Во время одесского отпуска москвичка Мария Галина рассказала киевлянину Юрию Володарскому о тайнах своего львовского романа. В том числе о перекличке «Автохтонов» со «Средством Макропулоса», притягательной силе ундин и сильфов, Домонтовиче как прототипе одного из героев, а еще о том, каким образом этот совершенно неукраинский роман может стать абсолютно украинским.
ШО «Автохтоны» начались со Львова?
— Совершенно верно. Когда мы лет пять назад первый раз побывали во Львове, меня поразила замечательная театральность этого города, искусственность его жизни. Той жизни, которой давно уже нет и, возможно, никогда не было. Как и во всех туристических городах, из Львова сделали некий бренд, который успешно скармливают приезжим. Что-то подобное, наверное, происходит в Питере.
ШО А вот в Киеве этого почти нет. Киевский миф явно слабее.
— Да, в Киеве меньше. Очень сильный одесский миф — Одесса?мама, боже ж мой и все такое, хотя на самом деле это очень мрачный, жесткий и равнодушный город. Так и в Питере — вот дом Бродского, вот подворотня Достоевского, вот тут было кафе, где начинался андеграунд, а обычная жизнь идет мимо всего этого. Что меня поразило во Львове, так это наличие нескольких взаимоисключающих, а точнее, дополняющих друг друга мифов. И я подумала: хорошо бы написать роман, герой которого последовательно погружался бы во все эти мифы, пока не дошел бы до полного безумного распада всего и вся. Правда, как обычно бывает, роман получился немного о другом.
ШО Ну почему, полный распад как раз есть — в «Автохтонах» последовательно уничтожается какая бы то ни было реальность. И вообще это роман о том, что реальности не существует.
— В общем, да, тут нечего возразить. Мы ведь постоянно с этим сталкиваемся: медиа впихивают нам одну реальность, мы видим другую, слышим третью, и все эти реальности у нас в голове полностью аннигилируют. Например, если говорить о той реальности, которую показывают российские СМИ, то ничего общего с реальной реальностью она не имеет. Историю постоянно переписывают: то Советский Союз был плохой, то вдруг он снова хороший, Сталин то плохой, то опять хороший, то у нас была империя зла, то империя великая и прекрасная. В конце концов возникает вопрос: а что такое, собственно, история? И получается, что история — это не события, которые были на самом деле, а то, что рассказывают об этих событиях люди.
ШО Вообще-то мифы всегда на что-то опираются, но у тебя в романе выходит, что никакой опоры нет.
— Именно это я и хотела показать. Происходит полный распад, мы повисаем в пустоте, где нет опоры, нет правды, нет даже личности. Герой на протяжении всего романа ведет расследование, а потом мы узнаем, что он не тот человек, за которого себя выдает. То есть расследованием занимается некая делегированная им маска, а кто он такой — мы до конца не знаем. Тем более что в процессе расследования герой и сам меняется.
ШО И все же этот главный герой воспринимается как вполне себе человеческий человек. А вот все остальные — как черти из табакерки, как персонажи квеста. Некоторые даже похожи друг на друга, словно они одна и та же фигура, только на разных уровнях игры. Например, эта троица — Шпет, Воробкевич, Вейнбаум. Они лишены индивидуальных черт, они не более чем некие функции.
— Если бы я была культурным человеком, я бы сказала не функции, а архетипы. То есть в каждом городе должен быть свой Шпет и свой Воробкевич, свой архивист и краевед, свой гений и свой бунтарь, свой оборотень и свой герой-освободитель, победитель темных сил. Но когда у нас нет опоры, когда координаты все время плывут, оборотень и победитель оборотней могут оказаться одним и тем же человеком. И все маски действительно становятся взаимозаменяемыми.
ШО И среди этих масок непременно должна быть некая прекрасная дама, со своей тайной, с темной предысторией, этакая королева, которая с героем…
— …обязательно должна переспать, конечно. Но ведь и у королевы в романе три разных личины, три воплощения женственности. И каждое из них по-своему архетипично.
ШО К тому же Валевская и ее прабабка…
— …это практически один и тот же человек. Я бы сказала, что «Автохтоны» еще и очень литературоцентричный и культуроцентричный роман, он играет со множеством известных сюжетов. Скажем, «Средство Макропулоса» Чапека упоминается в нем открыто.
ШО Так же, как имя Проппа…
— …и структура волшебной сказки, да-да.
ШО Маски настолько взаимозаменяемы, что в какой-то момент я даже начал путать персонажей — все тех же Шпета, Воробкевича и Вейнбаума. А еще подумалось, что в их фамилиях могут быть отсылки к трем составляющим львовского мифа — австрийской, польской, еврейской. Правда, четких маркеров я не увидел.
— Их там нет, хотя Вейнбаум, безусловно, в какой-то степени вечный жид. Он единственный, кто врет все время, врет без конца. Если искать литературные параллели, он является неким аналогом фаулзовского волхва. Вполне возможно, что все происходящее в романе устроил именно он — мы до конца этого не знаем. Такая версия имеется: богатый скучающий старик придумал себе развлечение для продвижения очередного городского мифа.
ШО Честно говоря, полнейший релятивизм романа меня несколько удручает. Я вышел из него с ощущением, что меня…
— …надули, да? В некоторой мере так оно и есть. Для этой книги очень трудно придумать утешительный финал. Последняя история, в которой все тайное вроде бы становится явным, тоже может оказаться ловушкой. К сожалению, я не могу ничего сделать, роман пишется так, как он пишется.
ШО Меня удручало то, что вот этот релятивизм, он, в общем-то, на стороне зла. Это как нынешнее российское «а в Америке негров линчуют», «все врут, значит, и нам можно». От такого мира невольно хочется отгородиться.
— Совершенно согласна. Писатель — это не лекарство, писатель — это градусник. Дело более?менее честного автора — транслировать то, что он видит и чувствует. Он понимает, что от этого релятивизма нужно какое-то избавление, но главное для него — поставить диагноз. И вот этот нынешний полный моральный релятивизм, особенно если говорить о том, что происходит в России, вся эта наглая циничная российская пропаганда без малейшего понятия о добре и зле — нормальному человеку кажется невозможной. Вроде бы нельзя так врать, должны быть какие-то пределы. А их нет. И наше дело просто об этом писать.
Каждый пишет как может. Кто-то способен на том же самом материале написать роман абсолютно реалистический. Например, о журналисте, который приходит работать с хорошими намерениями, но постепенно все больше и больше отступает от своей частной правды и в конце концов становится циником и выродком — это было бы очень интересно. Но каждый пишет как умеет, и я умею вот так. Кстати, неудивительно, что в России этот роман встретили очень нервно.
ШО Вообще-то ничего специфически украинского в романе нет, не так ли?
— Безусловно, Украина специально вынесена за скобки. Но тут есть один очень интересный фактор, который мы не берем в расчет. Буде роман переведен на украинский, что сейчас уже делается, получился бы абсолютно украинский роман. Что-то подобное есть у Софии Андрухович в «Феликс Австрия» — там полностью вынесено за скобки, на каком языке говорят персонажи. Мне стоило большого труда лишить «Автохтонов» украинской конкретики, избавить их от возможности ложной интерпретации. Несмотря на это, там легко узнать Львов и все его достопримечательности.
ШО Будучи неплохо знаком с автором романа, могу предположить, что в тексте имеются секреты, доступные только немногим посвященным.
— Для знатоков и ценителей есть несколько приятных бонусов. Например, все участники постановки «Смерть Петрония», либретто для которой, конечно же, писала я сама, — реальные исторические лица. Правда, далеко не все они жили во Львове того времени, но знающие люди кое-кого вычислили. Скажем, ни разу не кажущий своего лица Вертиго — это Домонтович, у которого один из псевдонимов был Вериго. Вообще Домонтович достоин отдельного романа — загадочная личность с загадочной судьбой; что он делал в Харькове во время оккупации, неизвестно, на сколько разведок работал, непонятно. В общем, эта личность находит в романе свои параллели, так что его уже узнали. У Баволя тоже есть свой прототип, это белорусский художник Язеп Дроздович, все описания картин в романе соответствуют его подлинным картинам. Костжевский это Тхоржевский, известный во Львове человек, и он действительно переписывался с Блаватской. Только женские персонажи там абсолютно выдуманные.
ШО Не слишком ли много в «Автохтонах» всякой хтонической мистики? Может, хотя бы без вампиров-вурдалаков можно было обойтись?
— Если почитать своды городских легенд, то в каждом уважающем себя городе обязательно найдется свой вампир. В Ивано-Франковске даже есть могила вампира, он до сих пор каждое новолуние оттуда вылезает, такой страшный. Опять же мы до конца не знаем, действуют в романе вампиры или это всего лишь легенда.
ШО Фразу «мы до конца не знаем» можно отнести буквально к любому утверждению сегодняшнего разговора!
— Да, как всегда.
ШО Маша, тебе когда-нибудь хотелось написать роман, в котором не было бы ничего сверхъестественного?
— Роман не роман, а сборник совершенно реалистических рассказов я сейчас как раз собираюсь написать. Один уже готов и скоро выйдет в журнале «Эсквайр». Вообще-то это гораздо труднее, чем писать фантастику.
ШО То есть фантастика — дело нехитрое, ее сочинять проще, и к высокой литературе она не относится?
— «Проще» и «не высокая литература» это разные вещи. У Гомера есть и циклопы, и нимфы, но это не мешает «Одиссее» быть высокой литературой. Однако правда и то, что читателей легче зацепить мистикой, и писатели этим беззастенчиво пользуются.
ШО Ты тоже беззастенчиво пользуешься?
— Конечно. Это древнейшее и любимейшее развлечение человечества, люди всегда любили гнать друг другу всякие телеги. Ундин и сильфов описывать интересней, чем реальные исторические события и подвиги полководцев.
ШО Есть и другая тенденция: читатели все больше предпочитают нон-фикшн.
— Тут происходит очень интересное разделение: если говорить о фикшн, то людям становятся неинтересны романы про жизнь. У нас есть много хороших писателей, но когда они уходят в чистый реализм, то проваливаются. Хотя, с другой стороны, существует ли вообще чистый реализм? Любой роман это всегда выдумка.
ШО Ну, все-таки реализм — это когда нет ничего сверхъестественного. Лично я от обилия мистики и метафизики прихожу в некоторое замешательство.
— Я сама их не люблю!
ШО Хорошо бы на этом неожиданном признании закончить, но у меня есть еще один вопрос. Случались ли в твоей собственной жизни удивительные события, которым не находилось никакого рационального объяснения?
— Я бы сказала, сплошь и рядом, но они какие-то маленькие. Бывали предчувствия, странные совпадения, парные случаи…
ШО Ну, в этом как раз ничего странного нет, обычная контаминация статистики с психологией.
— Еще у меня бывают вещие сны. Говорить об этом, наверное, слишком пафосно, но что-то такое со мной случается постоянно. Я все время живу в мире маленьких чудес.
ШО В общем, все зыбко, кругом чудеса, а реальности нет. Должно же быть хоть что-нибудь настоящее? Может, тот волшебный хрустальный шар из твоего романа — настоящий?
— Хрустальный шар всегда настоящий.