Журнал «ШО» продолжает цикл «City Face: культурные портреты городов». Теперь в объективе Харьков, второй город Украины по количеству жителей. На первый взгляд, он куда менее знаменит, чем, например, Одесса или Львов. Харьков не является объектом туристического паломничества, не способен похвастаться ни соседством с южным морем, как Одесса, ни пестрой историей в составе разных княжеств, королевств и империй, как Львов, ни богатым архитектурным наследием былых веков, как они оба.
На второй, более пристальный и не замыленный взгляд, можно обнаружить, что у Харькова собственная гордость, причем вполне оправданная. Что это не только первая столица республики, но и колыбель украинского культурного возрождения ранней советской эпохи. Что Харьков мало того что мощный научный и индустриальный центр, так еще и родина всяческого авангарда — художественного, литературного, музыкального. Что это город Леся Курбаса и Василия Ермилова, Александра Довженко и Михайля Семенко, Бориса Чичибабина и Вагрича Бахчаняна, Бориса Михайлова и Сергея Жадана.
О степени авангардности харьковского авангарда можно спорить. В связи со знаковой выставкой «Город Ха», которая прошла год назад в Национальном художественном музее Украины, искусствоведы как раз этим и занимались. Но вот с тем, что в плане творческой атмосферы Харьков в последнее столетие был более дерзкий и новаторский, чем другие крупные города страны, поспорить трудно.
Госпром
Дом Государственной промышленности, он же Госпром, — памятник архитектуры в стиле конструктивизма. Построен в 1925–1928 годах на площади Дзержинского, ныне Свободы. Один из символов Харькова, его визитная карточка. Первый архитектурный шедевр советской эпохи.
Максим Розенфельд
Ведущий харьковский экскурсовод, искусствовед, дизайнер.
— Обычно на вопрос о Госпроме харьковчане отвечают что‑нибудь в духе «это первый советский небоскреб» или «это первое в Союзе монолитное железобетонное здание». Такие определения должны добавлять Госпрому какой‑то значимости, хотя на самом деле он в них вовсе не нуждается. То, как его строили, — это совершенно самодостаточный сюжет.
— С 1915 по 1925 год население Харькова увеличилось втрое. Он был столицей советской Украины, однако зданий, которые могли бы вместить необходимые столичному городу ведомства, службы, конторы, в нем отсутствовали. Это были времена НЭПа, у Сахартреста, Стальтреста, Угольтреста деньги водились, они решили скинуться и построить удобное офисное здание. Пошли с этой идей к городскому начальству, а там говорят: отлично, мы на эти деньги возведем первый советский небоскреб.
— Было несколько категорических условий. 1. Здание нужно построить собственными силами, без привлечения иностранцев. 2. Оно должно быть достаточно большим, таким, чтобы заметил весь мир. 3. Оно должно быть современным, с использованием тогдашних передовых технологий. 4. Нужны новые архитектурные решения, возврат к старому довоенному модерну неприемлем: мир и сознание людей бесповоротно изменились.

— Споры о новом архитектурном языке тогда велись только на бумаге. Ле Корбюзье, Вальтер Гропиус, Моисей Гинзбург еще ничего не реализовали в материале. Была возможность стать первыми, законодателями архитектурной моды. Госпром возводили как манифест, как репутационный проект. Никто не знал, что и как именно нужно строить, поэтому был объявлен конкурс. Из 19 работ лучшей признали проект «Незваный гость» ленинградских архитекторов Сергея Серафимова, Самуила Кравца и Марка Фельгера.
— Госпром — единое монолитное здание, без швов стыковки. Технологически очень сложный проект. За два с половиной года Госпром не просто построили — специально для него разработали интерьеры, паркетные полы, мебельную фурнитуру, оконные запоры, дверные ручки. В ноябре 1928 года его, что называется, сдали под ключ, с мебелью и занавесками на окнах.
— Когда он открылся, оказалась, что реакция иностранцев, о которой так беспокоились, не столь важна, как реакция людей здесь. Никто не верил, что это может быть не зрада, а перемога, но скептики были посрамлены. Госпром стал триггером, спусковым крючком для многих харьковских проектов. Со времени его открытия начинается такое явление, как украинский культурный ренессанс. Оно распространяется не только на архитектуру, но и на все прочие виды искусства: театр, живопись, литературу.
— И не только на искусство, но также на науку и производство. Открывается Харьковский физико-технический институт, новый крупнейший научный центр, который создается буквально с чистого листа. Ремонтные мастерские превращаются в Харьковский авиазавод, и он строит самый большой в мире самолет К-7. Характерно, что харьковчане называли его тогда «летающий Госпром».
— Еще не успели закончить строительство, как главного инженера проекта Павла Роттерта вызывают в Москву. Говорят: Госпром — это пока первый и единственный реализованный проект, у тебя все получилось, так что бери своих пять тысяч специалистов, которых ты на нем вырастил, езжай в Запорожье и строй Днепрогэс. Когда плотину закончили, Роттерт стал главным инженером строительства московского метрополитена. Так что большая часть проектировщиков московского метро — это харьковчане, прошедшие практику Госпрома.
— Есть еще один важный фактор. Госпром был построен практически одновременно с созданием школы Баухаус в Дассау. Для любого архитектора и дизайнера Госпром и Баухаус — это такие стартовые точки. По существу, начало архитектуры ХХ века.
Будинок «Слово»
Житловий будинок у Харкові на вул. Культури, 9 (раніше вулиця Червоних письменників, 5, провулок Барачний, 9, провулок Покровського, 9). Побудований в кінці 1920‑х років коштом письменницького кооперативу. Мешканців більшості квартир «Слова» у 1930‑х роках було репресовано, багатьох страчено.
Тетяна Трофименко
Літературознавець, критик, книжковий оглядач, кандидат філологічних наук. Авторка книги «Окололітературне: усе, що ви хотіли знати про сучасну українську літературу», організатор антипремії «Золотий хрін».
— Будинок «Слово» серед харківських знакових місць є одним із пунктів обов’язкової програми. Навіть якщо ви мало цікавитесь літературою 1920—30‑х років, макабричність цього проєкту не може не привернути уваги.
— П’ятиповерхову сталінку у столиці Радянської України архітектор Михайло Дашкевич спроєктував у формі літери «С», аби візуалізувати назву. До нових квартир щасливчики вселилися наприкінці 1930 року. Після періоду безпритульності й комуналок, якого зазнали майже всі фанати красного письменства, що прямо з фронтів Громадянської війни «понаїхали» до Харкова, умови «Слова» видавалися королівськими: ізольовані квартири, центральне опалення, телефонна лінія та солярій на даху! Утім, від початку подейкували, що ці квартири обладнані також системою прослуховування: на той час більшість мешканців письменницького будинку вже були взяті на олівець відповідними органами.
— Літературна дискусія, що точилася від 1925 року довкола центральних питань розвитку української радянської літератури, перейшла в політичну площину. Подальші масові репресії інтелектуалів та встановлення єдиного творчого методу соціалістичного реалізму надовго затримають розвиток української культури, а за будинком «Слово» закріпиться недобра слава «будинку попереднього ув’язнення», адже з 66 квартир арешти відбудуться в понад 40.

— Вражають сторінки неопублікованого щоденника Івана Дніпровського «Літературні стрічі», де він пише про своїх колег і друзів, мешканців будинку «Слово». З одного боку, ми бачимо товариство веселих, творчих, ще зовсім молодих письменників, популярних і успішних, які жартують, ходять на ковзанку, їздять на полювання, люблять випити та потеревенити. З іншого — усі вони вже відчувають тиск тоталітарної системи, закручування гайок творчої свободи, елементарну нестачу коштів, бачать успіх кар’єристів, які пишуть кон’юнктурні тексти.
— Комусь, як Павлові Тичині, доведеться зробити фатальний вибір і стати співцем режиму. Більшості такої можливості просто не дадуть, настільки стрімко запрацює маховик репресій. Так, усього декілька сторінок у щоденнику Дніпровського відділяють запис про арешт Галини Орлівни від її прохання «знайти їй любовника», і трохи більше як два роки — між записами про щасливу новорічну ніч із 1930 на 1931 та страшним днем самогубства Миколи Хвильового у квартирі № 9.
— З інших джерел ми знаємо майже анекдотичну історію про те, як чекісти, приїхавши до «Слова» з ордером на арешт письменника Василя Минка, не застали його вдома, тож заарештували поета й перекладача Василя Мисика, щоб «двічі не вставати». Або про те, як із 26 квартири послідовного забирали всіх мешканців: спочатку художників Івана Падалку та Василя Седляра, а потім письменників Івана Сухомлина та Бориса Бездомного.
— Нині у «Слові» живуть переважно люди, ніяк не пов’язані з трагічною історією (залишилися хіба родичі Павла Тичини — родина його брата — та спадкоємці вдови Івана Дніпровського Марії Пилинської від другого шлюбу). На фасаді будинку встановлено меморіальну дошку з переліком колишніх мешканців, а до під’їзду можна вільно зайти, хоча теперішні мешканці далеко не в захваті від екскурсій, які відбуваються тут час від часу.
— Утім, дослідники 1920‑х не здаються. Анастасія Ковальова, веб-розробниця й програмістка, зрозумівши, у якому будинку поселилася, самотужки створила соціальний проєкт ProSlovo, де зібрала інформацію про всіх «слов’ян», спираючись на спогади сина Миколи Куліша, дочки письменника Миколи Дукіна та інші джерела. У Харківському літературному музеї зберігаються дзвоник від квартири Майка Йогасена та легендарний «диван Тичини», що стояв у помешканні Дніпровських (із тим же успіхом його можна вважати диваном Хвильового, Вишні чи Любченка — усі вони на ньому сиділи). Тут також можна пограти в настільну гру про будинок «Слово» і прокачати свої знання про більш чи менш знаних, але однаково цікавих для нас представників Червоного ренесансу, що став Розстріляним відродженням.
ДАУ
Грандиозный, не имеющий аналогов в мире кинопроект режиссера Ильи Хржановского. «Дау», изначально задуманный как обычный фильм, байопик знаменитого советского физика, лауреата Нобелевской, Ленинской и трех Сталинских премий Льва Ландау, в результате создавался около 14 лет. Основная часть съемок проходила в Харькове, на территории специально построенного крупнейшего в Европе кинопавильона площадью 12 тыс. кв. м. Большая часть декораций имитировала Харьковский физико-технический институт, где Ландау работал в 1930‑х годах.
Проект функционировал в формате исторической реконструкции. На территории Института жили и работали ученые, писатели, художники, музыканты, философы, религиозные деятели, повара, медсестры, парикмахеры, уборщицы, сотрудники спецслужб. Десятки камер постоянно фиксировали поведение персонажей в заданных режиссером обстоятельствах. Съемки длились около трех лет. Официально они завершились в ноябре 2011-го взрывом павильона, после чего на его развалинах устроили дискотеку. Еще семь лет заняла стадия монтажа.
В проекте были задействованы десятки мировых знаменитостей. В «Дау» снимались художники Марина Абрамович, Карстен Хеллер, Борис Михайлов, Филипп Паррено; режиссеры Питер Селларс, Ромео Кастеллуччи, Анатолий Васильев; музыканты Роберт дель Ная, Брайан Ино, Леонид Федоров. В озвучке участвовали Жерар Депардье, Уиллем Дефо, Ларс Айдингер, Изабель Аджани, Фанни Ардан, Изабель Юппер, Шарлотта Рэмплинг, Ханна Шигулла и др. Роль Ландау исполнил режиссер Теодор Курентзис.
Премьера «Дау» прошла c 25 января по 17 февраля 2019 года в Париже. В театрах Шатле и Де ля Вилль показали 14 фильмов и три сериала общей длительностью 700 часов. Кроме кинопросмотров были организованы семинары, концерты, перформансы. В Центре Жоржа Помпиду представили инсталляцию, воспроизводящую обстановку Института. Для посещения «Дау» нужно было приобрести специальные «Дау-визы».
Информация о бюджете проекта не разглашалась. По оценке СМИ, он превысил 70 млн. долларов.
Елена Остапченко
Журналист, участник «Дау», редактор внутренней ведомственной газеты Института, руководитель офиса проекта на его финальном этапе.
— Как я попала в «Дау»? Шла себе по рынку Барабашова, унылая и печальная, это не самое приятное в Харькове место, и тут мне позвонил Юра Володарский. Говорит, моя подруга, работающая на «Дау», ищет журналистов, чтобы делать газету 1960‑х годов, может, у тебя есть кто‑то на примете? Конечно, отвечаю, у меня на примете есть я.
— Мы выпускали внутреннюю малотиражку под названием «Известия института». Делали ее в стиле советских ведомственных газет: публиковали репортажи, рассказывали о том, какие гости к нам приезжали, брали интервью у сотрудников, перепечатывали материалы тогдашних СМИ. Я ходила в библиотеку им. Короленко, брала подшивки газет прошлых лет, публиковала передовицы из «Правды» и «Труда» со всеми их скучными дурацкими заголовками.

— Я примерно представляла себе, куда попаду, так что меня ничто не испугало. В качестве журналиста я была на экскурсии по «Дау», когда еще только строили декорации, и нам подробно рассказали, что это за проект. Придя туда на работу, я увидела результат, и он меня восхитил. Это было очень красиво, возникала полная иллюзия гранита-мрамора-бетона, хотя я прекрасно знала, из чего все построено. Среди внутренних помещений самое сильное впечатление производили парикмахерская и буфет. В буфете были старые весы, конусы для соков, сыр нарезали специальным образом. Я все это видела в глубоком детстве, так что было очень трогательно.
— Я присоединилась к «Дау» ближе к концу съемок, и правила были уже не такими жесткими. Действительно, приходя в институт, человек должен был оставить все современные вещи и полностью переодеться, но мы уже могли немножко хитрить. Лично я, например, не переодевала трусы, хотя все остальное менять приходилось. Например, заставляли носить эти ужасные чулки на железных застежках, какие носила моя бабушка. Они были хлопковые, похожие на детские колготки, и постоянно сползали.
— Я проработала на «Дау» восемь лет и, можно сказать, до сих пор там работаю. Ничуть не надоедало, потому что работа постоянно менялась: я делала газету, переводила записанные разговоры в печатный формат, редактировала получившиеся тексты, руководила офисом. Вот что интересно: те, кто был сильно включен в обычную жизнь, там не задерживались. Надолго оставались те, у кого были нелады с внешним, а может, и со своим внутренним миром. Кто хотел найти что‑то новое, в том числе, в самом себе.
— На «Дау» был список запрещенных слов. Например, слово «съемки» заменяли словом «фиксация». Нельзя было говорить «и-мэйл», вместо этого использовали слово «почта». Интернет называли энциклопедией, хотя в зависимости от контекста приходилось выдумывать разные эвфемизмы. У нас несколько дней были студенты-первокурсники, так у них в голове полная каша образовалась, можно было услышать, как один другому говорил: «Найдешь меня в энциклопедии».
— Самым впечатляющим был конец, когда нас всех «убивали». Там ведь тусовались эти реальные московские неонацисты во главе с Тесаком-Марцинкевичем, но сначала они приезжали небольшими группками, а тут их собралась целая толпа. Мы, конечно, понимали, что никто нас всерьез убивать не будет, но все эти ночные фиксации, накопившийся недосып и нервное напряжение наложили свой отпечаток. Возникало ощущение, что может и вправду случиться нечто ужасное.
— Хржановский рассказывал, что в кастингах на «Дау» приняло участие 300 тысяч человек. То есть к этому проекту имеет отношение каждый пятый харьковчанин. Это огромная цифра.
Жадан
Сергій Жадан народився в Старобільську Ворошиловградської області, але зі студентських років мешкає в Харкові й сприймається як невід’ємна його частина. Поет, прозаїк, перекладач, громадський активіст, фронтмен гуртів «Жадан і Собаки» та «Лінія Маннергейма». Автор одинадцяти поетичних збірок («Цитатник», «Марадона», «Ефіопія», «Вогнепальні й ножові», «Життя Марії», «Антена» та ін.), романів «Депеш Мод», «Ворошиловград», «Месопотамія», «Інтернат». Лауреат десятків літературних премій і відзнак, у т. ч. «Книги року Бі-бі‑сі» (тричі), ім. Джозефа Конрада-Коженьовського, ім. Василя Стуса, премії східноєвропейської літератури Angelus, фестивалю «Київські Лаври». Безперечний № 1 української літератури останнього десятиріччя.
Олег Коцарев
Поет, прозаїк, критик, перекладач, журналіст.
— Жадан — це культурна постать, яка по‑особливому резонує зі своїм часом і суспільством, принаймні з освіченою його частиною. Саме це й формує його феномен. Це дуже потужна особистість, причому не лише для Харкова. Важливо, що Жадан уміє поєднувати дуже різні середовища, які в наших умовах зазвичай не перетинаються. І ще Жадан об’єднує україномовну і російськомовну аудиторію, що теж дуже значуща річ, надто для Харкова.
— Він яскравий поет із дуже впізнаваним стилем. Навіть не просто впізнаваним, але й таким, що має вплив на багатьох інших поетів — ми це знаємо завдяки чималій кількості молодших авторів, які починали писати у схожій манері. Що характерно, цей феномен з’явився ще в часи моєї юності, коли Жадан не був настільки популярним, як тепер. Це свідчить, що справа таки не в моді, а в самому стилі.

«Жадан долучаться до популяризацiї всiляких цiкавих культурних штук суто харкiвського характеру. Таких проектiв багато — наприклад, пов’язаних iз будинком «Слово» чи з Лiтературним музем»
— Жадан завжди чи майже завжди був, як це пафосно не звучить, організатором літературного процесу, особливо в масштабах Харкова. Тут можна згадати кінець 1990‑х — початок 2000‑х років, коли він привозив відомих письменників, залучав до поетичних читань і молодших, і старших, людей з різних вимірів, зрештою, просто створював літературні події. Відчувалась осмислена робота. При цьому до молодших він завжди був дуже відкритий, дружній. З ним, на відміну від значної частини «спілчанського» середовища, було легко й приємно мати справу. Він створював здорову літературну атмосферу.
— Як поет Жадан пережив декілька дуже різних етапів творчості, й на всіх він знаходив своїх читачів. Мабуть, мої улюблені вірші Жадана — це середина 2000‑х. У прозі він починав з досить замислених оповідань. Потім був «Депеш Мод» з його «неформальським» драйвом (хоча слово «неформальський» зараз не дуже актуальне, тим краще буде його вжити). Нинішні речі — інші, вони більш психологічні. Жадан змінюється і як поет, і як прозаїк, — і це добре.
— Не можна не згадати його проекти, які є синтезом різних мистецтв. Існує версія, що в Жадана була мрія стати рок-зіркою, але я не знаю, чи це правда. Якщо ж серйозно, його музичні проекти я сприймаю як абсолютно літературоцентричні речі, все це йде від нього як від письменника. І на концерти люди, здається, приходять насамперед на письменника Жадана, з яким грають добрі музиканти. Як на мене, ці проекти не є самодостатніми, хоча концерти виходять справді веселі й драйвові. Але не забудьте також і про вистави за його текстами, про спільні заходи з художниками, про багато іншого.
— Жадан долучається до популяризації всіляких цікавих культурних штук суто харківського характеру. Таких проектів багато — наприклад, пов’язаних із будинком «Слово» чи з Літературним музеєм. Часто саме він розповідає для відносно широкої аудиторії про яскравих харківських письменників та інших митців. Я взагалі не знаю, наскільки можна говорити про якийсь окремий харківський стиль: у Харкові працювали дуже різні письменники, яких іноді взагалі неможливо чимось об’єднати. Однак багатьом харківським авторам був і є притаманний потяг до експериментаторства, і в цьому сенсі Жадан абсолютно точно вписується в цю тенденцію.
— Мені важко судити про вплив Сергія Жадана в, як то кажуть, «громадянському суспільстві», але безперечно він — помітна і символічна людина в цьому просторі. Досить сказати, що він брав активну, публічну участь і в Майдані 2004 року, і в Майдані 2013‑го — 2014‑го, і в харківських подіях весни 2014‑го, коли все було на краю прірви. А з початком війни зайнявся волонтерством, влаштовує культурні події на фронті та у прифронтових краях.
Бабкин
Сергей Бабкин — украинский музыкант, актер, автор и исполнитель собственных песен. Широко известен с начала 2000‑х как участник группы «5’nizza». После распада группы сосредоточился на сольной карьере. Как актер играл в Театре им. Пушкина, «Театре 19», театре «Прекрасные цветы», снялся в фильмах «День радио» (сыграл самого себя), «Отторжение» (главная роль). Был тренером на шоу «Голос страны», участвовал в проекте «Танцы со звездами». Любит Харьков и не намерен из него уезжать. Находясь в Киеве, предпочитает места, похожие на харьковские.
Николай Милиневский
Музыкальный обозреватель сайта Vesti.
— Бабкин выступает сольно достаточно давно, и причиной стал даже не раскол группы «5’nizza», который произошел лет двенадцать тому назад. У него много альбомов, написанных еще во времена «5’nizza», которые никогда в рамках группы не исполнялись. Он постоянно искал что‑то новое в пограничной зоне между попсой и поп-роком: это мягкая музыка и лирические, философско-размышленческие тексты. Таких артистов на украинской сцене крайне мало.
— У него действительно прикольная лирика и при этом масса прекрасных поэтических образов. Как правило, тексты в поп-музыке состоят из сплошных штампов, от которых хочется блевануть, а у Бабкина они и душевные, и совершенно не заштампованные — в качестве примера можно привести песню «Пиши». Еще один интересный нюанс: у Бабкина есть несколько очень хороших сатирических песен, к таким я бы отнес «ГГГ». Умение мягко и красиво пошутить в песне — довольно редкий дар.
— Бабкин, кроме всего прочего, еще и классный актер, и театральный опыт во многом ему помогает. Когда он выступает на сцене как певец, будь то «5’nizza» или сольный проект, он всегда предстает в некоем образе, одновременно уникальном и узнаваемом. В «5’nizza» он никогда не выходил на сцену таким же, как на предыдущем концерте: каждый раз образ был новый.
— Благодаря известности, которую он обрел в «5’nizza», Бабкин обратил внимание многих людей на театр. Он сотрудничает с театром пластической драмы «Прекрасные цветы». Там есть отличный спектакль «Дракула», в котором он играет одну из главных ролей; когда ты смотришь эту постановку, совсем не обращаешь внимания на то, что там нет слов.
— Бабкин действительно один из тех харьковчан, которые представляют лицо города. Благодаря ему к суровому индустриальному Харькову начинаешь относиться мягче и теплее.
Маков
Павло Маков — художник, графік. Член Королівського товариства живописців та графіків Великої Британії, член-кореспондент Академії мистецтв України. Лауреат Національної премії України ім. Т. Шевченка. Роботи Макова зберігаються в Метрополітен-музеї (Нью-Йорк), Бібліотеці конгресу (Вашингтон), Національній Галереї (Вашингтон), в Третьяковській галереї (Москва), музеї Вікторії і Альберта (Лондон), PinchukArtCentre (Київ), музеї Fyn’s Graphic Workshop (Данія), Музеї сучасного мистецтва, (Ібіца), в інших музеях Європи та Америки.
Борис Філоненко
Арт-критик, лектор, викладач філософії Харківської школи архітектури, куратор галереї Come in.
— У сучасному мистецтві Харків — місто, значною мірою винайдене й продуковане Павлом Маковим. У своєму доробку, який складають графічні роботи на папері, авторські книжки, об’єкти та ігри, Маков розгортає пронизану локальними міфами топографію близького, у якій за тридцять років доходить до футурологічних припущень про долю художника у місті майбутнього.
— У 1990‑ті й 2000‑ні роки Харків Макова — утопія. «Місце, якого не існує» для тих, хто знаходиться ззовні. Місце, яке необхідно створити й обжити самому. Так, на вулиці Нечетинській віднаходяться 12 копій книги «Фонтан виснаження», а на вулиці Іскрінській — «Книга роз». З лопанської набережної, за маршрутом «Харків — Пентагон», відправляється паперова флотилія олов’яних ветеранів. На подвір’ї середньої школи № 143 знайдені й відфотографовані людські мішені, а біля художньої академії — квартира міського божевільного Олега Мітасова.
— З 2004‑го року Харків Макова — сад, у задзеркаллі якого марширують зграї тарганів. Разом з ним виростають слобожанські сади, авторська книга «Донроза» («рукописний щоденник з малюнками харківського розаря-аматора»), численні алеї та «спроби Версалю».
— У 2010‑ті Харків Макова — «втрачений рай» і простір міста майбутнього. Теми долі та щастя, образами якого стають земельні ділянки, старі банкноти та торговельні контейнери, переходять у роздуми про персональну відповідальність — сади, висаджені у формі відбитків пальців садівника. У цих роздумах виявляються парадокси сучасності, де іменем академіка-астронома Барабашова називається величезний речовий ринок, де в колективній уяві чумацький шлях остаточно стає торговим, а не зоряним. Де бетонні блоки з фундаменту міста перетворюються на дорожні захисні стіни блокпостів.
— «Харків — місто, в якому ніщо не дається легко», — говорить дизайнерка Таня Борзунова під час вечері з соціологом культури Паскалем Ґіленом. Паскаль перший раз у Харкові й хоче знати більше про те, що дозволяє діяти й лишатися тут активним учасникам культурного поля. З Маковим Таня працює з 2005 року, зараз — займаючи спільну майстерню, за сусідніми столами. Разом вони зробили декілька авторських книжок. Павло приїхав до Харкова у 1980‑ті, після довгої серії переїздів у дитинстві й юнацтві. Таня спробувала перебратися до Києва в 2010‑х, але повернулася. В 2015‑му у вікно їхньої майстерні залетів коктейль Молотова.
— Публічно Маков часто говорить про те, що Харків — місто, яке «…втрачає інтелект, місто серйозно втрачає свій імідж. І коли сьогодні про Харків говорять „культурна столиця“ — мені це дивно чути». На що з залу лунають питання у відповідь: «Ви взагалі харків’янин?»
Коли в київській «Я Галереї» Маков розкладає на підлозі план міста з маленьких бетонних блоків (проект «Межа», 2015), план нагадує Харків. Винайшовши образ цього міста в теперішньому, сьогодні Маков озирається в обох напрямках: у майбутнє, де він бачить багато загроз, і у власні щоденники, які переглядає. Напруга між особистим життям і обставинами долі місця — тема, яка проходить крізь усі практики художника. Й лишається визначальною «тут», у місті, де ніщо не дається легко.
Митасов
Олег Митасов (1953–1999) — городская легенда Харькова. Проживал в семикомнатной коммунальной квартире в центре города, откуда съехало большинство жильцов. С середины 1980‑х покрывал многочисленными бессвязными надписями все вертикальные и горизонтальные поверхности своей квартиры, а также окрестные заборы и стены домов. Периодически находился на лечении в психиатрической больнице № 15, она же Сабурова дача.
Значительное большинство надписей Митасова ныне утрачены. Некоторые предметы мебели, исписанные и исцарапанные им, были сохранены и показаны на художественных выставках Харькова. Надписи в квартире после смерти Митасова благодаря инициативе художника Павла Макова были запечатлены на фото и видео.
Павел Маков
Художник (подробно см. выше).
— Митасова нельзя называть художником. Он был больной человек. Многие люди с психическими заболеваниями обращаются к той или иной деятельности, часто не называя ее творчеством. Я абсолютно уверен в том, что Митасов не считал себя художником. Другое дело, что людям, занимающимся искусством, было понятно, что то визуальное наследие, которое он после себя оставил, оно — возможно, лучше, чем творчество любого художника, — зафиксировало тот паноптикум, в котором мы жили и живем до сих пор. В который тихо погружается весь мир.
— То, что делал Митасов, сложно назвать текстами. Это такие своеобразные граффити. Пока он был жив, я считал невозможным вмешиваться в его приватную жизнь. Когда он умер — я об этом узнал, потому что из дома стали выносить вещи, — я нашел его родственников, которые были наследниками квартиры, и они впустили меня туда за определенную мзду. Сказали: «Вы об этом диссертацию напишете, а нам‑то с этого что будет?» Я договорился с ребятами с телевидения, мы с ними три часа снимали все на профессиональные камеры.
— Все фотографии и пленки я отдал в Киев, в Центр реабилитации душевнобольных людей при Павловской больнице. Они делали там выставку. Я как художник пользоваться всем этим не мог. У меня есть только две работы, посвященные Митасову, — это его портрет и авторская книга «17 видов дома Митасова». Слайды остались у меня, я их публиковал в журнале «Наш». Два текста оттуда я также давал для выставки Харьковской школы фотографии.
— В квартиру Митасова я больше не возвращался и, честно говоря, не вернулся бы, даже если бы мне заплатили, — она производила очень тяжелое впечатление. Как человек, работающий с визуальным языком, я понимал, что Митасов оставил сильное наследие в этой области. Оно сильнее, чем работы художников, потому что он был совершенно незаангажирован социумом. Художники покупают краски, платят аренду за мастерские — как‑то участвуют в общественной жизни. Митасов в ней не участвовал.
— То, о чем я рассказываю, произошло в 1999‑м. Когда мы были студентами, пятнадцатью-двадцатью годами раньше, поскольку его дом находился рядом с Художественно-промышленным институтом, он в периоды ремиссии подходил к нам просить краски, мы давали ему остатки в банках. Я его видел только издалека, и никто из нас знаком с ним не был.
— Митасов не занимался творчеством, он просто как‑то выживал. Он и сам не осознавал, что гениально выразил нашу жизнь, всю ее безумную абракадабру.
Сабурова дача
Харьковская областная клиническая психиатрическая больница № 3, один из крупнейших научных центров в области психиатрии Российской империи, СССР и Украины. Расположена на территории бывшей усадьбы губернатора Петра Сабурова по дороге из Харькова на Старый Салтов, по адресу ул. Академика Павлова, 46.
Андрей Краснящих
Писатель, лауреат Русской премии, кандидат филологических наук, доцент кафедры истории зарубежной литературы и классической филологии Харьковского национального университета им. Каразина.
— Во времена моего детства, в 1970‑е, она называлась уже не так, а по‑советски: или 15‑й, «пятнашкой», или 36‑й — тогда ей поменяли нумерацию. В городе говорили и так и этак, чаще всего припугивая, как милицией и тюрьмой, но весело: сумасшедшие же смешные, и место, значит, веселое. Говорили много, «пятнашка» в разговорах мелькала постоянно, у каждого из знакомых там кто‑то лежал. Да и в любом классе был свой ненормальный — опасный, если довести до крайности, а в тихом виде просто клоун.
— Но место не веселое, а страшное, и это тоже все понимали. Страшнее тюрьмы. В тюрьме вроде какие‑то права еще соблюдались, и можно было пожаловаться, но кто станет слушать сумасшедшего? И ведь признать сумасшедшим могут любого. А еще — сделать здорового человека сумасшедшим таблетками и уколами.
— Сейчас Сабурова дача (а она и была дачей, находясь за пределами города чуть ли не до середины XX века) — одна из городских достопримечательностей. У нее более чем двухсотлетняя история. Это здания старинной усадьбы в перестроенном виде, еще с тех пор, как губернатор Сабуров передал ее «богоугодным заведениям» — у него самого дочь была душевнобольной. Музей, «крупнейшая психиатрическая клиника Российской империи на рубеже XIX–XX веков». Ряд знаменитых психиатров, у каждого своя методика; психиатр Платонов, например, здесь впервые применил гипноз. Все так же, как сто-двести лет назад, на аллеях и скамейках больные, и кто знает, как их лечат теперь.
«Сабурка для Харькова и всей Украины — достопримечательность не архитектурная, а литературная»
— Гаршину, лежавшему здесь несколько месяцев в 1880‑м, все время лили по капле на голову холодную воду. Не помогло, через восемь лет он покончил с собой, зато написал о Сабурке свой лучший декадентский рассказ «Красный цветок». Там так и сказано: «Это была большая комната со сводами, с липким каменным полом, освещаемая одним, вделанным в углу, окном; стены и своды были выкрашены темно-красною масляною краскою; в почерневшем от грязи полу, в уровень с ним были вделаны две каменные ванны, как две овальные наполненные водою ямы. Все носило необыкновенно мрачный и фантастический для расстроенной головы характер».
— Вообще, раз уж мы вступили в область литературы, Сабурка для Харькова и всей Украины — достопримечательность не архитектурная, а литературная. Даже литературный персонаж — как для Лондона и Англии Бедлам, а для России и Москвы Канатчикова дача и Кащенко. И самые знаменитые пациенты, «VIP-психи», как назвал их и себя в том числе Лимонов в одноименном очерке, — это писатели (плюс художник Врубель). Сабурка, где Лимонов лежал в 1962‑м после попытки самоубийства, описана у него в «Молодом негодяе» очень детально и, как все у него, предметно-натуралистично и нарциссично.
— У Хлебникова, одного из самых‑самых знаменитых пациентов, лежавшего тут несколько месяцев в 1919‑м, описаний Сабурки нет, но есть стихи и поэмы — «Гаршин», «Поэт» («лучшая моя вещь»), «Лесная тоска» и многие другие, написанные во время «сабуровской осени» — это была его болдинская осень. Здесь и Гайдар лежал, и Владимир Сосюра — в 1934‑м, в буйном отделении, и бежал, по легенде, соблазнив медсестру. В новой литературе, XXI века, Сабурка как живая — страшно живая! — возникает то здесь, то там. У Анастасии Афанасьевой, работавшей тут в качестве судебно-психиатрического эксперта, в романе «Говорить» одна из частей называется «Говорить о Сабуровой даче».
Чичибабин-центр
«Чичибабин-центр», или Центр Бориса Чичибабина — неофициальные названия помещения, в котором находится Международный фонд памяти Бориса Чичибабина, одного из ведущих русскоязычных поэтов Украины второй половины ХХ века. Под эгидой фонда ежегодно проходят Чичибабинские чтения, раньше также проводился Фестиваль поэзии имени Бориса Чичибабина. Организацией этих мероприятий занималась вдова поэта Лилия Карась-Чичибабина и группа харьковских литераторов, из которых в городе сейчас осталась только Ирина Евса.
Ирина Евса
Поэт, переводчик, лауреат Премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина.
— Сейчас уже трудно вспомнить, кто придумал создать «Чичибабин-центр». После смерти Бориса Алексеевича — это ведь было уже 25 лет назад, как‑то даже страшно произнести сегодня эту цифру, — так вот, тогда, 25 лет назад, было принято решение, что нужно сохранить память о Чичибабине, издавать его книги, проводить фестивали. Был создан Международный фонд Чичибабина, после долгих перипетий мы получили помещение в центре города, в котором он сейчас находится. Более того, он расположен в том же здании, в бывшем ДК связи, где Чичибабин в свое время вел литературную студию. Даже на том же этаже, и двери рядом — в каком‑то смысле это символично.
— Естественно, в Центре появились вещи Чичибабина, его фотографии, книги. Началась повседневная работа, и я имею в виду даже не фестивали, которые проходили каждый год и включали в себя Чичибабинские чтения. Речь о книгах, которые выпускала вдова поэта Лилия Семеновна Карась-Чичибабина — я, конечно же, помогала, и не только я, много людей было в этом задействовано. Речь о фильмах, которые о нем снимали, — они хранятся в фонде. В общем, это такая заповедная шкатулка, в которой собрано все, что относится к Чичибабину, что сделано как до его смерти, так и после.
— В первый год после смерти поэта мы провели вечер его памяти, потом он превратился в полноценный поэтический фестиваль. Поначалу на нем выступали харьковчане, но вскоре нам захотелось расширить географию, и мы стали приглашать авторов из других городов и стран — тех, кого мы уже хорошо знали, а также тех, кто заинтересовал нас своими книгами или подборками в толстых журналах. Это был повод увидеть хороших поэтов вживую и дать возможность харьковчанам их послушать.
— Людей тогда приходило очень много. Я помню, когда приезжал Александр Кушнер, он выступал в Оперном театре, и зал не смог вместить всех желающих. Не попавшие на выступление требовали, чтобы мы вывели звук на улицу, а надо сказать, что тогда был мороз, и вот люди стояли на морозе и слушали стихи. Сегодня это даже представить трудно, но так было на самом деле. А когда выступал замечательный бард Дмитрий Сухарев, в Театр кукол перестали пускать людей, потому что в гардеробе не было места, а проходить в зал в пальто было запрещено.
— Если я начну перечислять всех, кто к нам приезжал, это будет очень долго. Назову хотя бы Льва Аннинского, Марину Кудимову, Ольгу Ермолаеву, Сергея Гандлевского, Дмитрия Быкова, Светлану Кекову, Сергея Шестакова. Из киевлян у нас были Саша Кабанов, Игорь Кручик, Наталья Бельченко. По итогам каждого фестиваля мы выпускали книжечку с подборками участников — это тоже была важная часть Чичибабин-феста.
— Фестиваль внезапно кончился по вполне понятным причинам. Во-первых, когда произошла революция и началась война, стало как‑то не до фестивалей. В первый год приглашать людей было просто опасно: мы не знали, какие события могут развернуться в любую минуту. На второй год оказалось, что денег нет; их и так на культуру нет никогда, но если появляются какие‑то дополнительные трудности, то денег нет вообще. Поэтому на несколько лет мы просто оставили мысль о фестивале.
— В 2018‑м мы подумали, что фестиваль пора бы возродить, но оказалось, что пригласить поэтов из России слишком сложно, для этого требуется много условий: чтобы после 2014‑го они не были в Крыму, чтобы им было за 60 и т. д. К тому же нам резко сократили финансирование, а ведь чтобы люди приехали в Украину, нужно по крайней мере оплатить им дорогу и проживание. В общем, причины материального и морального порядка, соединившись, дали абсолютно негативный результат.
— Чичибабинские чтения мы продолжаем проводить. У нас было несколько очень интересных докладов, в том числе два о знаменитом стихотворении Чичибабина «Красные помидоры» Виктора Юхта и Татьяны Шеховцовой. Это филологи совершенно разных направлений, что после докладов провоцировало, в хорошем смысле этого слова, на интересный разговор. О Чичибабине много пишут и не только в Украине, поэтому интересно было бы пригласить филологов из других стран. Но позвать людей из Америки или Западной Европы невозможно, потому что нет денег, а из России — еще и по моральным причинам.
— Даже если на нас каким‑то чудом упадут деньги и нам удастся провести фестиваль, нет никакой гарантии, что какие‑нибудь активисты или какая‑нибудь «мовная инспекция» не предъявит нам претензии за то, что мы проводим его на русском языке.
Поуехавшие
Вагрич Бахчанян (1938–2009), художник и писатель, человек с изумительным чувством юмора, легенда русского Нью-Йорка, коллега Довлатова, Вайля и Гениса. Борис Михайлов (1938), выдающийся художник, фотограф, мировая знаменитость, лауреат премии «Хассельблад», которую называют фотографической Нобелевкой. Эдуард Лимонов (1943), выдающийся прозаик, поэт, автор культового романа «Это я, Эдичка», а также реакционер, экстремист, лидер партии национал-большевиков и персона нон грата в Украине; кстати, псевдоним Лимонову придумал великий выдумщик Бахчанян. Рената Муха (1933–2009), замечательный детский поэт, лауреат медали общества «Дом Януша Корчака в Иерусалиме». Вадим Левин (1933), также детский поэт, автор многочисленных книг по педагогике.
Все эти люди в 1960‑е — 1970‑е жили в Харькове и сформировались там как творческие личности. Все они уехали из Харькова и снискали славу в других краях: Бахчанян сначала в Москве, потом в Нью-Йорке, Михайлов в Берлине, Лимонов — сперва в эмиграции, в Нью-Йорке и Париже, потом в Москве, Муха — в Иерусалиме, Левин опять же в Москве. Все они, даже покинув родной город, остались важной частью его истории. Без них разговор о Харькове будет неполным.
Александр Верник
Поэт, воспитанник литературных студий Вадима Левина и Бориса Чичибабина. В СССР не публиковался, с 1978 года живет в Израиле. Автор трех книг стихов.
— Все эти люди разве что были друг с другом знакомы, но к одному кругу не принадлежали. Никакой общей группы не было, я ее даже представить себе не могу. К примеру, Рена Муха была намного старше меня, и подружились мы с ней уже в Израиле, в Иерусалиме. Действительно дружили, она была очаровательна, ее смерть — это моя личная потеря. Жизнь Мухи была невероятной игрой; то, что ее интересовало — слово, улыбка, повороты смысла — это ведь на самом деле чистая игра.
— Вадима Левина я знаю с раннего возраста. Я ходил к нему в литературную студию во Дворец пионеров, когда мне было лет 12–13. Он тоже всю жизнь писал детские стихи и был замечательным педагогом. Много лет спустя я встретил его опять же в Иерусалиме. С Борисом Михайловым мы были знакомы совсем не коротко, знаю, что он классный фотограф и художник. Фрагментарно был знаком с Эдиком Лимоновым — до его отъезда в Москву; помню его еще совсем ранние рассказы, позже — стихи.
— Лимонов иногда приходил скалить зубы на студию к Борису Чичибабину. Я был студийцем Бориса Алексеевича и потом, к моему счастью, его близким другом. Эдик не имел отношения к студии, но ему там было забавно — они с Чичибабиным в известной степени принадлежали к разным лагерям. Хорошо помню, как Лимонов читал в Харькове рассказ «Молодой негодяй» о мяснике Окладникове — это была качественная, настоящая проза.
— Харьковский воздух действительно был литературный и художественный. При этом, в отличие от большинства московских и ленинградских авторов, мы даже не думали о том, чтобы печататься в Советском Союзе. Считали, что это невозможно и даже стыдно, коллаборационизм с властью был для нас неприемлем. А вот наши ровесники в Москве и Ленинграде тогда просто перли в официальную литературу. Да, они тоже часто писали в стол, но им хотелось публиковаться, а нам — нет.
— Харьков вообще достаточно феноменологический город. Его художественная интеллигенция весьма своеобразная: она одновременно и украинская, и русская, и еврейская. Никогда не забуду, как украинский поэт Виталий Полищук спрашивал у меня: «Сашко, а чого ти насправді не пишеш або українською мовою, або жидівською?» Я отвечал, что считаю себя частью русской литературы. В известной степени так оно и было и тогда не вызывало никакой неловкости.
— Конечно, я был знаком с Бахчаняном — думаю, что в Харькове не было ни одного культурного человека, который не знал бы Баха. Он шел мне навстречу по Сумской, улыбался, говорил: «Здравствуй, Верник, скверник, дверник», я отвечал: «Здравствуй, Бах, нах, трах, пах». Стояли, пошучивали, обсуждали проходящих, знакомых, друг друга. Он был веселым легким человеком, в котором, однако, всегда была печаль, как черная пыль в порах углекопа.
— Вот еще была история. Я ехал автобусом в Беэр-Шеву из Иерусалима 11 сентября 2001 года. Мы должным были вместе с Реночкой Мухой выступать в театре, в жанре устного рассказа, есть такой в Израиле на обоих языках. В автобусе передали срочный выпуск последних известий — так я узнал об ужасе, случившемся в Нью-Йорке. На автовокзале меня встретили Рена с мужем. Стали думать, что делать, отменять ли концерт, можно ли выступать в такой чудовищный день. Решили, что, если люди придут, будем рассказывать, а если зал останется пустым, то нет.
Зал был набит. Мы поделились своими сомнениями. И все, вместе со зрителями, решили, что жизнь должна продолжаться, что, после всех терактов в самом Израиле, мы все равно будем жить и бороться с террором. Реночка рассказывала о Чичибабине, о первом его большом выступлении в Харьковском лектории, о его голосе, стихах, лице, вообще его фигуре и значении — классно рассказывала, вдохновенно. А я рассказывал о своих соседях в Харькове на Лермонтовской 12, кв. 6, с которыми жил от рождения до отъезда в Иерусалим и которым — всем-всем! — обещал, что буду рассказывать о них и о жизни на Лермонтовской. Было правильно и прекрасно. В зале смеялись и плакали.
Стрит-арт
Гамлет Зиньковский — художник, известный работами в стиле стрит-арт и книжными иллюстрациями. Учился в Харьковской академии дизайна и искусств на факультете монументальной живописи, но был исключен за академическую задолженность по физкультуре и психологии. Тяготеет к графичности, к использованию в изображениях авторских текстов. Был финалистом премии PinchukArtCentre, представлял Украину на Венецианской биеннале. В последнее время подписывается «Гам лет», что означает «Шум времени».
Роман Минин — художник-монументалист, график, фотограф, автор объектов и инсталляций. Окончил тот же факультет той же академии, откуда исключили Зиньковского. Участник множества международных выставок и арт-проектов, организатор стрит-арт-фестивалей. Создатель антологии шахтерской жизни.
Если вы видите в Харькове мурал, его автор, скорее всего, либо Зиньковский, либо Минин.
Оксана Баршинова
Историк искусства, куратор художественных выставок. Заведующая научно-исследовательским отделом искусства ХХ — начала ХХІ века в Национальном художественном музее Украины, преподаватель курса истории современного искусства в Национальной академии изобразительного искусства и архитектуры.
— Имена Гамлета Зиньковского и Романа Минина традиционно связывают с Харьковом, хотя Минин ассоциируется еще и с Донбассом. Он родом из Димитрова (ныне Мирноград) и в харьковской среде считается разработчиком донецкого мифа. Оба художника склонны к работе с муралами, их послания тесно связаны с традицией монументального искусства, с трансляцией неких важных смыслов, с попытками вступить в диалог со зрителем. Например, рассыпанные по всему Харькову муралы Зиньковского часто сопровождаются провокативными надписями, заставляющими зрителя остановиться и задуматься над тем, о чем он думать не собирался.
— Минин много работал с социальными проектами, делал муралы вместе с детьми. Его знаменитый долгоиграющий проект «План побега из Донецкой области» как раз родился из этого сотрудничества: он предложил детям нарисовать свое будущее в Донбассе, и выяснилось, что почти все они хотят оттуда уехать. Потом Минин развивал эту идею в самых разных проектах, как в муралах, так и в станковых произведениях, инсталляциях, объектах, и превратил ее в развернутый рассказ о феномене Донбасса.
— Зиньковский ближе к концептуалистской традиции. Он связывает ее с опытом, полученным в мастерской Павла Макова — в свое время он был ассистентом Макова, и эстетика последнего прослеживается в работах Гамлета. Минин более зрелищный, он наследует скорее традиции советского монументального искусства. В его работах можно проследить реминисценции, отсылающие к советским мозаикам, витражам, ко всей тогдашней монументалке и оформиловке.
— Зиньковский, в отличие от Минина, часто работал без разрешения, но сейчас он уже полностью легитимизован, особенно после скандала с замазыванием его работы коммунальщиками. Его муралы занесены на карту Харькова, и даже Кернес заявил, что Гамлет очень важен для города.
— Важное свойство Харькова — логоцентризм. Он возник еще во времена авангарда, а может, и раньше. К примеру, писатель Валериан Полищук и художник Василий Ермилов работали над созданием универсального языка, который соединял бы в себе слово и изображение. В истории харьковского искусства ХХ века слово заметно присутствует, и в этом плане Зиньковский и в некоторой степени Минин — явления по духу вполне харьковские. Кстати, Минин тоже ведь придумал свой язык, свой специальный шифр, которым он определяет герметизм шахтерского мира.
— Харьков вообще — город урбанизма и конструктивизма. Харьков был не просто первой столицей Украины, он был столицей во времена модернизации и индустриализации. Однако при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что в городе много рукотворности, кустарности. Например, тот же Госпром строили при помощи ручного труда. Еще это город социалистической утопии — в этом плане показателен знаменитый ХТЗ, Харьковский тракторный завод, который из образца утопии превратился в образец антиутопии. Критическим инструментов в деконструкции этих мифов выступила Харьковская школа фотографии.
Харьковская школа фотографии
Продвинутые харьковчане утверждают: кто не знает Харьковскую школу фотографии, тот не понимает, что такое Харьков. ХШФ — пожалуй, единственное художественное явление, в официальном названии которого присутствует топоним первой украинской столицы. Показательно, что школа возникла именно здесь, в городе авангарда и андеграунда. Собственно, таковым Харьков стал во многом благодаря своим фотографам.
Харьковская школа фотографии — это не только известный всему просвещенному миру Борис Михайлов, но еще три десятка замечательных фотохудожников. Работы шестнадцати из них во второй половине 2019‑го можно было увидеть в столичном PinchukArtCentre на выставке «Пересекая черту». Это название очень точно передавало дух ХШФ, ее дерзость и бескомпромиссность.
Виктория Мироненко
Кандидат искусствоведения, доцент кафедры кино-телеоператорства Киевского национального университета театра, кино и телевидения им. Карпенко‑Карого и кафедры дизайна Киевского национального университета технологий и дизайна. Преподаватель курса «История фотографии», соавтор книги Ukrainian Erotic Photography.
— Харьковская школа фотографии — явление уже по‑настоящему мифологизированное. Во-первых, это действительно уникальный пласт нонконформистского искусства. Во-вторых, харьковскую школу знают за пределами Украины — как минимум, в лице ее ярчайшего представителя Бориса Михайлова. Это явление осознало себя в среде харьковских фотоклубов, структур, созданных с целью организации досуга трудящихся, не более. Когда в 1971 году возникла группа фотографов, которая показала себя не просто неподвластной идеологическим догмам, но и резко оппозиционной, это стало подлинным переворотом.
— Группа «Время», созданная Евгением Павловым и Юрием Рупиным, — большая и важная часть истории украинского искусства. Для своего времени они были слишком радикальны, откровенны и агрессивны. Они сформулировали манифест, в котором особенно эффектно звучала идея о том, что фотография должна воздействовать на зрителя, как «удар кулаком». Естественно, эта «теория удара» шла в разрез с установками тогдашних фотоклубов, выискивавших в реальности клишированные сюжеты в духе журнала «Советское фото» и «поэтику и фотографическую образность», которые настойчиво декларировала советская фотокритика.
— Радикальные жесты представителей группы «Время», демонстрация оппозиции к идеологическим установкам, были по тем временам весьма рискованными. Весь советский нонконформизм жил подпольно, и, конечно же, подвергался преследованиям. Протест — это стержень харьковской фотографии. Ее отличала не только смелость визуального высказывания, но и человеческая смелость. Людей, сформировавших платформу школы, — Евгения Павлова, Бориса Михайлова, Юрия Рупина, Александра Супруна, — можно без преувеличения назвать героями.
— Следующее поколение харьковских фотографов — это возникшая в 1994 году «Группа быстрого реагирования», которую обычно называют «зрелой харьковской школой». Это прекрасные Борис Михайлов, Сергей Солонский и Сергей Братков. В контексте Харьковской школы также нельзя не вспомнить натуралистично-откровенного Романа Пятковку, Виктора Кочетова, Мишу Педана. Провокационный тон и радикальные жесты в то время сохранялись, но не нужно забывать, что в 1990‑е художники уже не работали в перманентном страхе преследования со стороны властей, как в 1970‑е.
— Восприятие Харьковской школы требует определенной подготовки. Недавняя большая выставка харьковских фотографов в одной из столичных арт-институций показала, что рядовой зритель, воспитанный на советской эстетике, как правило, переживает сильные эмоции, замешанные все на том же совковом неприятии. Даже представители молодого «поколения снежинок» иногда демонстрируют примерно то же, объясняя, что «неприятно на это смотреть». Эта реакция отлично иллюстрирует ту самую «теорию удара».
— Харьковскую школу фотографии скрупулезно исследовала прекрасный искусствовед Татьяна Павлова. Она была непосредственным свидетелем художественных процессов, происходивших в Харькове с начала 1970‑х. Полную историю харьковской фотографии лучше всего искать в публикациях Павловой.
Сцены Ха
Из харьковских театров у молодой публики в последнее время на слуху тяготеющие к экспериментам и нестандартным творческим решениям Театр кукол им. Афанасьева, «Театр 19», «Прекрасные цветы», «Нефть», P. S., Театр на Жуках или даже Инародный театр абсурда «Воробушек», который вообще не театр, а непонятно что такое — например, комик-группа. Однако критики старшего поколения относятся к ним с некоторым скепсисом и предпочитают театры более консервативного толка.
Юрий Хомайко
Журналист, театральный и литературный критик, искусствовед, эссеист.
— Харьковские театры, о которых обычно говорят продвинутые театралы, — «Прекрасные цветы», «Нефть», P. S., — находятся на периферии зрительского интереса. Они не получают широкого резонанса, у них довольно ограниченный круг поклонников. Старые спектакли там держатся годами, новых я в этом году у них не видел вообще. Это театры интересные, но маргинальные, театральную ситуацию в городе определяют не они.
— Харьковская секция театральных критиков вместе с киевским мэтром Сергеем Васильевым уже три раза определяла рейтинг спектаклей года (это премия «Харьковский счет», аналогичная «Киевскому счету»), и ни разу ни один спектакль вышеназванных театров не попал в число призеров. Более важные и обсуждаемые вещи происходят, например, в Театре им. Пушкина. В последнее время интерес привлекает к себе режиссер Александр Середин, хотя, на мой взгляд, его спектакли на большой сцене получаются не такими удачными, как на малой.
— В то же время благодаря «Прекрасным цветам» все больше внимания в Харькове уделяют пластическому рисунку спектакля. Приходя в Театр Пушкина, я теперь прежде всего поздравляю балетмейстера: говорю, это ты поставила спектакль. С одной стороны, это хорошо: в театре появилось больше зрелищности и стало меньше разговоров. С другой стороны, из‑за того, что сильный акцент делается на пластике, на выразительности, на сценографических эффектах, из спектаклей уходит психологизм. Скажем так: на харьковской сцене стало больше театра, но меньше жизни.
— Я люблю театральность и не люблю спектакли, которые можно передавать по радио, но тут есть свои издержки. Яркий пример — очень красивый спектакль «Дети райка» по Жаку Преверу в Театре кукол им. Афанасьева. «Харьковский счет» назвал его лучшим спектаклем минувшего сезона. Мне в нем больше всего интересно, как он сделан, как народным и заслуженным артистам удается привлекать к себе внимание, не говоря ни слова. При всем при том трагедия героев в этой постановке остается на втором плане.
— Я считаю, что «Детей райка» мы немного переоценили, предыдущая премьера Театра кукол «Гамлет» значит для меня гораздо больше. Кроме театральных штучек, она насыщена всевозможными смыслами. Театроведы видели десятки разных «Гамлетов», но Театр Афанасьева в самой знаменитой пьесе Шекспира смог увидеть что‑то свое. К примеру, Гамлет там вовсе не положительный герой. В целом с тем, что Театр кукол сейчас самый интересный театр Харькова, я вполне могу согласиться.
Звуки Ха
Из великого множества харьковских музыкантов, кроме стоящего особняком Сергея Бабкина, которому посвящена отдельная глава, наш эксперт в области современной музыки выбрал пять групп и исполнителей, хороших и разных.
Игорь Панасов
Музыкальный критик, директор по развитию премии YUNA
— Pur:Pur. Универсальная инди-группа, которая умеет адекватно выглядеть и в режиме условного квартирника, и не теряется в зале на тысячу человек. Pur:Pur — одна из первых групп в Украине, следовавшая утонченной западной поп-музыкальной традиции, и за 11 лет они не свернули с этого пути ни разу. Даже песня We Dо Change, с которой группа приходила на нацотбор «Евровидения 2016», была сделана без желания подстроиться под стереотипные представления о формате конкурса.
Кроме того, солистка Pur:Pur Ната Смирина — один из редких для украинской сцены образцов глубокого и точного понимания своего визуального стиля. Даже те, кто не разделяет ее вкусы, вынуждены признать изящество и изобретательность образов, в которых она предстает на концертах и в клипах группы. Последние пару лет Pur:Pur выпускают не много материала, но Смирина при этом пробует себя в сольном проекте Astronata, который значительно технологичнее и сложнее музыки ее основной группы. В обеих стилистиках она смотрится совершенно органично.

— Олег Каданов. Группа «Оркестр Че», в которой Олег Каданов десять с лишним лет был фронтменом, — одна из ярких оригинальных строк в истории украинской музыки. Ее концерты на грани театрального перформанса имели узнаваемый почерк и красиво укладывались в канву харьковской инди‑сцены 2000‑х и 2010‑х. Три года назад группа прекратила существование и сразу перешла в список украинских проектов, о воскрешении которых отчаянно мечтают поклонники.
Для Олега Каданова уход с арены «Оркестра Че» обернулся новым стартом — проектом «Лінія Маннергейма», который он реализует вместе с писателем Сергеем Жаданом и другими музыкантами. Мини-альбом «Де твоя лінія?», выпущенный в начале 2018 года, — сгусток мощнейшей музыкальной энергии, праведного гнева и хлесткого слова. Удивительное сочетание железобетонной гражданской позиции и способности оставаться с этой позицией в поле искусства.
— MORJ. Еще одна группа, умеющая соединять театральные приемы с музыкальным материалом. MORJ — это акустическое пиршество, в котором есть место и регги, и бардовской традиции, и рок-эстетике. В этом калейдоскопе стилей и полутонов каждый поклонник группы находит свои любимые оттенки, но общим для «моржей» был и остается упор на хорошее настроение. Это песни людей, которые знают о счастье не понаслышке и умеют затягивать в эйфорическое состояние своих слушателей. MORJ — это кураж, умноженный на интеллект и умение ловить из воздуха какие‑то простые вещи, которые складываются в радугу радости.
— Агата Вильчик. Артистка очень широкого профиля, способная найти общий язык и с хором, и с группой, и с форматом сольного выступления под одну гитару. У Агаты Вильчик есть группа «Тени Туи», она сотрудничает с пианисткой Анной Минаковой, хором ХООСП, пробовала себя (и успешно) в «Голосе страны», побеждала в конкурсе джазового фестиваля «Джаз на Днепре». Она — пример бесстрашного исполнителя, готового бросать вызовы себе и своим слушателям.
Пожалуй, самой сильной стороной песен Вильчик являются их исповедальные интонации. Когда она на сцене, нет ни малейших сомнений, что перед нами человек, который не прячет себя, а выворачивает наизнанку. Если помнить о том, как открыто вне творчества девушка выступает за права ЛГБТ‑сообщества и спокойно, рассудительно говорит о собственной гомосексуальности, то можно догадаться, что перед нами цельная личность с характером. У Агаты Вильчик точно есть чему учиться.
— Make Like A Tree. За поэтичным названием проекта прячется Сергей Онищенко — музыкант, фотограф, путешественник. Помимо привычного для исполнителей выпуска песен, создатель Make Like A Tree занимается грандиозными вещами в прямом смысле слова планетарного масштаба. Онищенко своими силами объехал десятки стран, где исполнял авторские песни со множеством местных музыкантов. В каждой стране его материал приобретал свой колорит и стилистику, дополненную аутентикой. «Гражданин мира» — затасканная формула, но именно она точнее всего выражает масштаб деятельности Сергея.
Арт Ха
Художественных галерей в Харькове немало, однако характерно, что к самым значимым и статусным из них имеет непосредственное отношение пионер украинского галерейного дела Татьяна Тумасьян.
Татьяна Тумасьян
Директор Харьковской муниципальной галереи, арт-директор галереи Vovatanya, преподаватель курса современного искусства в Харьковском университете им. Каразина, эксперт Совета по современному искусству при Министерстве культуры.
— Муниципальной галерее уже 23 года. Она была и продолжает быть еще одним моим ребенком. С этим форматом я познакомилась на стажировке в Америке в 1993 году. На Западе такие институции существуют уже давно, но тут в 90‑х ничего не знали ни о муниципальных галереях, ни о галереях вообще. Тогдашняя городская власть в лице мэра Евгения Кушнарева прислушалась к моей идее и помогла ее воплотить. К сожалению, все эти 23 года галерея занимает скромное пространство в сто с чем‑то квадратных метров, зато в самом центре города.
— За это время в Украине появилось много галерей муниципального статуса, но мы гордимся тем, что были первыми. Кроме того, Муниципалка, как прозвали ее в народе, — единственная галерея, которая живет строго по программе. Мы никогда не сдавали в аренду своих площадей, всегда следовали разработанной нами стратегии и при выборе выставок руководствовались исключительно критериями художественного качества. При этом мы не просто выставочный зал, но и в каком‑то смысле центр современного искусства со своей информационной и издательской деятельностью, со своими фестивалями и экспериментами.
— Долгие годы мы были в Харькове монополистами. Галерей практически не было, разве что Союз художников, который продолжал работать по старинке, так что именно Муниципалка стала внедрять новые принципы популяризации современного искусства. Критериями отбора, как тогда, так и сейчас, были профессионализм, художественный уровень, оригинальность. Мы всегда старались работать по гамбургскому счету и не допускать проходные выставки. Пережили множество мэрских команд и городских руководителей культурой, но никогда не опускались до заказных проектов и следовали только собственной программе.
— Мы одними из первых в Украине обратили внимание на молодое искусство, и теперь это визитная карточка галереи. В 2003 году Муниципалка придумала и начала проводить фестиваль молодежных проектов Non Stop Media. В его основе конкурс, у нас он самый молодой, до 30 лет; уже потом появились конкурс Пинчука, МУХи, биеннале молодого искусства (в этом году основным ее организатором были мы) и т. д. В начале 2000‑х Non Stop Media был знаковым мероприятием, многие молодые художники — Гамлет, Минин, Кохан, Клейтман, Петлюк, Галкин — стартовали с него.
— Когда я была моложе, мне хотелось поддерживать молодое искусство. Теперь пришло время заниматься искусством старших авторов, многих из которых уже нет в живых. Сейчас галерея активно продвигает программу с условным названием «Наше наследие». Это такие художники, как Борис Косарев, авангардист, друг и соратник Василия Ермилова, Виталий Куликов, прекрасный живописец, график, педагог, наследник авангардных традиций Петрова-Водкина, и, конечно же, концептуалист, нонконформист Вагрич Бахчанян. В 2016‑м нам удалось начать сотрудничество с его вдовой и провести в результате серию больших проектов, от Харькова до Киева и Одессы.

— «ЕрмиловЦентр» — пока что единственный центр современного искусства в Харькове. Он появился в 2012 году при Национальном университете им. Каразина; я была первым куратором его выставочной программы и принимала участие в формировании его художественной стратегии. Радует, что центр работает в рамках актуального искусства, делает серьезные выставки. И что именно там прошла первая большая ретроспективная выставка Бориса Михайлова, которую мне довелось курировать.
— «ЕрмиловЦентр» — пространство масштабное, там около тысячи квадратных метров. Важно, что он стал университетской выставочной площадкой; там потом и свою галерею открыли. Ректор Харьковского университета Виль Бакиров очень грамотно и профессионально относится к популяризации искусства в стенах своего учебного заведения. Это современно и цивилизованно, когда крупнейший университет, где есть и ресурс и зритель, развивает свою мощную арт-площадку.
— У меня оставалась тоска по той маленькой, частной, но очень активной галерее «Вернисаж», с которой в Харькове все начиналось в первой половине 1990‑х. Кроме того, Муниципальная галерея — это, конечно, прекрасно, но там только культурологические задачи и никакой коммерции. Поэтому, когда в 2007 году мой партнер Владимир Саленков показал мне камерное помещение в своем новом офисном здании и спросил, что бы тут сделать, я не раздумывая ответила: галерею. Так появилась Vovatanya gallery. Ей уже 13 лет, она вполне взросленькая.
— К сожалению, свои коммерческие задачи она сейчас не выполняет: арт-рынок в Украине за все эти годы так и не сформировался. Поэтому Vovatanya стала партнерской площадкой Муниципальной галереи: в силу дефицита в Харькове галерейных и выставочных площадей это тоже имеет свое значение. Последние годы Vovatanya интересна вдобавок тем, что у нее появился еще один партнер — популярная в Харькове команда музыкантов «Культура звука». Это и звукозаписывающая студия, и продвинутый музыкальный клуб, и школа диджеинга. Они наши соседи, у нас общий дворик и общая культурная жизнь на стыке визуальных искусств и современной музыки.
Plan B
Фестиваль социальных инноваций и новой музыки. Проходит в Харькове с 2017 года. Представляет собой трехдневный мультиформатный ивент, включающий обучение, развлечение и нетворкинг. Сочетает дневное общение в формате конференций, лекций, мастер-классов, выставок, хакатонов и ночные концерты с вечеринками. Одно из самых модных украинских культурно-образовательных мероприятий последних лет.
Алина Ханбабаева
Соучредитель и директор фестиваля.
— Plan B начали делать общественные организации, до этого занимавшиеся созданием культурных и социальных проектов. В ходе работы стало понятно, что в Украине много людей, которые делают классные вещи в разных городах, но при этом друг о друге обычно ничего не знают. Это выглядело странно, и мы подумали, что было бы здорово этих людей познакомить. Потому что какие‑то классные штуки лучше делать вместе: так получается быстрее и эффективнее.
— Еще нам казалось, что за пределами Харькова о нем знают гораздо меньше, чем он заслуживает. Есть миф о бывшей советской столице, о скучном сером городе, в котором ничего не происходит. Мы хотели развенчать этот миф, нанести Харьков на культурную карту страны, позвать сюда людей, чтобы они узнали, что происходит в городе. На самом деле здесь очень много интересного, и всегда хочется, чтобы было больше.
— Это большой фестиваль, состоящий из трех основных частей. Одна — это конференция, посвященная социальным, культурным и волонтерским проектам. В нее входят панельные и кластерные дискуссии, лекции, встречи, выставки. На них мы обсуждаем актуальные для общества темы: социальное предпринимательство, права человека, сохранение культурного наследия; говорим о праве жителей на свой город, о том, как культура, искусство и спорт могут работать на благо общества, о критическом мышлении, о тенденциях в современных медиа, инновациях, стартапах и т. д.
— К конференционной части примыкает сайд-программа, которую мы делаем вместе с нашими партнерами. Например, мы организовывали кинопоказы с фестивалем «86», проводили выставку с Tolerance Traveling Poster Show: это путешествующая выставка о толерантности, в каждой стране к ней присоединяется по одной работе на данную тему. В Украину мы, таким образом, в прошлом году привезли 106 плакатов из 106 стран, это очень интересный срез проблем, которые волнуют общество во всем мире. Например, в Польше самым обсуждаемым был польский плакат о запрете абортов.
— У фестиваля есть еще одна большая часть, она называется Idea Boot Camp — это двухдневный воркшоп для авторов проектов из разных городов, где они работают вместе с менторами, тренерами и спикерами. В прошлом году это были люди из 15 стран. Нам важно соотносить украинские реалии с зарубежными, поэтому мы стараемся приглашать гостей из государств, в которых тоже был переходный период. Их опыт может нам пригодиться.
— Еще одна важная часть фестиваля — музыкальная. Как правило, это два больших концерта и несколько вечеринок в течение одной ночи. Мы стараемся представить весь диапазон актуальной украинской и европейской музыки, выстраиваем программу так, чтобы она была интересна бывалому тусеру и не травматична для человека, не очень хорошо знакомого с современной музыкой. Эту программу мы тоже делаем в коллаборации с разными партнерами, при этом стараемся привозить нечто непохожее на все остальное.
— Если соединить все эти части, получается следующее. Люди приходят на конференцию: учатся, общаются, делятся опытом, придумывают что‑то новое. Потом они все вместе идут на ночную часть: развлекаются, тусят, продолжают общаться уже в неформальной атмосфере. То есть мы пытаемся говорить о серьезных вещах простым и понятным языком.
— Для нас важно находить интересные локации, необычные форматы. На одном из фестивалей вместе с харьковской организацией «Культура звука», которая занимается развитием электронной музыки, мы делали небольшую музыкальную конференцию и клуб, куда в качестве отдыха от основной программы можно было просто прийти потанцевать. Идея такого микс-формата еще и в том, чтобы люди посмотрели друг на друга. Все‑таки мы сейчас очень замкнуты в своих социальных кругах, и фестиваль становится инструментом, при помощи которого мы можем соединять людей.
— Почему Plan B? Мы долго размышляли над названием, по‑разному крутили. Потом подумали: а почему вообще стали появляться подобные проекты? Видимо, в какой‑то момент стало очевидно, что план А, то есть государственная система общественного договора, уже не работает и какие‑то вещи, которых нам не хватает, приходится создавать самим. Так что Plan B — это фестиваль про перемены и поиск альтернативы.
Parade-fest
Ще один захід із унікальним для України форматом. Організатори Parade-Fest визначають його як театрально-урбаністичний мультикультурний фестиваль, побудований на ідеї переосмислення і формування іміджу Харкова через мистецтво.
Вероніка Склярова
Програмна директорка Parade-Fest.
— Я почала робити фестивалі вісім років тому. Спочатку зробила міжнародний фестиваль професійних недержавних театрів «Курбалесія». Це був захід скоріше не для широкого загалу, а для професійних митців. В якійсь момент мені здалося, що це не є сферою моєї зацікавленості. Спочатку я пішла в декрет, потім була низка міжнародних резиденцій в Словенії, Словаччині, Польщі, які дали розуміння, що мистецтво може й навіть має бути соціально відповідальним — у залежності від ситуації в країні. Після Революції Гідності я вирішила, що мої знання, навички й досвід, який я здобула, важливо втілювати в життя.
— Я отримала пропозицію від Ігоря Ключника — це директор театру «Прекрасні квіти» й актор театру «Нефть». Ми разом стали розробляти план, концепцію та стратегію нового фестивалю. Одразу було зрозуміло, що він стане адміністративним директором, а я — програмним. Так ми зробили Parade-Fest, це була можливість сказати про щось вголос і разом. Справа в тому, що в Харкові залишилася досить авторитарна структура влади: це єдиний обласний центр, в якому влада після 2014 року не змінилася. У людей відсутнє розуміння того, що це місто для нас, а не ми для міста. Нам хотілося зробити фестиваль про місто, про право жити в ньому й змінювати його.
— Фестиваль складається з трьох частин. Це маленький театральний шоу-кейс, п’ять-шість вистав, які тематично підходять до теми року. Минулоріч це була «Толерантність», цього року — «Насилля та утопії». Українських вистав на таку тему мало, тому ми запросили роботи з Чехії, Німеччини та ще колобораційні проекти, створені спеціально для фестивалю. Друга частина — освітня. Традиційно ми запрошуємо на неї соціальних і культурних активістів з малих міст. У 2018‑му це були міста виключно Донецької та Луганської областей, у 2019‑му ми розширили географію до всіх регіонів України.
— Ми розробили для активістів спеціальну програму, розповідали, як з невеликим бюджетом розпіарити класний продукт, як зробити проектний менеджмент. Запросили дуже цікавих спікерів: психологів, соціологів. Досить важко знайти в Україні спікерів, які би фахово говорили про створення мистецького продукту демократичним шляхом, тому в нас багато лекторів було з-за кордону: з Польщі, Німеччини, Великої Британії. Був, наприклад, чудовий актор театру анімації, який розповідав про міжнародні колаборації в цій сфері. Тобто була максимально прикладна програма, доступна й корисна.
— Parade — фестиваль урбаністично орієнтований. Його програма передбачає велику кількість подій на вулицях міста. Показ фільмів просто неба, вуличні вистави (їх цього року було чотири), вуличні галереї, дитячі ініціативи (в нас є дитячі архітектурна та художня школи). Parade — фестиваль унікальний. Чогось подібного в інших містах країни немає, принаймні мені такі фестивалі невідомі. Наразі ми маємо запрошення від словацького Театрального університету, там хочуть, аби ми розказали про Parade, тому що вони також не знають проєктів, коли б через театральні й мистецькі копродукції осмислювалося місто.
— Мені здається, що Parade-Fest стосується насамперед проблем, притаманних Харкову. Ми мали пропозицію колаборувати зі Львовом, але у Львові таких проблем, як у нас, немає. Там абсолютно інша структура взаємодії з владою, деяких моментів корупції, актуальних у Харкові, там просто не існує. Я не говорю, що там все добре, а в нас усе погано, я кажу про різні функції й різні цілі. Мене питають, чому я привожу вистави, які, можливо, не є стопроцентно якісними, а я пояснюю, що соціально відповідального мистецтва в нашій країні дуже мало, тому мені важливо показати, що воно взагалі є.