Мое тело — оружие и манифест
Если общество полагает обнаженное тело чем-то аморальным, постыдным и непристойным — такое общество преступно и богохульно. Оно сомневается в совершенстве божественного замысла. Преступление и извращение — в попытке табуировать естественное. Богохульство — в отрицании красоты, которой наделил каждого из нас космос.
В ситуации дискриминации естественности обнаженное тело становится протестным манифестом. Его протест плюет в навязываемый стыд. Стыд не рождает ничего, кроме фрустрации и самоуничижения, абсурдного ощущения того, что быть собой — греховная мерзость. Отрицание тела намекает на то, что, оказавшись обнаженными на людях, мы обязаны немедля схватить револьвер и глотнуть свинцовую слезу.
Если общество заставляет нас чувствовать стыд, должны ли мы принять такое общество? Можно ли вообще стыдиться того, что есть у каждого из нас? Можно ли враждовать из-за того, что есть у каждого из нас? Ответ — на вашей совести.
Я же разделяю желание обнажиться на людях, воспользоваться телом как оружием против ханжества и морали. Если я — творение бога, галактики и природы, то и мои гениталии — творение бога, галактики и природы. Развращение, срам и похоть — все это продукты голов, но не пениса или влагалища. Сами по себе пенис и влагалище — плоть невинная. Они настолько же аморальны, насколько аморальны птицы, облепиховые рощи или хрустальные озера.
Впрочем, все вышесказанное — лишь страстная романтика. Оценив современный культурный контекст, мы будем вынуждены констатировать: эксгибиционизм более не оружие, не манифест, не борьба во имя истины.
Крах Эксгибиционистского Романтизма
Запретив тело, консерваторы породили сладкий плод и спровоцировали извращение. В противодействие табу случился рассвет эксгибиционизма как патологии, рассвет порнографии и сексуализации культуры. Если когда-то обнаженное тело было естественным, если вчера оно могло обладать потенциалами для борьбы с ханжеством мертвецов, то сегодня обнаженное тело по факту ничто. Всё обнажено. Все обнажены. Но мы более не ликуем и не возбуждаемся. Не испытываем детсадовского восхищения от демонстрации гениталий и лишь дразним друг друга тем, что когда-то имело смысл.
Современный эксгибиционизм простирается далеко за сферу физиологии — он уж коснулся духа, поведенческих моделей, способов социализации и репрезентации. Когда социокультурная ситуация взывает к нам «обнажись», под этим подразумевается не «публично разденься», но «публично распахнись».
Взять хотя бы такое явление, как блоги. Это не только инструмент коммуникации, но и инструмент подачи себя в желаемом облике, и желаемый облик — все чаще не «облик, который нравится мне», но «облик, который нравится всем». Сегодня многим нравится отсутствие тайн. Поэтому мы видим сотни живых журналов, авторы которых выворачивают себя наизнанку, потрошат душу, демонстрируют интимное и показывают кишечник на ладошках. Все это воздушный неоканнибализм — мы хотим сожрать других, мы хотим быть сожранными другими. Обнажая нутро, мы кормим зевак. Таково символическое значение обнажения сегодня.
В этом смысле обнаженное тело и душа предстают своеобразной социализирующей валютой. В обществе зрелища, где доминируют лишь мерцающие оболочки, а содержание уходит на второй план (и нередко заменяется пустотой), такая валюта становится не только средством, но и ключевой целью. Мы расплачиваемся ею, чтобы жить, и живем, чтобы расплачиваться. Трагизм в том, что те из нас, кто обладает оболочкой, но наполнен пустотой, обречен обнажаться с пущей прытью — им никогда не угомониться, никогда не обрести покой.
На горизонте пылающие фонтаны нового дня: культура тотального вуайеризма и эксгибиционизма, культура обнажающихся и смотрящих. Все эти прозрачные туалеты, все эти реалити-шоу, светские хроники и таблоиды — всё это признаки мира, где позволительно быть лишь голышом и на блюдце, где божественному эросу в сумраке нет места. В таком мире, разумеется, ни о сексе, ни об интимности речь не идет. Это напоминает фантазию о площади, где все прохожие вдруг сбросили одежду. Что последовало потом? Радость и свобода? Едва ли. Скорее неловкая тишина.
Нарциссы эпохи Шоу
Психоаналитик, философ и основатель Музея Сновидений Фрейда Виктор Мазин рассказывает о культуре контроля, шоукратии и эксгибиционизме.
txt: Людмила Погодина
Происхождение эксгибиционизма
ШО Начнем с публичного раздевания. В чем причина эксгибиционизма?
— Прежде отметим, что мы не судим обо всех людях в общем. Допустим, мы смотрим по телевизору сцену с участием стриптизера. Зрители сравнивают героя с собой и говорят «Я бы так никогда не поступил!», не задумываясь о том, что, во-первых, эксгибиционизм — это способ получения удовольствия. Во-вторых, эксгибиционизм поддерживается и даже формируется сегодняшней культурой. Именно культура провоцирует способность получать удовольствие от обнажения и создает уйму возможностей удовлетворять это желание. Мы сталкиваемся с парадоксом: с одной стороны, не все люди эксгибиционисты; с другой — сегодняшняя культура взывает к эксгибиционизму, требует: обнажись! Вопрос не в том, почему есть эксгибиционисты, а — как многим людям удается избежать эксгибиционизма? Мы все склонны к обнажению, но в настолько разной степени и проявлениях, что кто-то выходит на сцену, снимает с себя одежду и вращается вокруг шеста, кто-то в одиночку вращается обнаженным перед зеркалом, а кто-то в одежде стоит на сцене и веселит публику. В России настоящий культ смехового эксгибиционизма. Что порнографичнее — голый или одетый человек? Я, например, не выдерживаю «теле-порно-обнажение-в-одежде».
ШО С чем связаны эти тренды?
— Эксгибиционизм связан с нарциссизмом. Нарцисс, с бытовой точки зрения, — человек, который занимается самолюбованием, а с психоаналитической точки зрения: нет нарцисса — нет себя. Мы помним миф, описанный Овидием, о юноше по имени Нарцисс, который влюбился в другого юношу, оказавшегося им самим. Нарциссизм и есть встреча с самим собой; если я не переживаю эту фазу развития, то меня просто-напросто нет. Жак Лакан сформулировал «стадию зеркала», в которой мир начинается с того, что я встречаюсь со своим отражением, своей проекцией в мир, до этого момента нет меня как целостного субъекта. Чтобы полюбить другого, нужно полюбить себя. Когда я в зеркале сталкиваюсь с самим собой или когда я смотрю на Вас и понимаю, что я такой же, по Вашему образу и подобию, в этот момент я и возникаю. Это возникновение мое собственное «я» воспринимает с ликованием. Это ликование и есть основание эксгибиционизма.
До эпизода, когда человек становится субъектом культуры, никакого стыда из-за обнаженности нет. Маленькому нарциссу-эксгибиционисту нечего стесняться. Большинство людей вспомнят, с каким интересом в уголках детского сада они обменивались с другими детьми «внешним видом» — тем, у кого что имеется. Стыд и совесть — это более поздние необходимые культурные образования, а до этого у нас есть восторг любования собственным телом.
Перейдем к вопросу о «политике зрения». Ставки здесь больше, чем жизнь. В оптическом поле возможны три грамматических разворота зрения: я смотрю на мир, я смотрю на себя (своего рода эксгибиционизм) и на меня смотрит другой. Последний вариант и являет собой собственно эксгибиционизм. То есть вместо зеркала я подставляю другого. И ставки заключаются в том, что как раз взгляд другого наделяет меня существованием. Итак, во-первых, для эксгибициониста нарциссическая встреча с собой запечатлелась с ликованием. Во-вторых, одобряющий взгляд другого (мамы, дедушки), сопровождающийся словами «Какой прекрасный малыш!» это ликование усиливает. Потом идет постоянный поиск воспроизведения этого взгляда. Возможна, впрочем, и другая ситуация, когда приятные, умные и красивые люди ненавидят себя и свой облик. Неприятие собственного образа — результат отсутствия его признания в детстве, невыгодного сравнения в пользу других детей и т. д.
Нарциссично-эксгибиционистская культура
Наша культура пропитана эксгибиционизмом. Теперь почти любой журнал призывает «Смотри меня!» вместо «Читай меня!». В 1967 году в книге «Общество спектакля» Ги Дебор описал, как капитализм, система потребления, индустрия развлечений и масс-медиа превращают всю жизнь в грандиозное шоу. Даже «хлеб» превратился в «зрелище». Призыв упростился: «Дайте зрелищ!» Теперь все — любовь, война, мысль — все на три буквы: ШОУ!
Но не будем сводить весь разговор к тому, что телевизор — зло. Речь об аппарате влияния, зависимости и интерпассивности, а не о смешных разговорах, мол, передачи плохие, новости лживые. Телевидение стало активнейшим катализатором массовой зрелищной культуры, но само зрелище старо как мир. Театр, например, тоже зрелище. Однако древнегреческая трагедия обращена к тому символическому порядку, который отнюдь не ограничен тем, что мы видим. От театра слова, жеста, письма человек пришел к мерцанию образов формата MTV и изобразительным иконкам на компьютерном мониторе. Произошла массовая визуализация, виртуализация и фантазматизация среды. Даже если мы оторвемся от экранов и выйдем на улицу, то окажемся в урбанистической среде, перенасыщенной визуальными знаками.
Виртуальный эксгибиционизм
ШО Существует конструкция общества, при которой, по сути, одинокие, некоммуникабельные люди возмещают дефицит общения в Сети. Иллюзия общения, которая создается и остается, характерна. Мы сталкиваемся с виртуальным эксгибиционизмом, где человек раскрывается настолько, насколько в реальной жизни никогда бы да и ни за что не раскрылся.
— Человек — существо предельно хрупкое. Встреча с другим, а не со своим любимым отражением в другом, — жуткое дело. Такая встреча может быть приятной лишь в рамках простой психологической модели. Встреча же с радикально другим, кто вообще совсем не я, это очень-очень страшно.
С чем мы имеем дело, когда сидим с Вами один на один — Вы видите меня, я Вас. Вы улыбнулись, я в ответ моментально улыбнулся. У нас есть взаимодействие и взаимоотношение. Более того, Вы видите перед собой не маленькую негритянскую девочку. В то же время, когда я выхожу в компьютерную реальность, для начала я справляюсь с самим собой, а не вступаю в отношения с другими.
Допустим, я — в жизни абсолютно неуверенный мужчина средних лет — превращаюсь в наглого джедая, который ведет себя соответствующим образом. Важнейшее примечание: нам кажется, что есть «я настоящий» и «я ненастоящий». Тот человек, который сидит сейчас перед Вами — я настоящий. А если бы я захотел быть маленькой темнокожей девочкой, то это был бы я ненастоящий. В этом наша серьезнейшая ошибка. Потому что я — это не столько то, кем я якобы являюсь, а, в первую очередь, мое представление о себе. Быть собой идеальным, соответствующим своим фантазиям, я могу не в грубом мире материальной реальности, а в виртуальном мире. Там все намного мягче. В конце концов, я могу разместить фотографии, которые мне нравятся, чтобы меня знали таким, каким я себе нравлюсь. Следовательно, «истина маленьких негритянских девочек» оказывается разделенной истиной в этом пространстве. Там не только я себя представляю тем, кем хочу себя представить другим, но и других я представляю так, как мне этого хочется. И все это, главным образом, бессознательно. В результате, мы оказываемся в таком прекрасном мире, из которого выходить, конечно, не хочется, потому что это опасно. Это — обоюдная опасность.
ШО Чем это чревато?
— Тем, что люди проживают жизнь в пространстве фантазии и иллюзии. Все это сложно, поскольку так называемая реальность — тоже пространство фантазии и иллюзии, разве что не такое откровенное, как компьютерное.
Наше психическое пространство виртуально («виртуальный» в переводе — «возможный»). Когда я фантазирую, то перебираю возможные варианты. Что было бы, если бы я родился в другом месте? Вариантов много. Компьютерная реальность тоже называется виртуальной, полной различных возможностей. Я не могу быть Папой Римским, но как в компьютере, так и в своих фантазиях я им быть могу. Сейчас я говорю ни в коем случае не об аналогии, а о подобии компьютерной реальности и нашей психической реальности. Они гомологичные, но не одинаковые.
Примыкая к компьютеру, мы оказываемся в состоянии так называемых соединившихся сосудов. Мой друг — очень серьезный человек сорока лет — стал играть в компьютерную игру: полгода его не видно, не ест, не пьет, не спит, он полностью поглощен процессом. Речь идет о том, что одно психическое пространство подключается к подобному ему кибернетическому пространству. В чем специфика этих пространств? В том, что это визуальные пространства. Человек в первую очередь визуальное существо.
Я более чем за двадцать лет сидения за компьютером так и не стал от него зависим. У меня другая проблема: при всей моей киномании, иногда я смотрю отличный фильм на большой панели и вдруг меня посещает брехтовская мысль «Какого черта я смотрю на эту тупую плоскость?». Тогда я начинаю поглаживать моего трехмерного кота, восполняя нехватку тактильности, приговаривая: «О, ты мой органический. О, ты мой трехмерный. Вот она твоя жизнь и твоя смерть!» Никакого отношения к компьютерной и телетехнологии кот, к счастью, не имеет.
Эксгибиционизм духа
Эксгибиционизм духа подразумевает, что человек пишет, думает, говорит о себе. Здесь может быть одна очень серьезная проблема, которая заключается в том, что человек ищет себя. Это, конечно, очень хорошо, но то, что ему себя не хватает, является проблемой. То есть человек пытается обнажаться перед другими не только и не столько потому, что хочет показать другим, какой он хороший, тонкий и страдающий, но и потому, что человек сам не знает, кто он, поэтому пытается через других найти себя.
Лакан обратил внимание на парадокс: нарциссизм содержит социальность, то есть нарциссизм — это двое, я и двойник. Другой парадокс: единственный человек в мире, которого я не вижу, это я сам. Если я вижу себя на фотографии, то это фотография, и в ней что-то не так; на видео тоже не я, и голос не мой; да и в зеркале я — не я. Короче говоря, возникает фундаментальный вопрос: где же я? Сегодняшняя культура предельно нарциссична, и человек не может найти себе места, потому что не понимает, где он. Почему у одних людей, которые пристрастились к гламурно-телевизионно-нефтяной культуре, есть проблема с собой, а у других людей есть другие проблемы, но этой, по крайней мере, нет? Что-то другое, не внешность, делает нас отличными друг от друга — наша история. То есть когда я родился, кем были мои родители в моем представлении, как я учился, как развивался, о чем думал и над чем сидел ночами, от чего страдал и мучился — все это прописывает мою историю и делает меня неповторимым.
Парадокс человека в том, что в нем нет ничего природного. В сегодняшнем научном описании человек — это техноживотное. По поведению — гиббон, по информационной поддержке — компьютер. С психоаналитической точки зрения, человек вовсе не компьютер и не животное — мое отношение к собственным биологическим функциям опосредовано моими идеями и представлениями. Разговор о сексе здесь был бы самым простым и самым уместным, потому что человеческая сексуальность и любовь, в сравнении с животной, обнаруживает, что человек — существо, которое обитает в символической вселенной — в мире языка. Хайдеггер говорил: «Язык — это дом бытия». Мое место — оно не материально, не визуально, а символично.
Обратная сторона медали: вуайеризм
Когда мы думаем о человеке как о биомашине, мы исключаем из человека собственно человеческое. Сегодняшний ученик средней школы предпочтет пересказ «Войны и мира» Толстого самой книге. Мы имеем дело с противопоставлением теории и визуализации. Если сегодняшняя культура предельно визуальна, то это оборачивается тем, что она дезисторизована, не имеет оснований в языке. Из-за шоу-культуры люди перестали ценить историю, знания, литературу. Человек стал предельно прагматично-визуальным аппаратом, которому необходима информация для поддержания своего существования. Достаточно знать имя режиссера и краткий пересказ фильма для коммуникации с другими людьми. А понимание того, что именно просмотр поможет найти те точки опоры, которых не хватает, что их осмысление прописывается в истории, — этой идеи нет, и это катастрофично. В этом Apocalypse Now.
Если культура визуальна и сориентирована на наши глаза, это означает, что кое-кто из нас не только хочет быть наблюдаемым, но мы одновременно еще и наблюдатели, а точнее — «соглядатаи», как сказал бы Набоков, которые все время смотрят в щелочку. Получается очень мрачная, параноидальная картина.
Чем еще характеризуется сегодняшнее сообщество, так это переходом от общества тотальной дисциплины к обществу тотального контроля. Тогда как в ХVIII–XIX веках такие заведения, как школы, университеты, тюрьмы и психиатрические больницы были типичными дисциплинирующими пространствами, сейчас мы живем в обществе «прекрасной свободы»: являемся свободными, и при этом управляемы диктофонами, мобильными телефонами и телевизорами. Мобильный телефон правильнее называть «remote controller», достаточно сослаться на кинофильм «Матрица». Казалось бы, что лежащий телефон меня не контролирует, но это серьезное заблуждение. Жду я звонка или нет, он случается и меняет мое состояние.
Или другой момент: практически во всех магазинах написано «ведется видеонаблюдение». Я не обращаю внимания на эти вывески, но все они попадают мне в голову. Окружающая среда провоцирует на подсознательное представление о том, что я постоянно нахожусь под чьим-то надзором. Таким образом, поддерживается паранойя, которая относится к расстройствам нарциссизма.
Мы все прекрасно понимаем, что мы господа и хозяева телевизора. Но стоит учесть, что этот прибор размывает границу между личным и публичным. Что он делает в моей квартире? Почему эти люди, которые постоянно выскакивают на экране, эти головы, оказываются у меня дома? Более того, это эффект соприсутствия, без которого многие не могут существовать — они не смотрят телевизор, но включают его, и он должен постоянно работать. Вот мой социум, состоящий из призраков, которые влетают на мою территорию и на меня постоянно влияют. Если мы находимся в квартире, включаем телевизор, но не смотрим его, то совершенно четко получается, что он смотрит нас. Типичная ситуация эксгибиционизма. Телевизор — вуайеристское око, разглядывающее то, что происходит в комнате. Дело не в паранойе, а в фантазиях, которые, так или иначе, населяют нас и постоянно соприсутствуют в нашей жизни.
ШО Подведем итог.
— Кто-то проявляет свою визуальную идентичность, обнажаясь через одежду. И человек в одежде может быть больше обнажен, больше рассказать о себе, чем обнаженный человек.
Бегство голышом
текст: Сергей Васильев
Примерно год назад на сайте proza.com.ua появился репортаж с открытия выставки Reflections в PinchukArtCentre, где всю ульяновскую критику, пожалуй, затмила одна фотография Наталии Машаровой. Там была изображена молодая мулатка, весело окунувшаяся в пушистый и влажный туман «комнаты Гормли». Всем своим бесстыже голым телом она прилипла к прозрачной ее стенке, размазав по стеклу шоколад сосков и дразня публику кучерявым лобком.
В PinchukArtCentre, по слухам, из-за этого снимка страшно рассердились. И, в общем, зря. Отбросив пошлую версию о том, что рьяные поборники современного искусства — поля провокативных художественных практик — пеклись о комфорте целомудренных VIP-гостей своего вернисажа, предположим, что простодушный сеанс эксгибиционизма нашей сисястой героини Анжелы Викторовны Черкашиной показался им профанацией идеи затейливого аттракциона Гормли. Ведь попавшему туда человеку, по мысли философствующего автора, нужно было экзистенциально опорожниться, опустошиться и обнулиться, вернуться в природное состояние, не омраченное каким-либо социальным опытом. Что упомянутая девица и сделала, невольно став идеальным медиатором и чистосердечным партнером художника-радикала.
Но акт непосредственной мулатки может претендовать, по-моему, и на гораздо более грандиозный концептуальный и, рискну даже сказать, онтологический жест. Постараюсь пояснить. Двенадцать лет назад, когда у Анжелы Викторовны, наверное, и лобок еще не закудрявился, Брайан де Пальма соорудил в Голливуде фантастический боевик «Миссия невыполнима». Критики рутинно похвалили режиссера за зрелищное и динамичное мочилово. И только самые зоркие и проницательные из них обратили внимание на то, что интригу фильма, по сути, поддерживало в постоянном тонусе техническое обеспечение героев, способных находить своих врагов в любой точке земного шара за считанные минуты.
То есть де Пальма одним из первых изобразил ситуацию тотального слежения, реальной невозможности спрятаться и исчезнуть. Он, конечно, рассказывал о непобедимых шпионах, но, если чуточку напрячь воображение, уже тогда можно было представить себе, чем гипотетически оборачивается такая совершенная система контроля для мирно, тихо и покорно живущего обывателя.
Решил ты, к примеру, ругнуть своего работодателя, или, как мальчиш-плохиш, выдать главную государственную тайну (о том, что все, включая высших руководителей и прочую «элиту», давно забили на родину-мать и продадут ее за жменю баксов), или подрочить ввиду отсутствия дамы сердца, а тебя тут же взяли на заметку, накололи на бдительную булавку, как бабочку для гербария, безразмерного архива, где хранятся все обо всех сведения. И, чтобы добыть от тебя показания, в общем, уже не обязательно колотить тебя дубинками в милицейском околотке, вгонять тебе иглы под ногти или прикладывать оголенные электропровода к гениталиям. Поскольку ты давно во всем сознался, сам того не ведая. Где положено, известны твои большие тайны и маленькие секреты, твои невинные плутни и наглые авантюры, твои дешевые мечты и дорогие воспоминания.
Всего каких-то лет десять назад это казалось фантастикой. А сегодня, между прочим, неотвратимая реальность. Пора, наконец, осознать, что все мы, якобы свободные граждане, незаметно очутились под колпаком постоянного присмотра. На любом рынке можно купить базу данных обо всех зарегистрированных маленьких человечках. О своих доходах они каждый раз добровольно сообщают, пользуясь банкоматами. Их вкусы досконально изучены в супермаркетах, где они получили карточку на скидку. Их рабочий ритм четко фиксируют «вертушки» в офисах и на предприятиях. Влезть в их электронную почту, при определенных навыках, ничего не стоит. Что уже говорить о том, что в более развитых, чем Украина, странах практически каждый шаг человека фиксируют видеокамеры — в Лондоне, говорят, они установлены даже в общественных туалетах, где, как известно, неминуемо приходится спускать трусы, являя свету интимные органы.
Так что, поверьте, общественное поведение Анжелы Викторовны Черкашиной надо признать революционным. Когда сама идея что-то скрыть от постороннего всепроникающего и всевидящего ока становится абсурдной, единственным достойным ответом всем цензорам, надзирателям и вуайеристам остается только наше презрение к ним. Именно оно делает нас неуязвимыми для их посягательств. Это великолепное презрение артистично демонстрирует Анжела Викторовна. Ей все трын-трава, ей начхать и насрать на тех, кто думает, что, понатыкав повсюду камеры и цинично научившись манипулировать реакциями и даже помыслами людей, они их поработили и превратили в прозрачных управляемых амеб. Фиг вам. Вы хотели видеть Анжелу Викторовну голой, подсматривая за ней в гальюне или сауне? Смотрите. Она сама разделась. Как свободный, а не подневольный вам человек.
