Писатель Владимир Сорокин утверждает, что искусство стреляет в упор, а литература — сильнейший наркотик, и сетует на то, что люди продолжают убивать друг друга, грабить, жрать животных и уничтожать природу.
ШО Насколько вы представляете себе своего читателя?
— Наверное, нинасколько, потому что, когда пишу, я думаю только о героях, а читателя не учитываю вообще. Прежде всего, я пишу ради собственного удовольствия — вот и все.
ШО Думаете, такой эгоизм простителен?
— В принципе все писатели эгоисты, альтруисты не пишут романов.
ШО Ваши тексты настолько своеобразны, что, надо полагать, вашему первому литературному опыту предшествовал и опыт жизненный?
— Интерес к писательству возник у меня очень рано. И стимулировал его, на самом деле, случай нерадостный — удар по голове. В пятилетнем возрасте я получил серьезную травму.
ШО Подрались с мальчишками во дворе?
— Все было более красиво и символично. Я полез на письменный стол отца, опираясь ногой о батарею, а на трубе торчал штырь без вентиля. Сорвавшись, я практически на нем повис. После этого у меня просто открылся какой-то канал: я стал видеть необыкновенно яркие картины, как будто кино включили в голове. Вскоре я начал рисовать и уделял этому много времени, с удовольствием лепил, потом несколько лет занимался музыкой, играл на пианино, пока мне не раздробили палец. Я сидел в шезлонге в саду, а мой старший приятель подбежал и толкнул. Когда я стал падать, пальцы попали в подпорки шезлонга. Ну, все, что ни случается, — к лучшему. Хотя у меня музыкальная семья, и я сейчас сам иногда для себя поигрываю. Однако думаю, что путь писателя богаче. Но в то время я мучительно искал форму для выражения своих фантазий, и внутренним зрением продолжал наблюдать видения. То есть я сидел на уроках и фантазировал, проваливаясь в эти сны. А в четырнадцать лет легко написал первый рассказ.
ШО О чем он был?
— Я вырос в семье охотников, поэтому все в нем было пропитано соответствующей романтикой. Вообще-то мой отец профессор, у него техническое образование, а вот дедушка служил лесником, и каждое лето мы ездили в глухие леса на границе Калужской и Брянской областей, где он прожил 92 года. Мой первый рассказ назывался «Тетерев». Сочинился он очень легко, и я послал его в журнал «Юный натуралист». Мне оттуда ответили, что написано хорошо, но они длинные тексты не печатают. И с тех пор я прекратил обращаться в редакции.
ШО Вас так легко осадить?
— Нет, я понял, что можно писать просто так, для себя. Я вообще не люблю биться головой о стенку. Хотя больше в этом возрасте я увлекался рисованием. И вернулся к серьезному литературному процессу в двадцать лет, уже не мальчиком.
ШО То есть вы со всеми музами перецеловались: как художник, музыкант и литератор себя попробовали. И, видимо, считаете, что словом можно наиболее полно передать всю гамму человеческих ощущений, если выбрали именно его как инструмент?
— Оно само меня выбрало, понимаете? Это невозможно объяснить. Обычно выбор в искусстве не происходит на распутье у верстового камня, возле которого человек думает, становиться ему писателем или нет. Когда искусство тебя выбирает — это как выстрел в упор. И потекла теплая кровушка…
«Когда искусство тебя выбирает — это как выстрел в упор. И потекла теплая кровушка…»
ШО Продолжим этот красивый образ: как рождается замысел и герои, как они кровушкой наливаются, плотью обрастают?
— Замысел появляется неожиданно. Он приходит и мягко, но настойчиво берет за плечи и усаживает за письменный стол. И ты уже не можешь ничего поделать. Это не значит, что я начинаю писать, не представляя, что произойдет в новой книге. Просто сначала возникает идея, которая зреет во мне и жаждет воплощения. Я ищу ей форму, начинаю лепить ее, сначала позвоночник, потом уже идет мякоть. А потом я книгу в муках рожаю, потому что крупные формы — это ежедневный лошадиный труд. И никакое озарение само по себе без этого труда ничего не даст. Когда роман, наконец, закончен, я перерезаю пуповину, то есть издаю его и наблюдаю, как он начинает удаляться от меня, как он растет, меняет одежду.
ШО Скажите, а вы дисциплинированный человек, легко можете усадить себя за компьютер? Или вы от руки пишете?
— Сейчас я работаю за компьютером, хотя когда писал «Голубое сало», то собственно тексты «клонов» XIX века писал от руки, чтобы аутентично себя чувствовать. Один раз даже при свече, правда, обычной ручкой. А в общем-то, я дисциплинированный человек и могу ради дела отказать себе в удовольствии. Хотя я не все время провожу за письменным столом. Обычно я работаю с половины десятого утра до часа дня, не больше, иногда даже меньше. И пишу довольно легко. Можно сказать, практически начисто, правлю только процентов пять.
ШО Вы сказали «могу отказать себе в удовольствии», но литература ведь тоже к ним относится…
— Это сильнейший наркотик. Есть и разные другие, мне ничто человеческое не чуждо. Например, в шахматы играю. Я увлекаюсь ими с детства, но самый серьезный импульс для занятий ими дал мне матч Фишера со Спасским в 1972 году. Я люблю читать давно сыгранные партии, это как слышать голоса умерших людей. Очень интересно разбирать каждый ход, пытаться понять этих людей, их жизнь, время.
ШО Шахматные «стенограммы» дают такую возможность?
— Да, можно почувствовать эпоху, потому что существует много стилей игры. Были романтики, прагматики, даже сталинисты. Ботвинник, например. Достаточно разобрать его партию, чтобы ощутить дух того времени.
ШО Читая писателей, тем более ощущаешь их эпоху. Но ваши произведения порой так необычны, что невольно задаешься вопросом, насколько вы дистанцированы от своих персонажей?
— Вы когда-нибудь плавали с аквалангом? Если да, то вам будет легко меня понять. Я как бы надеваю акваланг и ныряю, плыву под водой, вижу этих роскошных рыб и сам себя чувствую неким Ихтиандром, скатом, морским котиком, акулой. Потом я чувствую, что кончается кислород и всплываю, снимаю всю эту амуницию и иду в пляжное кафе пить кофе и с кем-то разговаривать. Вот так и с героями — я могу нырнуть в них и легко вынырнуть.
ШО Скажите, а вам самому приходилось в жизни страдать?
— Достаточно. Я еще в детстве почувствовал какую-то пропасть между собой и природой. Она конечно, печальна, но ее можно пережить. А вот пропасть между людьми… Собственно, это приносило мне много страданий. Я очень болезненно реагировал на то, что человек не может обойтись без насилия, и продолжаю удивляться этому до сих пор. Люди никак не могут понять, что все мы братья, родные, в общем-то, существа. Но почему-то мы продолжаем убивать друг друга, грабить, жрать животных, уничтожать природу. В принципе, все мои вещи об этом, только поверхностные люди считают, будто я хочу шокировать кого-то, лишний раз унизить человека. Его некуда уже унижать. Человек жалок.
ШО, Но в чем-то, наверное, все же велик. Как сказано у Шекспира, «венец всего сущего» и «квинтэссенция праха»…
— Человек для меня жалок еще и потому, что он лишь на десять процентов использует свои возможности.
ШО Ну, это уже кому как Господь дал…
— В том-то и дело, что дано нам многое, просто мы до сих пор не знаем своих глубинных резервов. То, что делают йоги, просто мизер по сравнению с заложенным в нас потенциалом. Человек может обойтись без пищи, может летать, плавать под водой. Как сказал Христос Петру, если бы у тебя была вера с горчичное зерно, ты смог бы ворочать горы. Об этом, собственно, я и пытался писать книжку «Лед», в частности, о некой тоске по утраченным возможностям.
ШО Об этом писали и прежде, но мне кажется, тональность некоторых ваших вещей может обычного читателя смутить, возможно, даже отторгнуть. И возникает вопрос об ответственности за слово, поскольку оно тоже действие.
— Тут я с вами согласен, но действие — это произнесенное слово, а печатное — это просто значки на бумаге. Не надо переоценивать литературу, надо спокойнее к ней относиться.
ШО Вы, знаю, два года преподавали в Университете иностранных языков в Токио русский язык и литературу. Что открыли для себя в Японии?
— Это очень интересная страна, но что касается культуры, то она совершенно разрушена. Япония — яркий пример того, что может сделать американизация с культурой страны. Америка поглотила их на этом уровне. И модный у нас нынче писатель Харуки Мураками характерный пример такого влияния. Кабуки, японская поэзия, ритуалы — все это зарастает асфальтом, все потеснили бейсбол и гольф, самые популярные виды спорта. И дико низкий уровень образования. Студенты иногда не знают, с кем воевала их страна во Вторую мировую войну.
ШО Видимо, феномен короткой памяти стал повсеместным, уже и наши дети порой этого не знают.
— Пока не сравнивайте. Если взять нашего восьмиклассника и посадить его на второй курс японского университета, то он там будет звездой. Но мне там было легко, потому что у них есть одна черта, которая окупает все остальное. Японцы, можно сказать, вечные дети, очень прилежные. Они на занятиях так хорошо слушают, что это оправдывает все. Но их так воспитывают в семье и школе, что это можно назвать «дедовщиной». Например, во время выпускного вечера третьеклассники должны сторожить обувь старших. Часто встречается такое явление как идзиме — это когда коллектив травит ученика, и ни педагоги, ни родители не должны вмешиваться. На этой почве бывают даже самоубийства. Япония и на мои кулинарные вкусы, кстати, повлияла. Я мяса уже пять лет не ем. Суши отбили к нему интерес. А вообще я могу запросто обед из десяти блюд приготовить. Когда не пишется и надо чем-то себя занять, я либо играю в шахматы, либо веселюсь с друзьями, либо смотрю кино, либо готовлю.
ШО А в театр ходите? Хотя бы на премьеры своих пьес?
— Хожу, хотя само это искусство не очень люблю. Слишком уж оно архаичное. Спектакли часто напоминают механическую клоунаду, против чего я, собственно, и стараюсь бороться в своих пьесах. Кино я люблю, конечно, больше, чем театр.
ШО Вы сталкивались с тем фактом, что идеи носятся в воздухе?
— Да, конечно. Например, когда я посмотрел два триллера «Хищник» и «Чужой», с этими страшными существами, то сразу же подумал: гениально было бы, если бы они встретились. И вот прошел год, и я увидел компьютерную игру «Хищник против Чужого», где эта идея использовалась.
ШО Вы немало сделали как художник, оформляли книги, участвовали в выставках…
— А сейчас практически не рисую.
ШО Что же вы любите, чем дорожите?
— Я люблю друзей, их у меня довольно много. За свою жизнь я прошел через многие круги и знаю достойнейших и интереснейших людей. Я чувствую себя счастливым, когда исполняются желания, но это бывает не очень часто.
«ШО» о собеседнике
Владимир Сорокин родился в 1955 году в Подмосковье. В 1977 году окончил Московский институт нефти и газа по специальности инженер‑механик. Получив высшее образование, в течение года работал в журнале «Смена», откуда был уволен за отказ вступить в комсомол. Занимался книжной графикой, живописью, концептуальным искусством. Участник многих художественных выставок. Оформил и проиллюстрировал около 50 книг. Как литератор сформировался среди художников и писателей московского андеграунда 80‑х годов. Публикуется с 1985 года, когда в издательстве «Синтаксис» (Париж) вышел его роман «Очередь». Книги Сорокина переведены на 12 языков. Он автор двенадцати романов, шести киносценариев, одиннадцати пьес, нескольких сборников рассказов. Женат, имеет двух дочек-близнецов.
