* * *
А куда они все идут
по хрустящим скорлупкам льда,
вразнобой, невзирая на?
Ветром выцветший флаг надут.
Впереди — большая вода.
Позади — большая война.
Тетки в пуховиках, в платках,
с мелкотой своей на руках;
слева — хмурые мужики
в черных шапочках до бровей;
шлюхи, ультрасы, а правей —
кришнаитов цветут жарки.
Радикалы, прорвав конвой,
жмутся с кружками к полевой
кухне: спирт разливает босс.
Кто здесь мертвый, а кто живой?
Дробно цокая, по кривой
санитарный ползет обоз,
где смурной стережет связник
то ли коконы, то ль тюки,
не оставленные врагу.
И, выпрастывая из них
шеи, жмурятся старики,
повторяя: «Агу, агу».
* * *
Жжет, истерит, надравшись, блюет в порту,
«на» энергично перетирает в «дай!»
Лето — диджей в любовном поту, в тату.
Осень — джедай.
Лето грызет початок, упав плашмя
на парапет, бубнит имена светил
в чье-то ушко, не веря, что жизнь прошла
и белозубый лайнер уже свинтил.
Осень бесшумно пересекает вброд
всякую воду, тенью скользя по дну,
в гору ползя, легко маскируясь под
красный шиповник, черную бузину.
«Сядь, — говорит, — на камень, глаза разуй.
Я подымлю пока за твоей спиной».
Сел и увидел: золото и лазурь.
Вздрогнул. И снова — золото и лазурь.
«Вот, — говорит, — а как ты гнушался мной!
Зря не канючь: в какую, мол, почву лечь?
Вышли в тираж твои васильки и рожь.
Там, где взметнется мой светоносный меч —
там и замрешь».
* * *
«Не бросай меня, — прижимается, — будь со мной.
Будь моей опорой, крышей, моей стеной…»
Он кривится: «Боже,
поменял бы Ты назойливый звукоряд!
Столько баб на белом свете, а говорят
все одно и то же».
Тьма слетает в сад бесшумно, как нетопырь.
Отсыревший воздух, резкий, как нашатырь,
заползает в окна,
и зрачками волка
две звезды горят, насаженные на штырь.
Он снимает ее ладонь со своей груди.
ну давай: обличай, долдонь, городи, гунди —
все равно уеду
из югов твоих — горели б они огнем!
Под кроватью — сумка, паспорт на дне, а в нем —
мой билет на среду.
«Ха! — глумится она, — твой паспорт и впрямь на дне.
Тащит краб его в зубчатой, кривой клешне,
а билет мурена,
не икнув, сглотнула. Спи, болтовней не мучь.
На крючке — халат. В кармане халата — ключ.
Дверь снесешь? А хрена!»
Так полвека они, уставившись в потолок,
продолжают в ночи мучительный диалог,
губ не разжимая.
И когда она вдруг смолкает часу в шестом,
он толкает ее, спеша убедиться в том,
что она — живая.
Поезд
И, вертясь, трясет нечесаной головой,
и сопит, с часами блеклый пейзаж сверяя.
Наш состав по водам движется, как живой.
Хлороформом пахнет наволочка сырая.
Всех достал, трещотка (вот уж не повезло!):
мол, стекло в подтеках, чай не разносят утром;
чем лечить подагру; кто изобрел весло,
москалям сейчас вольготнее или украм.
Выясняет нудно: вторник или среда?
То ли он, хлебнув, куражится, то ли бредит.
А еще все время спрашивает: куда
этот поезд едет?
Но уже глупца назначил своим врагом
с верхней полки дядька. И настучал на «гада».
— Вы его куда — с вещами? — В другой вагон.
Проводник суров: «Постель не бери. Не надо».
Тут законы круты: если чужак — свали.
В коридоре — пусто. Шторки раздвинешь — голо.
Но все глубже, глубже — в сумрачные слои —
проникает поезд из одного вагона,
заливая светом логово темноты,
где цветут, кренясь, медуз голубые маки,
где, со дна поднявшись, ляхи и гайдамаки
подплывают к нам, как рыбы, разинув рты.
ПОДРУГИ
…а Людмилка теперь — улитка. Во тьме ночной
по бетонке ведет узор слюдяной слюной,
вычисляя дневное сальдо,
на бескостной спине качая свой сундучок:
вдруг какой-никакой приклеится слизнячок,
невзыскательный бомжик сада?
…а Марго — не жена ни разу, а стрекоза.
У, зараза! Опять с утра залила глаза:
на шиповник садится косо.
Проползают по стеблю глянцевые жуки.
Но зачем ей сиюминутные мужики,
их щипки, если есть «колеса»?
…а Настюха мухой носится по двору,
прибирая к лапкам вкусное, подобру-
поздорову слинять не хочет.
Увернувшись от настигающего шлепка
мухобойки, под холку лающего щенка
занырнув, — дребезжит, щекочет.
…а вдоль крыши горизонтальные кружева
растянув, из дыры выходит чернеть вдова
(мол, арахна я, ну и ладно!),
и тринадцать пунцовых клякс предъявляет на
опустевшем брюшке, не ведая, что она —
урожденная Ариадна.
Все четыре привычно день обживают врозь.
Но как только последний луч попадает в гроздь,
в тын, что жимолостью исколот,
тени женских фигур к некрашеному столу —
волоска не сронив, следов на сыром полу
не оставив — текут из комнат.
«Где Людмилка? — Бурчит Марго. — Эта шлендра где?»
Черепками закат горит в дождевой воде.
Ариадна бесстрастно вяжет,
языкатой Настюхе делая знак: молчи!
Точно зная, кем хрустнул мокрый башмак в ночи.
Но, сглотнув, ничего скажет.
* * *
В туче искрит золотой пирит, влага ползет с гор.
Он говорит, она говорит, все говорят — хор.
И всяк хорист на своей волне: тенор, басы, фальцет —
любых октав и гармоний вне. Но там, где она — центр.
Один вину воздает хвалу, другой — про войну-войну.
Но среди тех, кто прирос к столу, он слышит ее одну.
Что ему до смысла ее речей? — звук подчинил слова.
Она говорит, как журчит ручей, как шелестит листва.
Что ей до прочных его опор, нравственной правоты? —
она не видит его в упор, с другим перейдя на «ты».
И он, от ярости ошалев, — ни выдохнуть, ни сглотнуть —
гудит, как шмель и рычит, как лев, к ней пробивая путь
ревностью звука, нахрапом дна, ведая, что творит.
Его не слышит она одна. Неважно, он повторит.
ШЕСТВИЕ
Если тебе велят — влево, а ты направо
топаешь в аккурат, —
не сомневайся, брат, это еще не слава
и не свобода, брат.
Правду ори свою рэпом или былинным
слогом, но посмотри:
ты все равно в строю, непоправимо длинном,
ровного рва внутри.
Вот и гадай, как лох: пафос, а может, лепет?
Прятаться или сметь?
Гиппиус или Блок? Быков или Прилепин?
Родина или смерть?
Вверить спешат толпу ратники и сиротки —
всяк своему божку.
Хуже всего тому, кто семенит в середке,
в плечи втянув башку.
С кем ты, — спеша, скользя? — мне за тебя тревожно.
В тот ли вписался ряд?
Притормозить нельзя. Выбраться невозможно.
Разве что — в небо, брат.
ЛЮБОВЬ
И она лопочет, не поднимая глаз,
к мусорному ковыляя баку:
«Не посылай мне, Господи, в этот раз
ни кота, ни собаку,
ни мужика: всё спать бы ему да есть.
Дай управиться с тем, что есть».
Огибает лужу с голубем по кривой
И видит его.
Он ворчит, к помойке яростно волоча
сдохшую батарею:
«Западло платить врачам, этим сволочам.
К яме бы поскорее
без приблудных тварей и сердобольных баб
самому доползти хотя б!»
Отдышавшись, в бак закидывает старье.
И видит ее.
— Нет, не может быть, чтоб это была она —
в заскорузлой шапке, в тапках, дугой спина!
и ползет зигзагом, словно с утра под мухой.
К слову, я частенько ей наливал вина,
в угловом раю на улице Веснина,
ну, когда она еще не была старухой.
А она, забыв про свой сколиоз, артрит,
по двору плывет, точней говоря, парит
(подбородок вздернут, плечи — назад), срывая
с голубых кудряшек вязаную фигню,
потому что может, ясно же и коню,
не узнать ее, как позавчера в трамвае.
* * *
Говорит приемыш, пасынок, лишний рот:
«Ладно, я — урод, нахлебник, дурное семя,
но сарай твой скреб и вскапывал огород,
а когда повальный, помнишь, был недород,
я баланду хлебал со всеми.
Я слепым щеглом в твои залетал силки,
на твоем крючке висел лупоглазым карпом.
А когда по ребрам били твои сынки,
я в ментовку на них не капал.
Кто тебя тащил, когда ты была пьяна,
избавлял от вшей, от пуль заслонял спиною?
Что же ты меня выталкиваешь, страна,
и отхаркиваешься мною?»
А она в ответ: «Ты воду, манкурт, вари
из другой страны, что, пасынкам потакая,
согласится слушать все эти: «твой», «твои»,
не кривясь брезгливо. Что ты застыл? Вали,
если есть на земле такая».
* * *
Все-таки — юг с опрятным его платаном,
кислым кизилом всюду и задарма,
чайкой картавой, рынка нытьем гортанным,
душным баштаном и пахлавой холма.
Все-таки — юг с туземною тягой к цацкам,
блажью пустой: в тебя затолкать еду;
мот и бахвал, что все именует «царским»:
бухту, тропу и ужин в ночном саду.
Сводник, понтер с тоской в маслянистом оке,
всем — собутыльник и никому не друг;
бог караоке, мастер базарной склоки,
в пыльных вьетнамках джокер. И все же — юг.
Солончаков злопамятный Монте-Кристо,
вкрадчив, ленив, а хрена его нагнешь.
Долго пасет, зато убивает быстро,
всякому дулу предпочитая нож.
* * *
Проводив глазами рыкнувший автозак,
накидав предъяв тому, отфутболив эту,
он зарыл смартфон вражды, он собрал рюкзак
и направил стопы к Тибету.
И теперь сидит в простецких своих штанах,
взор вперяя детский
в точку счастья сразу в нескольких временах,
ни одну заразу не посылая нах,
ибо есть он монах тибетский.
И покуда мы звонками из-под земли
о дружке пропавшем тщетно наводим справки,
он глядит с высот на красные ковыли,
на лазурные горечавки,
повернув ладони так, чтоб не вытекал
золотой, тягучий свет из сухого тела,
сам себе отныне Мекка и Ватикан,
высь и бездна, творец и тема.
Но толпе зевак, толкующих под горой
то о тайной мантре, то о двухчастной карме,
виден снизу лишь заштрихованный мошкарой
контур на закопченном камне.
* * *
Видно, здорово напился, убаюкивая дух,
коль не хипстера на пирсе видишь ты, а сразу двух.
Это прям какой-то Пратчетт. Клацнув дверцами тойот,
глупый хипстер робко прячет, умный — смело достает,
чтоб, торча в чужой палатке с гордой надписью «Надым»,
ты ловил ноздрями сладкий электронной цацки дым.
Не впервой курить вприглядку бездоходному тебе,
на челе сгоняя в складку мысль о классовой борьбе.
Не впервой слезой давиться пересекшему Сиваш.
Все плывет, и все двоится: крымненаш и крымневаш.
И маячат беспартейно — между миром и войной —
цвета местного портвейна два светила над волной.
Ты и сам давно раздвоен: у тебя внутри мятеж,
перестрелка, смута, зрада, разоренная страна,
где один — Аника-воин, а другой — А ну-ка врежь,
и обоим вам не надо ни победы, ни хрена.
Потому что в этом гуле, продолжающем расти,
ты боишься, но не пули — страшно резкость навести
на окрестность, где отсрочка от войны лишает прав,
и никчемный одиночка видит, голову задрав,
как меж бездною и бездной, рассекая темноту,
хипстер движется небесный с огнеметом на борту.
Об авторе:
Ирина Евса родилась в Харькове. В 1987 году окончила в Москве Литературный институт им. А. М. Горького. С 1979 года — член Национального союза писателей Украины. Член международного Пен-клуба. Поэт, переводчик, составитель множества книг и антологий. Автор тринадцати поэтических книг.
Перевела для издательства «Эксмо» стихотворения Сафо, гимны Орфея, «Золотые стихи» Пифагора, свод рубаи Омара Хайяма, гаты Заратустры, «Песнь Песней», псалмы Давида.
Публиковалась в журналах «Новый мир», «Звезда», «Знамя», «Радуга», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Человек на земле», в альманахах «Стрелец», «Союз Писателей», «Новый Берег», в различных сборниках и антологиях.
Лауреат премии Международного фонда памяти Б. Чичибабина, премии «Народное признание», конкурса «Литературный герой», премии журнала «Звезда», премии Н. Ушакова. За книгу стихотворений «Трофейный пейзаж» награждена Международной литературной премией имени Великого князя Юрия Долгорукого. Сборник стихотворений «Юго-Восток» (изд-во «Арт Хаус медиа») в 2016‑м году стал победителем конкурсов «Русская Премия» и «Волошинская Премия».
