Анжела Джерих родилась в Донецке. Как пишут арт-критики: «Главный объект творчества Анжелы Джерих — человек. Ироничное отношение к жизни отражается в ее работах, позволяя бесконечно моделировать форму, искать собственный стиль, использовать разные манеры, техники, жанры и темы…»
Манера письма, свои и чужие
Я далека от классических канонов живописи, мне часто бывает скучно в музеях, единственный зал импрессионистов привлекал мое внимание, яркие краски, фиолетовые тени, густые и смелые чувства давали простор фантазии. Пухлые ангелы и девы с выпученными глазами Буше, пудовые младенцы эпохи Возрождения, религиозная тематика вызывали неприязнь. Тогда как Брейгель, Дюрер, Лукас Кранах Старший притягивали как магнитом своей точностью и лаконичностью. Но это неприступные величины, с королями не будешь на «ты». В детстве у меня был альбом «Шедевры мировой живописи», который был затрепан до дыр; переходящему со страницы на страницу, ближе к концу, как и в залах музея, дышать становилось легче на Петрове-Водкине и Дейнеке. А Пиросмани вообще как будто рядом запел со стаканом темного вина. В 80-е в каком-то журнале увидела репродукции картин Бориса Заборова, загадочные фотографии прошлого. И тут нагрянул на белом коне мой принц Сальвадор Дали! А когда увидела Владимира Любарова, поняла, что это мой космический брат единоутробный, и совсем успокоилась.
Как все начиналось
Рисовала я всегда, моими младенческими каракулями восхищалась бабушка, везде гордилась мной, как звездой! Я бесконечно рисовала. Мне выдавался лист, — мама работала на заводе и приносила большие розоватые листы с какими-то чертежами, — и я на обратной стороне, экономя место на бумаге, вмещала толпы людей. Когда мне было четыре года, у меня умер отец, и я рисовала похороны: мужчины несут гроб, а под ногами камни, и им неловко и тяжело идти. В комнату заходила мама, и я, чтобы не огорчать ее, накрывала рисунок другим листом, где рисовала беззаботную стаю собак с миллионом резвящихся щенков.
В общем, бабуля взяла меня и привела в художественную школу. Теперь моя творческая жизнь разделилась, полдня я в тюрьме, где надзиратель требует рисовать одни и те же кувшины в обрамлении убогих тряпок, называемых «складками», и полдня полного счастья дома, где рисуешь то, что видела, что пережила за день, своего рода дневник.
С соседским пацаном залезали под круглый стол, и пока моя мама накручивала бигуди соседке, мы, лежа на пузе, рассматривали в сотый раз журнал «Крокодил».
Помню, как меня в первый раз отдали в детский сад, стою одна возле жуткой зеленой стены. Страх одиночества материализовался в густой зеленый цвет. Или однажды меня, пятилетнюю, пораньше забирают из садика, я, счастливая, натягиваю в раздевалке свои любимые красные гамашики и гордо сообщаю воспитательницам: «У меня ножки, как у уточки!» Они засмеялись, мне стало обидно, и я запомнила — «красный»! Может, поэтому мой логотип — красный перец.
В летние каникулы практика — рисовать пейзажи. Я в шестом классе, Алупка, детский пляж, все купаются, а мне — рисовать правильные пропорции! Я забыла альбом, за что и получила от мамы: иди, где хочешь покупай его! Я бродила по Воронцовскому парку, в каком-то киоске купила блокнот, заблудилась, да еще за мной увязался маньяк; сразу нашла дорогу, прибежала на пляж с испуганными глазами, мне все простили и разрешили купаться все время, так я ничего и не нарисовала в том злополучном блокноте.
Глупо было отдавать жизнь художественной школе, пять лет по три раза в неделю, да после нее кружок танцев во Дворце культуры и основная школа, вообще колония строгого режима, поэтому решила тайными прогулами начисто избавить себя от ответственности, но была застукана и водворена в «лоно искусства». С горем пополам закончила эту обязаловку и даже не пошла получать диплом.
В художественное училище я в тот год не поступила, не добрала полбалла. Танцы тоже бросила, и весь девятый класс я наслаждалась свободой, ни разу не взяв в руки кисть, что и сказалось на вступительных экзаменах на следующий год, которые я с треском провалила.
Надо было куда-то поступать, три девочки из нашего пошли в педагогическое, и я, размышляя у окна, глядя на двор детского сада, попыталась пробудить в себе материнские чувства к детям. Так я стала воспитательницей.
Вскоре заболела мама и, зная свой серьезный диагноз, не сложила руки в ожидании конца, а набила холсты на подрамники и писала маслом натюрморты, дыни и арбузы, городские ставки с пушистыми деревьями и заставляла меня рядом с ней писать то же самое.
Дали вдали
Итак, я работаю воспитателем, пою песенки с детьми, рисую им шаржи в открытках выпускников детского сада и выхожу замуж. Муж — художник, дом наполняется масляными красками, я прошу его нарисовать тот или иной смешной сюжет, подсмотренный мною на улице. Но он увлечен старыми мастерами, пишет копии, в нашей квартире «поселяются» Пукирев и Перов, мерцают ладаном попы и прихожане, я наблюдаю, как ложатся лессировочные слои — и бросаю детский сад! В это время гудит перестройка, мы с мужем уже работаем в кооперативе — «заколачиваем деньги», которые так и не заколотили, тогда я сама «заколотила» кооператив и ушла в «большое плаванье»! Решив, что я уже наговорилась с невестами Пукирева и Федотова и знаю что к чему, стала рисовать сама, что хочу. Перестройка перестроила художественные салоны, куда теперь принимали всех подряд без мандата «Член союза художников». Сначала это были «бледные моллюски» — мои картинки, в них был и Дали, так сказать, вдали, и старые голландцы на новый лад, так бы, может, я и закончила эту живописную истерику, если бы мои экзерсисы не стали покупать. Тогда я совсем обнаглела и подналегла на типажи, что всю жизнь и делала у себя в каморке, теперь они в красках и холсте вышли на вернисажный подиум и — снова удача — понравились публике. Ну а дальше — совершенство не имеет границ!
Лебединая песня печали
Серьезные вещи часто пафосны настолько, что так и хочется их разбавить смешным, чтоб всем стало весело на душе. У человека чувство самосохранения срабатывает поневоле, отчего, к примеру, на похоронах у скорбящих неотвязно вертится в голове какая-нибудь мелодия, не всегда соответствующая трагическому моменту.
Я бы сказала, что все мои персонажи очень даже успешные! Успешно и со вкусом проживают каждый день, хотят быть любимыми и добиваются этого, назначают свидания, встречаются и расстаются, плачут и облегчают душу. Берут гармонь и под ковриком с лебедями голосят лебединую песню своим печалям. Я тоже ставлю себе задачи по ходу: придумала картину — трудись, самое тяжелое довести до ума задуманное. Понравилось самой, что сделала — значит, это мой личный маленький успех.
Феллини соединил кино и театр, моим персонажам есть чему у него поучиться. Пусть у них тоже пульсируют обаятельная энергия демонизма, пусть они страдают всеми фибрами, как у Бергмана, а за кадром — музыка… как в кино!
Иногда мне говорят, что в моих картинах сплошная мелодрама. Ну, это как посмотреть! Возможен другой поворот сюжета — детектив («Штирлиц нашего двора»), триллер («Подводная лодка в степях Украины»), комедия («Египтяне»), ужасы («Шахтерская готика»), приключения («И один в поле воин»), вот только катастрофы у меня нет и не будет! Как и в моей жизни, все жанры переплелись, и я их стебелек за стебельком вписываю в картины и наслаждаюсь!
