
— Она у меня мыслилась прежде всего как Эсфирь, причем без конкретных национальных и исторических привязок. Это женщина, которая, несмотря на свое безумие, слабость, сиротство и нищету, рождена быть бойцом. Женщины, в отличие от мужчин, вообще безупречные бойцы. У мужчины всегда есть какая-то слабость, какая-то ахиллесова пята. У женщины ее нет.
ШО, А вот эта символическая акция с Ганешей и томиком Кобзаря — не выросла ли она из любимого тобой и мной «Короля-рыбака» Терри Гиллиама? Спасение посредством ритуального, на первый взгляд, совершенно бессмысленного подвига?
— Да, конечно, Гиллиам тут тоже есть. Но изначально — Шекспир. Гамлета все считают безумным, и он сам играет в безумного. Он отказывается от разума, чтобы пройти некий путь. После встречи с тенью отца он вроде бы должен сразу взять в руки шпагу и всех поубивать. Почему он этого не делает? Потому что не хочет поступать в силу некой социальной предопределенности, в силу того, что он сын короля и включен в систему клановых законов, в том числе законов кровной мести. Он должен разобраться, пережить ситуацию как личность и тогда уже принять свое собственное решение, за которое потом сможет нести ответственность. Так же поступают и герои моего романа.
ШО В Z хотели присоединиться к России, а присоединились к СССР. Но ведь и нынешняя Россия ментально пытается присоединиться к СССР, разве нет?
— Да. Есть некий конструкт, который отрабатывается на всех уровнях российского социума. По существу это гражданская религия, при помощи которой в России пытаются освятить все творящиеся там безобразия. Такое пафосное сближение религиозных и национально-политических моментов самоидентификации может состояться только в ценностном пространстве близкого и понятного прошлого — в данном случае советского.
Гражданская религия вообще страшная штука. В какой-то момент жизни общества она может носить позитивный характер, способствовать созданию государственности — так, например, было в США. Но там не было сакрализации институтов власти, каковая сейчас стремительно происходит в России и, на мой взгляд, ведет к неизбежной катастрофе. Похожее взаимное проращивание друг в друга национально-реваншистских и метафизических контекстов происходило в Германии конца XIX — начала XX века, и мы все хорошо помним, к чему это в конце концов привело.
ШО Ты пишешь «Украина… вольно и невольно убивала своих же граждан — заложников русского мира, в этой войне просто хотевших выжить». Готов ли ты обсуждать степень вины Украины в донбасской войне? У нас принято считать, что Украина ни в чем не виновата, а вся ответственность лежит исключительно на России.
— Ты понимаешь, какая штука: вина не может быть общей, она может быть только индивидуальной. Лично я вообще не могу никого винить — ни живущих там, ни живущих здесь. Я могу винить только себя. И я чувствую свою вину в том, что произошло и продолжает происходить, это моя каждодневная боль.
Тем более говорить, что Украина виновата… Думаю, в том, что произошло, доля вины лежит на людях, которые принимали решения в те дни, в той ситуации. По сей день не понимаю, кто решил оставить Донецк, не защищать его. Хорошо помню момент, когда этих вот пацанов с битами и перекинувшихся на ту сторону милиционеров, всю эту шелупонь, которая заняла областную госадминистрацию, еще до прихода Гиркина можно было разогнать при помощи одного подразделения регулярной украинской армии.
Но одно я знаю точно: если бы Россия не прислала своих боевиков, не было бы всей этой войны и всей этой крови. Если кого и обвинять, то никак не наших беспомощных политических импотентов, которые не смогли принять правильного решения. Наверняка кроме слабости и отсутствия политической воли имелась масса объективных обстоятельств, обусловивших сдачу города. Я не знаю всех моментов той ситуации, а значит, не могу ясно ее видеть. Как не могу, кстати, понять, откуда у наших власть предержащих такая удивительная, достойная восхищения любовь к деньгам.
Тем не менее, как говорил Бродский, ворюга мне милей, чем кровопийца. Кровопийцы же в данном случае — это те, кто пришли на нашу землю с оружием в руках. Они и их кремлевские шефы, годами планировавшие эту войну и, в конце концов, инициировавшие конфликт, который теперь выглядит как гражданский. Изначально никаких предпосылок для него на Донбассе не было.
ШО Как ты относишься к своим землякам, ставшим на сторону самопровозглашенных республик? Они ведь говорят, что защищают свою землю.
— Господи, как мне их жаль! Я ведь жил в центре Донецка и видел своими глазами, как люди обходили пророссийские митинги десятой дорогой. Видел десятки автобусов с ростовскими номерами, всех этих привезенных людей, которые понятия не имели, где оказались, и просто приехали отработать свои деньги. Конечно, какой-то процент местных жителей все это поддержал, но невменяемые и малообразованные люди найдутся в любом нашем городе.
Я уже говорил, что если бы Польша ввела свои войска на Западную Украину, то там нашлась бы точно такая же пропольская вата, которая заявила бы, что с поляками лучше, что у нас общий культурный бэкграунд и все такое. А еще это эффект приспособленчества. Если бы мы восстановили контроль над Донбассом, большинство из тех, кто сейчас ратует за «русский мир» и кричат ура Путину, стали бы учить меня украинскому патриотизму.
Знаешь, чего мне тут не хватает? Мне не хватает абрикосов. Я в Донецке выходил из дому по весне, а у нас весь поселок из-за абрикосов белый. Они везде диким образом росли. От них воздух такой насыщенный, чуть горьковатый. И эта степь… эти родники… Я переезжал границу и знаю: в России этого нет. И в Киеве этого нет. Моя маленькая родина осталась там. И что, я буду обвинять эти абрикосы, что они не уехали вместе со мной? Мои абрикосы теперь тоже, получается, сепаратисты…
ШО Чем был обусловлен для тебя украинский выбор?
— Совестью. Понимаешь, когда все это начиналось, я уезжал практически в никуда. Ты же знаешь, у меня в Киеве не было никаких друзей; кроме тебя я здесь почти никого не знал. Нам с женой предлагали в Подмосковье дачу. Бесплатную, с евроремонтом, в двух остановках электричкой от Москвы. Помогли бы с работой — я как дважды лауреат Русской премии нашел бы себе какой-нибудь заработок.
Но реально я обо всем этом и подумать не мог! Для меня этот выбор был невозможен. И, пожалуй, не было тут никакого национализма, патриотизма или чего-то в этом же духе, ничего пафосного и монументального, а было одно только ощущение, как поступать следует, а как поступать ни в коем случае нельзя. Я вообще никогда не любил разговоров о патриотизме. Как всякая штука, обусловленная внешними факторами, он очень часто помогает людям оправдывать собственную пустоту. А власти — манипулировать сознанием народа.
ШО Образ «свиного змея», которого необходимо уничтожить, у тебя как раз завязан на власть, на чиновников, на олигархов. Получается, это некая внешняя сила — вот расправимся с ней и заживем?
— Это двоякая сила. С одной стороны, власть, как всякий гад, созданный Богом, необходима, человеческое общество нуждается в органах управления. С другой стороны, она чревата быстрым освинячиванием людей в том случае, если они всецело отдают бразды правления власти, позволяют ей поверить в собственную святость и сами себя уверяют в том, что власть «лучше знает, как надо жить». На самом деле, что такое власть? Это просто такой унитаз, который должен хорошо работать. Если он не работает, его надо чинить, а если починить нельзя, его надо выкидывать и ставить другой. Иное отношение к власти свидетельствует о нашей трусости, о нашем нежелании брать ответственность на себя.
ШО Ты вроде бы говорил, что предлагал «Долготу дней» для публикации в российских толстых журналах.
— Ко мне обратился главный редактор «Знамени» Сергей Иванович Чупринин. Я отправил ему рукопись. Он ее прочитал и ответил, что в России этот текст опубликовать невозможно, но вот если сделать некоторые правки… Через двоеточие шел перечень необходимых, по его мнению, правок. Фактически дело сводилось к тому, что я должен был написать, будто это Украина напала на Россию, а не наоборот. Я очень уважаю Сергея Ивановича, поэтому вежливо его поблагодарил, но даже спьяну у меня не могла закрасться мысль сделать то, что он предлагал.
ШО «Долгота дней», наверное, самая личная твоя книга. Это некий акт самоидентификации или даже манифест, не так ли?
— Я лечился этим текстом. Представь, как это — остаться без всего: без дома, без своей квартиры, без работы, без родного города. Я вообще-то по натуре домосед, редко выезжал за пределы Донецка, а тут вдруг такое. Причем боль проявлялась не сразу. Тут как с раной: сначала у тебя шок, потом он постепенно отходит, и боль становится все сильней. И ведь болит душа, в нее зеленки не нальешь, антибиотиками не вылечишь. Роман был единственным способом как-то унять эту боль.
ШО Подзаголовок гласит, что «Долгота дней» — это «городская баллада». В определении баллады говорится о трагической неразрешимости представленного в ней конфликта. По существу, это роман о том, как при помощи литературы разрешить то, что не имеет решения в реальности, верно?
— Ты абсолютно прав. Это сказка по гоголевскому типу. Я не знаю, как решить проблемы, которые в результате решаются в моем романе. Я не знаю, как простить себе и эпохе ту боль, в которой я сейчас живу. Я не знаю, что будет дальше с нашей страной. Но в романе эпоха прощена, люди примирились, Украина существует. Это как бы преодоление действительности во славу идеальности. Во славу совести, чести, красоты, надежды. В конце концов, во славу любви.
«ШО» о собеседнике
Владимир Рафеенко родился в 1969 году в Донецке. Окончил Донецкий национальный университет, факультет русской филологии и культурологии. Печатается с 1992‑го, первую книгу выпустил в 1998‑м. Автор семи романов и трех сборников стихотворений. Дважды лауреат «Русской премии» в номинации «Крупная проза» — за романы «Московский дивертисмент» (2010 год, второе место) и «Демон Декарта» (2012 год, первое место). В 2014‑м вынужден был переехать с семьей из Донецка в Киев. Весной 2017 года новый роман Рафеенко «Долгота дней» одновременно вышел в оригинале в харьковском издательстве «Фабула» и в украинском переводе Марианны Кияновской под названием «Довгі часи» во львовском «Видавництві Старого Лева».
