Чего ждать от украинского театра в этом году.
Пожалуй, главная отличительная черта нашего театра — стабильность. Та, о которой писал еще Питер Брук: «Время от времени появляются новые направления, новые интересные драматурги и так далее, но в целом театр не только не в силах возвысить зрителя или чему‑то научить — он едва способен развлекать». Брук не имел в виду именно наш театр, а говорил о мировых тенденциях, переживая, что «посещаемость театров во всем мире падает», но мы так удачно и долговременно отражаем его главную тревогу, что сложно представить какой‑то иной способ нашего существования.
Тотальная невозможность отечественного театра крепнет год от года, а грандиозные успехи украинского театра — наше стабильное далёко, которое никак не получается приблизить. Театр у нас есть? Есть. Как здание, как репертуар, как место, куда ходит почтенная публика с целью провести досуг. Театра как явления, приносящего в жизнь новые смыслы и знания, пока нет. Да, но нет.
Сколько новых фестивалей появилось за последние лет пять? Ярких, событийных? Премий? Постановок? Десяток наберется таких, чтоб вписать их в театральную историю? А имена? Какие звезды взошли на небосклоне? Актерские, режиссерские? Может, драматурги? Ну, чтоб имя аж гремело, и все хотели его ставить, как Марданя. Ладно, пусть не за пять, давайте за 25 лет государственной независимости. Как у нас дела в смысле имен?
В смысле имен у нас с некоторых пор в ходу слово «второй (ая)» — «второй Гордон Крэг», «вторая Сара Бернар». Очень удобно и возвышенно. Такой провинциальный шик.
Безусловно, не все прям совсем плохо и прям совсем ничего нет. Есть локальные феномены. Дмитрий Богомазов, к счастью, работает. «Дикий театр» под управлением Ярославы Кравченко появился — экстравагантный нарост на многострадальном теле украинского театра, Станислав Жирков темпераментно что‑то провозглашает — дескать, пора дать дорогу молодым. Влад Троицкий который год пытается потеснить театральное кладбище — его ГОГОЛЬFEST, о смерти которого оповещают ежегодно, все еще ежегодно проводится, «ДАХ» жив, появилась «Новая опера». Вопрос в другом. Сколько человек ходят в «ДАХ», в «Дикий», в «Золотые ворота»? Сколько зрителей успели посмотреть, например, «Иова» в рамках «Новой оперы», учитывая, что его показали пару раз?
Ну, мы же взрослые люди и прекрасно понимаем, что существование театра в столице обусловлено большими сценами. А существование театра в стране обусловлено столицей. И что у нас на больших столичных сценах? Стабильность. И, как следствие, аншлаги. Заповедник духа. Тернистый путь к успеху Анатолия Соловьяненко‑младшего.
Сила духа, например, в Театре русской драмы достигла такой концентрации, что бывает, знаете ли, просто тяжело досидеть до антракта. Физически тяжело. Основным изобразительно-выразительным средством донесения информации до зрителя в этом театре стабильно является крик. Артисты так шумно дают представление, на таком надрыве и разрыве аорты в простейших ситуациях, будто конец времен наступает. Хотя, если конец времен таки наступит, Русская драма этого не заметит.
Стабильность еще одной главной сцены страны — Национального театра имени Ивана Франко в период правления Станислава Моисеева приняла поистине клинические формы, и главным прорывом этого периода стал «Ричард III» в исполнении народного артиста Богдана Бенюка. В его исполнении Ричард изумительно похож на престарелого советского генсека, страдающего всеми возрастными болезнями, включая слабоумие, и «Пектораль», полученная Ричардом за лучшую мужскую роль, как нельзя лучше отражает стабильность. Да, единственная наша более‑менее престижная театральная премия до сих пор не вымерла, и ею упорно награждают за долголетие и успехи в труде.
Нельзя не отметить, что, помимо шекспировского прорыва, Театр Франко неожиданно для всех родил хит — «Три товарища» по Ремарку в постановке Юрия Одинокого. Аншлаги, билеты проданы на месяцы вперед. Девушкам очень нравится. Ничего не имею против Ремарка, заслуживающего всяческого уважения, но уже 18‑й год ХХI века. И когда одна из главных сцен страны выбирает для постановки старенькую линейную прозу, из которой при всем желании ничего не выжать, кроме очередной мелодрамы с пафосным финалом под падающим снегом, напрашивается вопрос: зачем ходить в театр? Ради снега?
Чем, собственно, интересна современная трактовка «Горе от ума» в Молодом? Тем, что Чацкий — нервнобольной придурок, Скалозуб одет, как гопник, а Фамусов разговаривает так, будто у него полный рот языка? Это режиссерское новаторство — так разговаривать, актерская находка или случайно получилось? Имеет вообще смысл выбираться из дома, чтоб оценить подобное новаторство?
Помнится, Ежи Гротовский в какой‑то анкете на вопрос «род занятий» ответил — «профессиональный зритель». Гротовский был человеком чрезвычайно скромным, слов на ветер не бросал и свои спектакли не только выращивал как режиссер, но и оценивал как зритель. И мне безумно интересно, сколько наших режиссеров способны оценить свои работы по‑зрительски. Сколько наших режиссеров, добровольно и за свои деньги, станут смотреть чужие постановки с дождем, снегом, громом, молнией и прочей роскошью, досидят до финала и уйдут с глубоким чувством благодарности? Сколько из них понимают, что современный театр — это не только прикол и визуальное развлечение, но и новые смыслы, знания и опыт? Как так получилось, что самое живое из искусств, в котором возможен уникальный синтез всего со всем, давно и прочно мутировало в смесь бенефиса с кавээном и благополучно дрейфует в этом направлении к новым вершинам?
Все живое, насущное, актуальное и нетривиальное, пытающееся пробиться к сцене, по‑прежнему бьется на маргинесах, большие сцены плотно забетонированы зрительским спросом на «Странную миссис Сэвидж» и «Кайдашеву сім’ю», а самым резонансным событием театральной жизни является скандал. Так, как обсуждали новое здание Театра на Подоле, не обсуждали ни один спектакль никогда. Ни одну актерскую работу, ни одни гастроли. Причем большинство эстетов, вступившихся за контейнер на Андреевском, аргументировали свою активную поддержку тем ошеломительным фактом, что «у театра, наконец, появилось свое помещение». Репертуарный театр на Подоле существует с 1987 года и до момента счастливого обретения контейнера имел в своем распоряжении две сцены, и обе подольские. Я не рассматриваю сейчас красоту, законность и безопасность нового культурного заведения, а лишь — культурную зрительскую осведомленность и развитость.
Если измерять нашу развитость скандалами, бенефисами, утренниками, елками и проданными шубами в фойе детско-юношеского театра оперы и балета, который Троицкий несколько лет назад безуспешно пытался трансформировать в никому не нужный Центр Сковороды, то мы еще о‑го‑го. Имеем спрос. И Центр Леся Курбаса не просто для красоты нам поставлен, а функционирует и проводит научно-исследовательскую работу, достижения которой, видимо, тщательно засекречены. И журнал «Украинский театр», единственный и неповторимый, на который вечно нет денег, скорее жив, чем мертв.
«Писать‑то легче», — заметил мне как‑то один режиссер, уставший от критиков. Бесспорно. Особенно, если ты Лев Толстой. Сел и пиши себе. Делов‑то. Режиссером быть намного сложнее, столько всего надо уметь. Поэтому в ряде случаев Толстому приходится предпочитать Ремарка, а Беккету — Марданя и Крыма. Если серьезно, то мне давно уже кажется, что многолетнее отсутствие жесткой и конструктивной критики сильно сбило с толку наших служителей Мельпомены, которые чересчур увлеклись принесением себя на алтарь. Это лишнее. Режиссер и актер — не менее важные и полезные профессии, нежели асфальтоукладчик или ассенизатор. Правда, если ассенизаторы вдруг на месяц забастуют, то все сразу это почувствуют, а если Театр Франко на месяц лишит нас удовольствий, почувствуют не все.
Спокойное отношение к своим экстраординарным достижениям никому еще вреда не принесло, а от критиков ничего хорошего ждать не следует, им бы только обгадить. Зато количество государственных людей, стремящихся сделать театру как можно лучше, растет день ото дня. Ни разу не слышала, чтоб какой‑нибудь государственный человек хотел как хуже. Поэтому и успехи есть, и все еще впереди. В конце концов, XXI век только наступил. И мало ли, что там в Польше и в Лондоне. В Польше Гротовский был, в Лондоне — Шекспир, там своя традиция. У нас Лесь Курбас был, в связи с чем Центр его имени изучает наследие. Зато Шекспир как приучил стоять зрителей в театре «Глобус» в партере под дождем, так они и стоят. Я себе представляю, чтоб у нас на спектакле Михаила Юрьевича Резниковича зрители постояли под дождем. Накрывшись целлофаном. И ни декораций красивых, ни костюмов. Где примадонна, где начинающая актриса — не разберешь, все на контракте. И ни народных, ни заслуженных. Страшная вещь — традиция.
Кстати, о званиях. Почетные звания — наша трепетная многовековая особенность, поэтому отменять их недопустимо. Артист и так обижен малоизвестностью и унижен малооплачиваемостью. А режиссер загнан тяжелым трудом и оболган облыжной клеветой борзописцев — ему любое внимание дорого. А зритель ходит в театр на почетные имена, и чем почетней, тем прибыльней. А театр — это храм, как в том анекдоте. Да, храм.
Но не в силах возвысить. Да, но нет.
