Кинорежиссер Андрей Кавун: «Ни одна нация не теребит свою идентичность постоянно. Мы должны быть чем-то интересны современному миру, а не зацикливаться на себе. А мы русскому национализму противопоставляем украинский. Те же яйца, только в профиль».
49-летний уроженец Львова Андрей Кавун до недавнего времени считался российским кинорежиссером — после армейской службы он уехал в Москву к отцу-режиссеру, поступил во ВГИК (мастерская Владимира Хотиненко) и основных творческих успехов достиг там. Дипломная работа «Сколько стоит эта рыбка…» была удостоена главной награды Московского фестиваля студенческих и дебютных картин «Святая Анна». Первый серьезный проект — телесериал «Курсанты» по мотивам автобиографической повести Петра Тодоровского «Вспоминай — не вспоминай», затем был комедийный боевик-триллер «Охота на пиранью», после которого фраза супермена Кирилла Мазура в исполнении Владимира Машкова «Ну, это нормально!», произносимая им в совершенно ненормальных ситуациях, вошла в общеупотребительную лексику синефилов. Основанную на реальных событиях историческую драму «Кандагар» о захваченных в плен советских летчиках, выполнявших «интернациональный долг» в Афганистане, Кавун и писал как сценарист, и режиссировал. Последней его российской работой стал 16-серийный «Шерлок Холмс» с Игорем Петренко и Андреем Паниным в главных ролях.
В 2014 году Андрей Олегович вернулся в Украину, потому что в России уже стало трудно дышать, поселился в Киеве, поучаствовал в спортивной драме Алексея Шапарева «Правило боя», и, собственно, пока все. Сам он о своих творческих планах не распространяется, говорит лишь, что занимается несколькими проектами, находящимися в стадии разработки, изучает Киев, верит в европейский выбор Украины и, несмотря на сложности, все еще полон надежд. Ну, это нормально.
ШО Некоторое время назад я беседовала с Алексеем Горбуновым, который, как и вы, вернулся на родину после Евромайдана. Алексей Сергеевич тогда был неприятно удивлен ситуацией в нашем кинопроизводстве, отсутствием работы и много еще чем, при этом он был полон надежд. Вы четвертый год в Украине, полны ли вы надежд?
— Знаете, я уже в том возрасте, когда быть эдаким восторженным юнцом — трудно. И все-таки я полон надежд. (Смеется.)
ШО С чем они связаны?
— Если Украина стала постепенно двигаться в сторону Запада (по крайней мере, она это декларирует, и есть какие-то поползновения), то рано или поздно все должно прийти к каким-то нормальным, цивилизованным схемам. Что касается конкретно кинематографа, здесь, конечно, много проблем. Очень не хочется кого-нибудь обидеть и задеть, но в Украине само состояние вещей таково, что кино не может быть бизнесом.
ШО Почему? В чем причина? 27 лет независимости.
— Дело не в зависимости или независимости…
«В Украине само состояние вещей таково, что кино не может быть бизнесом»
ШО Отдельное же государство. Почему все что угодно может быть бизнесом, а кино — нет?
— Все очень просто, на цифрах и на пальцах. Количество кинотеатров, площадок для продаж таково, что какой бы фильм ни был, существует определенный потолок сборов от проката.
ШО Кинотеатры можно построить. Это дело десятое, давайте начнем с качества.
— Нет, нет. Если кино нельзя продавать, киноиндустрия невозможна.
ШО Какой украинский фильм последних лет поразил ваше воображение? Хоть один вас заинтересовал чисто профессионально?
— Их было несколько. Довольно масштабная работа «Незламна», хотя сложно сказать, чего там больше — украинского кино или российского. Очень сильная работа — «Племя». (Картина Мирослава Слабошпицкого, снятая в 2014 году, получившая более 30 международных кинонаград. — Ю. П.). Вообще я пришел к одному интересному выводу: зато здесь выгодно снимать артхаус. В Украине более благоприятная почва для артхауса, нежели для коммерческого кино.
ШО Ну и где он? Почва есть. Артхауса нет.
— Ну, послушайте… Появляется постепенно. Марыся Никитюк…
ШО Я понимаю, что вы никого не хотите задеть, но у нас же серьезный разговор…
— Ну, тогда придется говорить, насколько все бедно и незграбно по сравнению с тем, что в России. Но, простите, в России бюджеты другие.
ШО Сравнивать некорректно, давайте просто не отрываться от реальности.
— Так вы ж не дослушали! Если заработок не является конечным результатом, то о качестве речь не идет. С чего кормится вся эта камарилья? Либо она кормится с прибыли, либо — с бюджета. Когда кормятся с бюджета, совсем другие задачи ставятся. И задача качества не стоит.
ШО Ну хорошо. Пусть у нас будет тысяча кинотеатров в одном только Киеве. Кто пойдет смотреть «Таємний щоденник Симона Петлюри»? За свои деньги, по зову, так сказать, сердца? Кто пойдет смотреть «Гіркі жнива» — фильм о Голодоморе, где нет ни слова правды — ни художественной, ни исторической. И это же все с помпой преподносится, как грандиозное достижение отечественного кинематографа.
— Послушайте, ну Украина радуется любому своему маломальскому успеху…
ШО Какая Украина? Держкино? Зритель-то не ходит.
— Ну на Дзидзьо же пошли («DZIDZIO Контрабас» — кинокомедия Олега Борщевского. — Ю. П.). И на «Шалене весілля». («Скажене весілля» — комедия 2018 года Влада Дикого. — Ю. П.). С этого, кстати, начиналось и российское кино в свое время. Почему у меня есть надежды? Потому что, когда я вернулся в Украину, у меня возникло ощущение, что я попал в российское кино 1997–1998 годов, там то же самое было. А потом — степ-бай-степ, все выстроилось, структурировалось…
ШО Нам таких бюджетов, как в России, все равно не видать в ближайшие десятилетия. Плюс Россия не проходила патриотическое горнило так, как его проходит сейчас Украина. Я не беру современные идеологические российские «шедевры» про Крым и всю нынешнюю паранойю, но до паранойи российское кино развивалось по другим законам. У нас же большие деньги государство сейчас выделяет только под патриотизм. Статья в госбюджете. И это не здорово, мягко говоря.
— В России патриотическое бюджетное кино было всегда, но там не такое лобовое и кондовое отношение к пропаганде. В России, поскольку страна многонациональная, патриотическое кино делают более тонко. А здесь все прямо в лобешник.
ШО Вы «Дикое поле» смотрели?
— Пока нет.
ШО По‑моему, одна из немногих достойных попыток создания человеческого зрительского кино. Ведь во всем этом как бы подъеме национального кинематографа ужасно раздражает, что тебя держат за идиота, который из любви к родине готов глотать любую труху и не морщиться. А публика не дура. Поэтому и не ходят в кинозалы.
— А я же и говорю: когда публика не стоит во главе угла, индустрия невозможна. Сборы — это публика, а публика — это сборы. А в Украине пока во главе угла стоит — отчитаться за снятый фильм, который денег все равно не соберет. Я буду пенять на свой российский опыт, потому что у меня другого нет, так вот в России современное кино началось с телевидения. Крупные проекты спонсировались телеканалами, и первый успешный блокбастер — «Ночной дозор», после которого люди поняли, что на кино можно зашибать бабки. И знаете, вся шелуха улетела очень быстро. Собственно, из этого выросла индустрия. Сначала корявенькая, потом все более и более мускулистая. Но индустрия не появится без конечного потребителя. Это невозможно.
Вообще киноискусство и киноиндустрия — разные вещи. Поэтому я в Украине пока не вижу возможностей для бизнеса, но вижу почву для артхауса. И артхауса в Украине снимают сейчас, возможно, больше, чем где-либо.
ШО Вы имеете в виду Марысю Никитюк?
— Не только. «Брама» Владимира Тихого.
ШО Вы это серьезно?
— Так, стоп, стоп, стоп. От меня вы не добьетесь оценки коллег. У нас есть правило: ворон ворону глаз не выклюет. Я имею в виду — по структуре. По структуре «Брама» — чистый артхаус. Это не зрительское кино, а некое авторское самовыражение.
ШО Я думаю, в мире пока не знают, что есть особый украинский артхаус, но знают, например, про румынский. Не самая, надо сказать, преуспевающая и развитая страна — Румыния. Но откуда-то же взялась там новая волна?
— Сейчас вообще очень интересное время — время смены площадок. Появляются новые формы, в России прошел фестиваль веб-сериалов, Netflix заполонил все… Это тоже новая форма общения со зрителем, телеканалы как заказчик продукта перестают весить столько, сколько весили. Мы пока еще находимся в самом конце этой цепочки, но все будет очень быстро меняться. Леша Горбунов тоже ходит и радуется: «Ой, я завязался с какими-то блогерами, которые выпускают веб-сериальчик скетчевый, и я у них там, ты посмотри — миллион просмотров». А мы по-прежнему пытаемся зарабатывать на площадках, на которых уже по всему миру зарабатывать перестают.
ШО Что вы делаете сейчас?
— Я — человек суеверный. Поэтому скажу лишь, что у меня несколько проектов в разработке.
ШО То есть вы не сидите без работы?
— Не сижу. Но тут вот еще какой момент, самый сложный. Здесь невозможно прогнозировать проект целиком. Ты что-то придумал, нашел немного денег, сделал, и все остановилось. Вот насколько тебе хватило денег, ты выполнил, а потом сделал разработку и бегаешь с ней. И все стоит. Это очень тяжело, ты выгораешь. И надо искать выход из подобных ситуаций, поэтому у меня сейчас несколько проектов в разных стадиях разработки. Но самая моя большая надежда связана с телевидением.
ШО Насколько осознанным было ваше решение переехать в Украину?
— Ну, я год вагався, так что импульсивным его не назовешь.
ШО А, собственно, уехали зачем? Там нельзя было продолжать заниматься своим делом, не являясь частью всего этого безумия?
— Просто мне стало там очень душно и захотелось приехать сюда.
ШО Тяжело, наверное, все время искать выходы из ситуаций и бегать с разработками. Тот же Манский уехал в Латвию, когда ему стало совсем душно.
— Ну, я пока здесь. И пока не планирую уезжать. А Манский — документалист, это немножко другое. Был бы я документалистом, я был бы завален работой.
ШО А у вас интереса к документальному кино нет?
— Как у режиссера — пожалуй, нет. Хотя в Украине сейчас документальное кино — мама, не горюй! Потому что события здесь интереснее любой выдуманной драматургии. Сейчас музы молчат, поскольку реальная жизнь гораздо увлекательнее вымысла. Мне здесь еще очень интересно. Да, с работой туго, не все складывается, но дико интересно. Я же по‑хорошему не был в Украине с 1991 года. Приезжал на недельку-две к маме во Львов.
ШО Почему вы решили остановиться на Киеве?
— Потому что во Львове нет работы. Я бы с радостью работал во Львове, но все кино происходит здесь.
ШО А отец — в Москве?
— Да. Они с матерью расстались, когда я был ребенком, он уехал в Москву, после армии я уехал к нему и там уже учился во ВГИКе.
ШО Вы с кем-то из своих бывших российских друзей и коллег отношения поддерживаете?
— Есть друзья, которым я могу написать раз в полтора года. Но вообще время социальных сетей размывает понятие «друзья»… Я их наблюдаю каждый день, вижу, что они пишут, такое ощущение, что я сижу у них на кухне. У нас еще общение в основном по работе происходит, все сугубо профессионально. Мы с Лешей Горбуновым — друзья, общаемся раз в месяц-полтора в лучшем случае. А в России… С кем-то я прекратил общение, с кем-то восстановил, очень по-разному.
ШО Этот нынешний российский психоз в отношении Украины что-то предвещало еще до Майдана? Вы чувствовали какие-то специфические настроения, состояния общества?
— В том-то и дело, что все было раскручено буквально в две недели.
ШО Почему творческая интеллигенция так стремительно раскрутилась? И отдельные представители, и целые коллективы, театры во главе с художественными руководителями?
— У руководителей театров, студий есть железная отмазка: я отвечаю не за себя, я отвечаю за коллектив. А кто пытался что-то вякать поперек, тот сейчас пытается отчитываться за фейковые наворованные деньги. В России вся система построена так, что ты не можешь не нарушить закон, если хочешь что-то сделать. Всех держат очень крепко. И я понял в какой-то момент, что не хочу, чтоб меня так держали, а язык свой удержать не смогу.
И когда наехали на Украину, меня это страшно задело. На физиологическом просто уровне. Я даже от себя не ожидал. Я рос в Западной Украине в прогрессивной семье, где национализм считался чем-то архаичным и дремучим. И всегда считал себя совершенно неподверженным всему этому. И вдруг, когда все это случилось с Украиной, меня задело именно физиологически. И стало душно. Именно душно. Вот не могу подобрать другого слова.
ШО Вы гражданин России?
— Пока у меня российское гражданство, а здесь — вид на жительство.
ШО То есть участвовать в выборах не сможете?
— Нет. Но если вы спросите меня, кто победит, я отвечу. Победит Юля.
ШО Это почему еще?
— Потому что у нее самая большая воля к победе. Это не ура, я за нее не голосую, но, судя по всему, победит она. А вообще в Украине происходит такой же театр, как и повсюду. В Америке Трамп победил, я вам напомню. И пару десятков лет назад Земекис в фильме «Назад в будущее 2» рассказывал об этом, как о самой большой дичи, которая только может случиться. И вот! Здравствуй, дивный новый мир! Везде похожие процессы. Там побеждает мальчик Макрон, там — дремучий Трамп. На всех выборах везде театр. А Юля больше всего хочет победы, и у нее больше всего сил для этого. К сожалению.
ШО Ну, действующий президент тоже хочет, хотение тут не залог успеха.
— Я думаю, действующий президент больше всего хочет грамотно, легитимно слинять, хотя, конечно, лучший для него вариант будет, если он победит. Правда, у нас еще тут Зеленский вроде рейтинг возглавляет…
ШО Да, у нас уже свой Трамп есть.
— Я же говорю, что в целом — это телешоу, и я к нему серьезно не отношусь.
ШО Но вы бы голосовали, если б имели возможность?
— Голосовал бы. Хотя пока единственный политик из всех существующих и в России, и в Украине, у которого была грамотная, реальная президентская программа, — мой земляк Григорий Явлинский. Он не с обещаниями выходил, а с конкретными предложениями. Вот у него была программа, как рывком поднять Россию. Действительно разумная действенная программа. Мне интересно послушать программы. Тогда можно говорить о выборе. А я пока слышу только обещания, в том числе посадить друг друга.
ШО Вы украинский язык выучили?
— Я его знал. Но русским владею в гораздо большей степени, чем украинским, на котором читаю и могу общаться.
ШО А как вы относитесь к возможному воцарению единого языка во всей Украине?
— Вы знаете, сейчас воцариться что-то одно не может. Мы живем в эпоху цифрового пространства, когда никакие запреты и барьеры не являются несокрушимыми. А еще я прожил в России четверть века, и одно могу сказать с уверенностью. Любую территорию, где говорят по-русски, русские считают своей. И на момент войны я понимаю желание Украины отгородиться языком. В этом нет ничего шовинистического. Пардон, но в Москве ни одной украинской школы нет, хотя там живет, знаете какое количество украинцев? Порядка 30 процентов населения Москвы. Поэтому хотя бы из чувства солидарности можно поступиться.
ШО Поступиться чем? Язык — это же часть личности, а не ботинки. Которыми можно поступиться, сменить и походить пару лет из солидарности.
— Я не чувствую подмены личности, может, потому что я киношник, а кино — это все-таки больше образы, нежели язык. В любом случае, пока с той стороны будут стрелять и кричать, что мы русских не оставляем, до тех пор можно все-таки понять необходимость отгородиться языком. Хотя я понимаю, что процентов 70 тех, кто сегодня стоит за Украину на передке, русскоязычные. В конце концов, а почему не относиться к этому как к возможности в совершенстве выучить еще один язык? Русский же забыть никто не требует. Вольтер сказал — сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек.
У нас еще немножко в другом проблема, а не в том, кто на каком языке разговаривает. Мы договариваться не умеем между собой. Я прочитал интересную статью о том, что один выходец из СССР интеллектуально развитее выходца из США, при этом десять американцев решат гораздо больше задач, чем 10 выходцев из СССР, потому что умеют договариваться друг с другом. А мы — кожен сам собі пан. Внутри нам нужно как-то объединиться и научиться слышать друг друга. Понять, что мы нация, независимая от языков и прочего.
ШО Внутри сейчас жуткий разлом.
— Абсолютно. И это тоже интересно наблюдать, потому что когда я рос в Западной Украине, мы для всей остальной Украины были бандеровцами, то есть не совсем «нашими». Сейчас — бах! Власть переменилась, мы теперь впереди Украины всей, а там теперь, с другой стороны — ватники. Тогда мы чуть-чуть были не из нашей Украины, теперь другие не из нашей Украины. Это все происходит, потому что мы сами внутри себя еще не освободились.
Мы не умеем договариваться, а русские, кстати, кооперируются гораздо лучше, поэтому и не сдохли еще в этом своем дээнэре. А мы выросли из Сечи, где атаманов выбирали. Это наша национальная особенность. Но мы на себе зацикливаемся очень сильно, вот в чем проблема. Я как-то на питчинге наблюдал во время обсуждения: «А от скажіть, будь ласка, чим цей фільм може бути цікавим для українців?» Ну, может, все-таки стоит подумать, чем украинский фильм интересен миру? Я уже не говорю об этих потрясаниях костями предков со времен Киевской Руси. Это все равно, что египтяне сейчас бы ходили и потрясали костями фараонов: да мы! да у нас! Вон все пирамидами заставлено! Мы молодая нация, всего 27 лет.
ШО Это государству — 27, нация постарше.
— Нет, вот давайте отсчет начинать отсюда. Потому что если мы станем начинать оттуда…
ШО От Трипілля…
— Да, не надо оттуда. Мы сами себя резали много раз. И кого из наших дедушек считать правыми, а кого виноватыми, сейчас не разобрать.
ШО Вообще героев прошлого хорошо бы уже оставить в покое.
— В том-то и дело. Мы вот это наше украинство любим выпячивать, вроде как оно должно на что-то сильно повлиять. Да ни на что оно не влияет. Ни одна нация не ходит и не теребит свою идентичность постоянно. Мы должны быть чем-то интересны современному миру, что-то предлагать ему, встраиваться в него как-то, а не зацикливаться на себе. А получается, что мы русскому национализму противопоставляем украинский. И все. А это те же яйца, только в профиль. Своей национальной архаикой нельзя побивать чью-то национальную архаику. Это бессмысленно. И я понимаю Лешу Горбунова, который кричит: «Только на молодежь вся надежда!» Он прав, потому что молодым вся эта борьба вышиванок малоинтересна.
ШО Как вы относитесь к проекту Ильи Хржановского «Дау», который частично снимался в Украине и где под это дело были возведены грандиозные декорации в Харькове?
— У меня нет к нему отношения, потому что я не видел, но хочется посмотреть, как любую новую форму. Я много читаю о нем, очень интересно, но все прочитанное не укладывается в голове, так что не могу сказать, пока не увижу.
ШО Вы с Хржановским знакомы?
— Знаком, Илья на два года раньше меня учился. Интеллигентный, целеустремленный, до сумасшедшинки. У мальчиков-ботаников бывает такая маниакальная сумасшедшинка.
ШО Проект, судя по рассказам, совершенно безумный.
— Абсолютно. И так долго он его делал! Поэтому очень хочется глянуть и понять, что это такое. Если это действительно рождение чего-то нового, то браво-браво. Но таких шумных проектов за годы существования кинематографа было много.
ШО «Праздник» Алексея Красовского смотрели?
— Нет.
ШО Вот, кстати, пример артхауса. Весьма слабое кино — как кино, но важно, что Красовский поднял эту тему на фоне героизации и поэтизации блокады Ленинграда и ее мифов.
— С темой, как в штанге, знаете. Поднять на грудь — это одно, а толкнуть от себя и вверх — другое. Вот, к слову, еще одна беда украинского кино: хочется поднять много важных и больших тем, а не хватает мощностей, чтобы достойно их отразить.
ШО Да просто хочется поднять украинское кино. А то на грудь еще как-то принимаем, а от себя и вверх — не очень пока. Как писал Жванецкий в рассказе «Трудности кино»: «Так пока не идет».
— Самое печальное во всем этом, что выросло поколение людей, у которых совершенно нет культуры хождения в кинотеатры. В Киеве на просмотрах — два-три человека. А что говорить о городках, в которых вообще нет кинотеатров?
ШО Есть у вас любимый жанр?
— Нет. Мне любой жанр интересен. Но все в итоге сводится к драме. Какая бы там ни была формально комедия и мелодрама.
ШО Даже «Охота на пиранью», которая по форме такой уж блокбастер. Там же в основе — драма героя Миронова, которого нельзя убить, потому что он умер еще ребенком.
— Ой, это была «Зарница», чистый стеб. Мы тогда здорово повеселились и похулиганили.
ШО «Ну, это нормально!» Стеб стебом, а драматических моментов хватало. Та же российская глубинка — жуткий, безысходный Шантарск…
— Я похожую глубинку, кроме России, видел только в Марокко. Заходишь куда-нибудь, а там сидят люди и красят тарелки. Или кожу дубят. И ты понимаешь, что они так же 500 лет назад сидели и красили. И тысячу лет назад. И ничего не поменялось. В России таких мест очень много.
«Эйзенштейн прославлял страшный новый строй, но делал это настолько художественно, что сегодня его преподают, как и Лени Рифеншталь. Тут надо отделять мух от котлет»
ШО Снять «Кандагар» — чья была идея?
— Я его придумал сам.
ШО Как человек, по поколению которого прошлась Афганская война, сочли это своим моральным долгом?
— Вы знаете, «Кандагар» не про это немножко. Для меня это абсолютно русская история. Про неумение договариваться. И эта история настолько лежит на поверхности, что ее никто толком не считал. Первое, что они сделали, когда их самолет посадили, — разругались. Стали друг друга обвинять, капитана в первую очередь. И основной посыл фильма в том, что мы должны нести ответственность за собственные решения и учиться договариваться. Мне вообще там была интересна драма капитана — человека, отвечающего не только за себя, но его подчиненные этого не понимают и считают его трусом. И в этом я увидел потрясающую драму не только конкретного человека, но и всей России, где каждый сам за себя, сам себе капитан и не понимает, что из-за этого страдают остальные.
ШО Вы российское кино вообще смотрите? «Тесноту» Кантимира Балагова, «Зоологию», «Класс коррекции» Ивана Твердовского, «Ненастье» Сергея Урсуляка — про бывших афганцев, которые становятся бандитами…
— «Тесноту» не смотрел еще, Твердовского видел, а к милитаристскому российскому кино у меня неприязнь последнее время. Хочу посмотреть «Звоните ДиКаприо!».
ШО Отличный сериал. И очень страшный. Как и «Обычная женщина» Бориса Хлебникова. Вы как к Хлебникову относитесь?
— Очень хорошо.
ШО Вот странно, да? Талантливые люди продолжают заниматься своим делом, хотя вроде бы Путин.
— А при Сталине были Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко, которые тоже двигали кинематограф. Любой режим пытается оставить после себя какие-то монументальные памятники. И Тарковского в самые застойные годы не посадили, не закрыли.
ШО Несколько раз переснимал «Сталкера». Но не будем вспоминать, скольких тот или иной режим посадил, закрыл и зарыл в землю.
— А фашисты родили Лени Рифеншталь, которую сейчас изучают во всех киновузах.
ШО Ну, она художественно зафиксировала становление новой идеологии своим «Триумфом воли».
— Безусловно. Набоков говорил, что политическая идея живет 50, максимум 100 лет, а творческая идея остается в веках. Эйзенштейн тоже прославлял страшный новый строй, но делал это настолько художественно, что сегодня его преподают, как и Лени Рифеншталь. Тут надо отделять мух от котлет. Мы же пользуемся техническими достижениями врагов, или, скажем, противников. Начиная с инженерных новинок и заканчивая покупкой товара. И воруем друг у друга технологии. Или, к примеру, придумал бы вдруг поэт новый стихотворный размер, воспевая какого-нибудь Мадуро. И к уже имеющимся ямбу, хорею и другим добавился бы еще один. И Мадуро бы со временем ушел, а поэтический размер бы остался. А кино будет существовать всегда. В том или ином виде. В Иране кино как явления нет. А иранские кинорежиссеры есть. Он у себя айфоном снял и поехал в Канны. Человек, который видит кинематографически, будет снимать в любой ситуации.
ШО Чуть не забыла спросить: как вам вообще Киев?
— Очень. Я через 25 лет отсутствия на родине приехал в другую страну. И сегодня Украина гораздо более европейская, чем Россия. Не по архитектуре, не по сервису, не по уровню жизни, а по людям. Я Киев пока изучаю, но очень он мне нравится.
