Самый известный в Украине белорусский поэт рассказал «ШО» о привязанности к земле и наблюдении за скворцами, о сходстве своей новой книги с циферблатом часов, о том, как он продвигал родной язык в сторону Стефана Малларме и Алены Свиридовой, о невозможности заниматься хорошими делами с плохими людьми, а еще о своем первом стихотворении, в котором пятка накакала в розетку.
Поводов для разговора с Хадановичем у «ШО» было более чем достаточно. Во-первых, недавно у Андрея вышла новая книга стихов — «Школа травы». Во-вторых, этот сборник принес ему премию им. Арсеньевой, главную белорусскую награду для поэтов. В-третьих, нынешним летом в связи с массовыми протестами накануне президентских выборов к Беларуси у нас было особое внимание. В-четвертых, в этом номере «ШО» выходит подборка переводов Хадановича на украинский, сделанная Любовью Якимчук и Марианной Кияновской. Наконец, в‑пятых, даже как‑то удивительно, что за пятнадцать лет дружеских отношений я ни разу не брал у Андрея интервью для журнала «ШО», и этот пробел нужно было обязательно заполнить.
В Украине Хаданович бывает довольно часто — пожалуй, чаще любого другого белорусского поэта. Однако этот разговор, как и большинство литературных бесед в эпоху пандемии, состоялся в онлайне. Андрея я застал в его летнем доме в городке Пружаны на юго-западе Беларуси. Воображение, отчасти вдохновленное названием книги, упрямо рисовало поэта то с косой, то с граблями, то с тяпкой. Как человеку, бесконечно далекому от сельского хозяйства, мне сразу же захотелось спросить Хадановича о том, насколько моя фантазия соответствует реальности.
О земле
ШО Ты же сейчас на даче, да? Думал, увижу тебя где‑то посреди огорода.
— Для разговора специально переместился в комнату, поближе к роутеру. Но я могу раскачивать экран ноутбука — и ты вообразишь меня в гамаке среди деревьев.
ШО Как у тебя отношения с природой, с землей? Клубнику сажаешь? Картошку копаешь? Грядки пропалываешь?
— В теперешнем белорусском гимне, переписанном с советского, в начале как раз про землю. Раньше было: «Мы, беларусы, з братняю Руссю / Разам шукалі к шчасцю дарог», а теперь «Мы, беларусы — мірныя людзі, / Сэрцам адданыя роднай зямлі». Так что первая моя характеристика — я мирный человек, а вторая — нежная, сердечная привязанность к родной земле. Во всех смыслах, начиная от пружанских грядок и заканчивая белорусской культурой в контексте всемирной.
Ну и, если мы будем копаться в этимологии слова «культура», то неизбежно придем к земледелию и садовничеству. Обязательно вспомним нашего замечательного интеллектуала XVII века Симеона Полоцкого, который мимоходом привил русской культуре барокко и увеличил количество театров в России вдвое, когда открыл свой. Одна из главных его книг — «Вертоград многоцветный». Я блюду традиции и тоже занимаюсь таким вот разноцветным садоводством.
ШО Где тебе лучше пишется, на даче или в городе?
— Поскольку мне важно, чтобы было не только какое‑то сильное впечатление, но и возможность чуть‑чуть замедлиться, войти в суггестивный темп, позволяющий это впечатление переварить, в Пружанах пишется лучше. В Минске время куда‑то ускользает: то лекции читаешь, то на круглом столе дискутируешь, то чей‑то вечер модерируешь — в общем, постоянно носишься с языком на плече. А здесь скворец пролетел — и можно целый час об этом медитировать. А скворцов тут много.
«Если не стесняться штампов и пафоса, можно сказать, что это книжка про вечное возвращение, про цикличность всего сущего»
О стихах
ШО Твоя новая книга называется «Школа травы». Тут и тема обновления природы, и Уитмен с «листьями травы», и Гребенщиков с «дверями травы», да?
— Уитмена больше, Гребенщикова меньше, еще можно обнаружить с десяток каких‑то влияний. Бывают книжки, которые сразу придумываются как концепт и потом уже пишутся. А эту я собирал постепенно и потом уже, думая, о чем это все, выбирал название. Сперва оно было не очевидное, но когда мне стало понятно, что все‑таки будет «Школа травы», я начал структурировать книжку определенным образом.
Если не стесняться штампов и пафоса, можно сказать, что это книжка про вечное возвращение, про цикличность всего сущего. Про то, что ничто на свете не вечно и все мы сдохнем, но вместе с тем, до конца ничто не умирает, все каким‑то образом сохраняется и возобновляется. На уровне композиции каждый цикл начинается с перевода важного для меня текста, от Мицкевича до Мандельштама, а рядом с ним — что‑то вроде ремейка уже лично от меня, и весь раздел развивает эти мотивы в новом времени и стилистике.
Это вообще книжка о времени. В ней ровно 60 текстов, она разделена на пять разделов по двенадцать стихотворений в каждом, и вся эта конструкция немного похожа на циферблат. Когда писались новые тексты, я уже не увеличивал количество, а ставил вместо тех, что похуже, чтобы оставалось ровно шестьдесят. Вносил изменения в уже готовую книжку, чем ужасно доставал редактора и верстальщика.
ШО Верстальщика, наверное, доставал еще и тем, что некоторые стихотворения просил расположить на развороте не вертикально, а горизонтально.
— Таких все‑таки не много. Почему я так сделал? Давно замечено, что поделенная на четверостишия силлабо‑тоника задает какую‑то монотонность. Как бы ни были хороши стихи, их однообразие усыпляет. Я решил, что читателю не помешает несколько раз повернуть книгу на 90 градусов — возможно, это его разбудит. Кроме того, я ненавижу, когда длинные строки, написанные каким‑нибудь пятистопным амфибрахием или шестистопным анапестом, на бумаге приходится разбивать на две части.
ШО Кстати, о силлабо‑тонике. В «Школе травы» у тебя совсем нет верлибров.
— Несколько лет назад у меня вышла книжка «Цягнік Чыкага — Токіё», так она состояла из верлибров процентов на 90. Параллельно со «Школой травы» тоже писались верлибры. Писались, но в нее не вписались.
ШО Я сейчас, конечно же, вспомнил Жадана и его программное стихотворение «Кінець української силабо‑тоніки», после которого он к силлабо‑тонике благополучно вернулся.
— Так ведь в том‑то и дело, что в конце этого стихотворения, в самом трагическом его месте появляется несколько силлабо‑тонических строф.
О трендах
ШО Какая сейчас тенденция в белорусской поэзии — свободный стих в ней вытесняет регулярный, как в украинской, или она в этом плане более консервативна, как русская?
— Не скажу, что 50 на 50, я не занимался специальными подсчетами, но есть ощущение, что свободного и регулярного стиха и впрямь где‑то поровну. При этом, кроме классических верлибров и классической силлабо‑тоники, есть много переходных форм — как в упомянутом стихотворении Жадана. Вот, например, Вальжина Морт: то, что она пишет, и не силлабо‑тоника, и не верлибр; исследователи называют такие тексты гетероморфными. В одном и том же стихотворении у нее есть и ритмизованные фрагменты, и внутренние рифмы, и отрывки с почти прозаическим нарративом. Впрочем, таких поэтов у нас совсем немного.
Еще у нас мало поэтов, которые параллельно пишут и свободным стихом, и регулярным. Лично мне не хотелось бы бросать ни то ни другое. С одной стороны, есть какие‑то моды и тренды, с другой — существуют объективные возможности языка. Об этом уже миллион раз говорили: в белорусском, так же, как в украинском и русском, и ударения двигаются, и окончания меняются, и рифмы практически неисчерпаемы. Не хотелось бы от всего этого отказываться только для того, чтобы следовать образцам западных коллег.
Кроме того, в силлабо‑тонике есть элемент такого себе онанизма. Эта машинка сама по себе тикает, сама разгоняет собственные обороты. Хочется, чтобы текст был не только самодостаточным, но и реагировал на источники вдохновения. Мне кажется, что верлибристика в этом смысле чуть больше коррелирует с реальностью.
ШО В статье о финалистах премии Наталии Арсеньевой Анастасия Грищук написала о «Школе травы» любопытную фразу: «Автор наконец позволил себе не быть оптимистом». Ты с ней согласен?
— Да. По настроению эта книжка более тревожная, чем предыдущие. Прежний Хаданович, весь такой инфантильно-бессмертный, беззаботно резвился на элизейских лугах поэзии, а «Школа травы» делалась, так сказать, в присутствии смерти. То ли мне что‑то нездоровится, то ли все чаще приходится бывать на похоронах сверстников. Начинаешь понимать, что ты там себе пишешь, а смерть тем временем тоже работает и гораздо эффективней, чем ты, легкомысленный засранец. Тем не менее «все мы сдохнем» в «Школе травы» не конец конструкции, а ее логическое начало.
ШО Трава снова прорастет.
— Да-да. И силлабо‑тоника, как давно замечали, оказывается таким себе мнемоническим приемом. Помогает вспомнить и не забыть проговорить необходимые вещи. Верлибр несколько более аморфный.
ШО Ты имеешь в виду, что силлабо‑тоника упорядочивает мир, спасает его от энтропии?
— По крайней мере, создает иллюзию упорядоченности. Кто‑нибудь остроумный тут бы пошутил, что белорусы вообще любят порядок.
О достижениях
ШО Насколько важна для тебя премия Арсеньевой?
— Важна, конечно. Во-первых, Арсеньева, самая талантливая поэтесса-эмигрантка, близка мне по темпераменту и по отношению к культуре. Во-вторых, это главная премия года для белорусских поэтов. Еще дюжину лет тому назад у нас независимых премий не было вообще, только государство раздавало печеньки каким‑то своим режимным авторам. Потом появилась премия «Дебют» для первой книжки, причем во всех жанрах: проза, поэзия, переводы. Премия Гедройца для прозаиков — она у нас самая денежная, вокруг нее все время страсти кипят. Премия Карлоса Шермана для переводчиков, премия за лучшую книгу для детей… Ну и, наконец, четыре года назад учредили премию Арсеньевой для поэтов. Мне приятно быть в компании ее прежних победителей — двух живых классиков, Владимира Некляева и Алеся Разанова, и моей любимой младшей коллеги Марыйки Мартысевич. Еще одно обстоятельство: у меня уже было несколько важных премий, но они случались или за переводы Бодлера, или за детскую книжку «Нататкі таткі». А тут все по‑взрослому.
ШО В каком возрасте ты написал первое стихотворение, за которое тебе не стыдно?
— За которое не стыдно, я написал сразу. То есть мне первые 35 лет было за него стыдно, а потом я начал, не стесняясь, его цитировать. Где‑то между тремя и четырьмя годами меня сначала стукнуло током — я экспериментировал с елочными игрушками и заметил, что вот эта штука, на которой крепится игрушка, хорошо засовывается в розетку. Меня долбануло, и через какое‑то время (фрейдизм, наверное, начал работать) я сочинил такое: «Жила-была пятка, она взяла и накакала в розетку, а в розетке был ток, он взял и какашки распотрепал».
Сейчас мне неловко за некоторую композиционную недоделанность этого текста. В свои нынешние 47 я бы, пожалуй, чуть‑чуть его отредактировал: заменил повторяющиеся обороты, поработал бы над декадентским словом «распотрепал»… Кстати, тогда родители определили мое творение в семейные курьезы, но в факт поэзии зачислять не стали. Я затаил обиду и очень долго стихов не писал.
Потом уже, в школе, в пятом-шестом классе, я сочинял для стенгазеты басни и побасенки, где клеймил двоечников. Однажды учительница в порядке воспитательной работы процитировала какой‑то мой стишок десятиклассникам, они запомнили автора, остановили меня в коридоре и душевно так со мной пообщались. Это была моя первая обратная связь с читателями. Больше я для стенгазет не писал.
ШО Ну ладно, а если говорить о серьезном, взрослом творчестве, ты сразу стал писать по‑белорусски или начинал по‑русски?
— В студенческие и аспирантские годы писал по‑русски — до сих пор где‑то в интернете висят какие‑то тексты. Не то чтобы мне за них было стыдно, но одни я бы переделал, а другие грохнул. По-белорусски я стал писать где‑то в конце 1990‑х, и предыдущий период как отрезало. С тех пор я по‑русски писал только что‑то дружеское для узкого круга или тексты для веселых песенок по заказу друзей-фестивальщиков.
ШО Кстати, об узких кругах. Вот в узких литературных кругах ты — человек широко известный, а что в широких? Бывает, что на улице узнают?
— Машины у меня нет, езжу в общественном транспорте, и пару раз в неделю люди узнают. Иногда просто шушукаются, хихикают, показывают пальцем. Иногда говорят какие‑то комплименты. А иногда спрашивают: «Вы ведь Андрей Хаданович — можно с вами сфотографироваться?» А один сказал так: «Вы же поэт, а поэты — люди ранимые. Я не читал ваших стихов, но просто подошел поддержать».
О языке
ШО Пять лет назад ты говорил, что занимаешься маргинальным занятием на маргинальном языке. Что белорусский стремительно умирает и, если государственная политика не изменится, умрет окончательно. Какова ситуация сейчас?
— Тут нужно объяснить и уточнить. Если говорить о количестве носителей языка, то белорусский действительно маргинален. С другой стороны, на моей памяти белорусский качественно изменился, усложнился, переварил философскую и поэтическую лексику — можно сказать, стал доступным для Хайдеггера и Малларме. В советские времена он существовал без самых попсовых и самых интеллектуальных проявлений. Сейчас происходят прорывы в обе эти стороны, что меня очень радует.
Оба прорыва не обошлись без моего участия — я ведь перевел на белорусский песню Алены Свиридовой. Алена вспомнила, что ее юность прошла в Минске, и чистенько, без акцента и ошибок, записала белорусскую версию своей песни «Пока». Тут‑то и пошла обратная связь. К сожалению, такого количества откликов на переводы «Пьяного корабля» Артюра Рембо и «Ворона» Эдгара По у меня не было.
Больше всего откликов, и это понятно в сегодняшней Беларуси, на вещи протестные и призывающие к солидарности. Кажется, два мои самые популярные перевода этим летом — песен Яцека Качмарского «Стены» и Виктора Цоя «Перемен».
ШО Интересная штука — с украинским языком совсем другая история. Его как раз было много «по краям» — в селе и в культурной элите. А вот широкие городские массы везде, кроме Западной Украины, говорили преимущественно по‑русски.
— Даже на моей детской памяти белорусский язык в деревнях тотально маргинализировался: сначала он превратился в трасянку, это наш вариант вашего суржика, а потом просто стал исчезать. А вот в городе в последние несколько десятилетий у русскоязычных родителей вдруг начали появляться белорусскоязычные дети.
В 1980‑е на белорусский переходили те, кто хотел развала СССР и независимости Беларуси. В 1990‑е — те, кто был оскорблен антиконституционным референдумом Лукашенко, вернувшим советские флаг и гимн и де-юре уравнявшим русский язык с белорусским, после чего де-факто русский стал почти единственным. Влияла и литература: на белорусский переходило очень много читателей Владимира Короткевича. Вот я в 15 лет прочитал эпопею «Каласы пад сярпом тваім» — и заговорил по‑белорусски.
Белорусский в Беларуси действительно язык меньшинства. Но качественно это уже не язык сельского жителя и не язык политического оппозиционера. Скорее это язык культуры, причем не только гуманитарной. На белорусский переходят программисты, медики, юристы. Кто‑то из приятелей сказал забавную фразу: «Я заметил, что по‑белорусски на улицах стали говорить не только мои знакомые».
«Белорусский в Беларуси действительно язык меньшинства. Но качественно это уже не язык сельского жителя и не язык политического оппозиционера»
ШО Нельзя не спросить про ковид проклятый. Как с ним дела в стране, где не было никакого карантина?
— С одной стороны, все сильно изменилось, с другой, осталось неизменным. Оскорбляет замалчивание правды: реальная статистика инфицированных и умерших не соответствует официальной. Медиков заставляют искажать информацию. Люди понимают, что им врут.
ШО Ну, хорошо, но сами‑то они соблюдают какие‑то меры предосторожности?
— В кругах моих знакомых и знакомых моих знакомых все ходят в масках. Но, попадая в общественный транспорт, ты видишь, что половина, а то и две трети пассажиров маски не носят. Начинаешь думать, что протесты в интернете и фейсбуке это, конечно, хорошо, но пока люди не начнут ответственно относиться к своему и чужому здоровью, к своим и чужим жизням, наконец, к своим и чужим правам, в этой стране ничего не изменится.
Переводы стихов Андрея Хадановича на украинский — читайте в разделе «Шоиздат»
