Возраст Киева точно не известен никому, в истории города вообще много темных пятен ввиду его древности, но истинный киевлянин точно знает две вещи. Во-первых, Киев — самый прекрасный город на Земле. Во-вторых, этого прекрасного города давно нет.
Несколько лет назад во время прогулки с гостями столицы мы застыли на Софийской площади, любуясь панорамой, и один из гостей, завистливо оглядевшись, подытожил: «Вот только моря у вас не хватает». И то правда. И должно же чего‑то не хватать.
Моря особенно не хватает летом — когда плюс 30 в тени. С другой стороны, страшно представить количество желающих посетить Киев и вообще навеки в нем поселиться, будь тут море. С третьей — у нас есть Днепр, который чуден при всякой погоде, и роскошные виды на кручи, и даже лезущий из всех щелей новодел неспособен пока всю эту красоту угробить.
«Лето в Киеве — особый сезон. Есть мнение, что город чрезвычайно хорош весной. Я настаиваю, что летом. Только в эти три месяца Киев безудержно предлагает все, что у него есть, распахиваясь всем и каждому»
Лето в Киеве — особый сезон. Есть мнение, что город чрезвычайно хорош весной. Я настаиваю, что летом. Только в эти три месяца Киев безудержно предлагает все, что у него есть, распахиваясь всем и каждому. Только летом можно начать день с пляжа, например, в Гидропарке, а потом потусоваться на какой‑нибудь выставке в центре, и погулять там и сям, и прибарахлиться тем и сем, и подвести итоги за полночь в кабачке на Подоле, и вернуться домой пешком. Если вы, конечно, не совсем одряхлели телом и душой, и у вас остались силы. У Киева же летом сил хоть отбавляй. И он весь ваш.
Летние киевские вечерние прогулки напоминают курортный променад — несмотря на трудовые будни, везде полно праздношатающихся, то и дело доносится музыка, музычка, унца-унца, отовсюду несутся неистовые запахи шашлыков, кальянных дымов, парфюмов, деревьев и кустарников. Клумбы, клумбы, продавцы цветов. Флора в Киеве по‑прежнему замечательная, как писал Виктор Некрасов.
Лето в Киеве — это целая жизнь, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бездарно просиженное в офисах и соцсетях время. Климат, конечно, изменился. Еще каких‑нибудь 100 лет назад средняя киевская температура июля составляла 17 градусов выше ноля. Но 100 лет назад все вообще было иначе. Реки, урочища, парки, скверы, гимназии, театры, архитектура, этнический состав населения, политический режим, бытовой уклад, нравственные устои. Все претерпело изменения. Все давно не так.
Уже совсем невозможно представить окольный Город Ярослава, граничивший с киевским детинцем — Городом Владимира, проезд между которыми осуществлялся через Софийские ворота, и ту первую Софию, возведенную в XI веке на «поле вне града» в честь победы над печенегами. Нынешний Софийский собор — это уже украинское барокко, сердце столицы, сердцевина Национального заповедника, охраняется государством и входит в наследие ЮНЕСКО. Уже совсем невозможно представить и город мазепинских времен, и булгаковских. Не только навсегда канул Киев столетней давности, но и тот, что был 50 лет назад, 30, 20, 10. Вчера.
Всего пол карантинного года не была на Подоле, а там уже нагромоздили и наоткрывали всякого-разного, в районе Кловского спуска незаметно выросли очередные Нью-Васюки, и узнаешь родные места по арке уцелевшего дома. В родном дворе на Институтской липы срубили, вместо детской площадки намостили новомодную плиточку, овощную стекляшку на входе давно снесли, везде стеклопакеты, навесы, шлагбаум, бдительный человек напряженно спрашивает: «Вы к кому?». Чувствуешь себя приезжей.
Родной Печерск — моя боль. Вроде сильно ломать Липки новой застройкой нельзя — исторический же центр, но почти все дома в рвотных пятнах утеплителя, застекленные балконы, жуткие пристройки. Поздней осенью совсем тут тоскливо, летом получше — все это уродство скрадывает зелень. Говорю же, лето — лучшее время.
Этим летом я случайно купила на «Книжном Арсенале» «Київ. Провідник». Путеводитель, изданный в конце 20‑х под редакцией основоположника украинского искусствоведения, историка, теоретика искусства, музееведа Федора Людвиговича Эрнста, сразу же после выхода попал в список запрещенных книг, поскольку не соответствовал запросам времени и показывал не «Киев пролетарский», а «Киев поповский». В книге Эрнста представлена история города со времен палеолита до конца 20‑х годов XX века, с картами, фотографиями, схемами, статистическими выкладками, археологическими данными, и пролетарского в ней действительно немного.
Большевистский погром поповского Киева, с радикальным сносом монастырей, церквей, соборов, начался в 30‑е, и Эрнст успел доисследовать и запечатлеть тот Киев — «Киев прекрасный, Киев счастливый», как утверждал еще один великий краевед, Михаил Булгаков. Архив Эрнста, к счастью, уцелел, и «Путівник» впервые переиздали в Харькове в 2019‑м — это результат кропотливого труда группы ученых, которые по листочку разбирали эрнстовское наследие.
Сам Федор Людвигович неоднократно арестовывался и отбывал наказания — и как этнический немец, после Первой мировой, и как контрреволюционер, и как буржуазный украинский националист, строил Беломорканал, в 1942‑м его расстреляли как немецкого шпиона. Я совсем не знаю Киева, который описан в его уникальной книге, хотя «Путівник» и мое рождение отделяют всего несколько десятилетий. Вроде не вечность, но сколько раз за это время город менялся до неузнаваемости, сказать сложно.
«Киев — не Брюгге, в нем каждый день по-новому, века нашествий печенегов, монголов, большевиков, гитлеровцев, капиталистов, жлобов сменяют друг друга, город все время теряет лицо, но держит осанку. И это поразительное явление — так держать»
Киев — не Брюгге, в нем каждый день по‑новому, века нашествий печенегов, монголов, большевиков, гитлеровцев, капиталистов, жлобов сменяют друг друга, город все время теряет лицо, но держит осанку. И это поразительное явление — так держать. Другой бы растерялся и устал, только не Киев.
Мой город, которого нет, весь состоит из памятных мест, где еще вчера что‑то было. «Українські ласощі», гастроном «Центральный», магазин «Подарочный», «Ткани», «Ноты», «Мистецтво», «Медична книга», кинотеатры «Орбита», «Дружба», «Авангард», «Заря», «Зоряний», «Россия», «Украина»… Столичные кинотеатры практически вытеснены залами ТРЦ, культура кинопросмотров уходит в прошлое, судьба «Киева» — одного из старейших, строительство которого началось в 1940‑м, пока толком не ясна, но есть надежда. Рестораны «Столичный», «Київ», «Метро», кафе «Крижинка», «Русский чай» (Ха-ха!).
Кофе, кофе, бесконечный кофе, лучший варили не в ресторанах, а в гастрономных закутках. Самый лучший — на Заньковецкой, где, отстаивая дикие очереди, всегда можно было встретить какого‑нибудь любимого артиста. Двойная половинка! Сугубо киевский оборот, не переводимый ни на какие языки, один из кодов, по которому немедленно вычисляешь уцелевших своих.
«Вот это и зовут: „собачья верность“.
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах».
Я, в отличие от Иосифа Александровича, в эстафеты не верю, только — в собачью верность. С городами в этом смысле — как с людьми, они живы, пока мы помним, и эта память не всегда про хорошо и плохо.
В том Киеве, которого нет, мне было по‑разному, и уровень комфорта не сопоставим с нынешним, и «Планы партии — планы народа», и придурочные демонстрации, трансляции, коммунистические субботники, бесконечный сброд тонкошеих вождей, «экономика должна быть экономной», две пачки масла в одни руки. Но тот город остается частью моей личности, а вот новый, растущий ежесекундно на разных дрожжах, уже не всегда часть меня, а бывает — даже не родственник.
Родственника я узнаю по осанке, по местам силы, теплым закоулкам, натоптанным, насиженным камням, видам. Андреевский спуск превращается в одну из самых захламленных и аляповатых киевских улиц, и это, вероятно, уже непоправимо, но вид на Андреевскую церковь — хоть снизу, хоть сбоку, хоть сверху — убить не получается ничем.
«У Киева все еще нет генплана, и нынешний строительный хаос во многом этим и обусловлен: город дотачивают, расширяют, лепят по-богатому, заваливают побрякушками, как даму полусвета, но места силы держат его совершенно магическим образом, не давая кануть в бездны спама и бреда. Выдыбай, Боже, выдыбай! Чистое язычество»
У Киева все еще нет генплана, и нынешний строительный хаос во многом этим и обусловлен: город дотачивают, расширяют, лепят по‑богатому, навмання, навпомацки, на авось, заваливают побрякушками, как даму полусвета, но места силы держат его совершенно магическим образом, не давая кануть в бездны спама и бреда. Выдыбай, Боже, выдыбай! Чистое язычество.
Одно из мест силы, где бываю регулярно, — Владимирская горка. Люблю постоять, глядя в спину Владимиру. Он внушает мне уверенность. Крепкий. Осанистый. Стоял, стою и стоять буду. И стоит ведь. Как вкопанный. Как заговоренный. Хотя, по слухам, был не подарок и всех топил в крови. Ну, во времена, когда свирепствовал Владимир, все всех топили в крови. И за давностью лет разобраться, как там все происходило, сложно. Может, и врут летописцы. А может, приукрашивают. Во все века — своя пропаганда. «Одно, должно быть, дело — нацию крестить, а крест нести — уже совсем другое».
В любом случае, Владимир для меня не про кровь. А про исключительность и стойкость. Когда гляжу ему в спину, всегда вспоминаю, как скульптор Петр Карлович Клодт фон Юргенсбург сторожил своего Владимира несколько суток на лютом морозе, чтоб не украли, когда вез его на санях из Москвы в Киев. Люди разбежались, бездорожье, часть деталей потерялась. Но Клодт не дрогнул. «Вот это и зовут «собачья верность».
Сколько лет Киеву, из квалифицированных специалистов точно не знает никто. Альтернативные историки, конечно, насчитают. И даже распишут в лучшем виде, кто от кого произошел, кто, где был и что себе думал, откуда есть пошла, а кого и близко не стояло. Квалифицированные же когда‑то решили отметить 1500‑летие. Дата приблизительная, ну где‑то так.
Как ни крути, наш Киев — старичок. Его все время пытаются вытурить с насиженных мест новые приживалы, временщики и левые родственники, разделать под орех, выгодно продать, но он держит осанку и не ведется на дешевый шик. Гоголя помнит и нас помнить будет. И Врубеля, и Клодта, и Шевченко, и Батыя.
Как известно, «в Киеве не было только греков. Не попали они в Киев случайно, потому что умное начальство их спешно увело из Одессы. Последнее их слово было русское слово: „Вата!“ Я их искренне поздравляю, что они не пришли в Киев. Там бы их ожидала еще худшая вата. Нет никаких сомнений, что их выкинули бы вон. Достаточно припомнить: немцы, железные немцы в тазах на головах, явились в Киев с фельдмаршалом Эйхгорном и великолепными, туго завязанными обозными фурами. Уехали они без фельдмаршала и без фур, и даже без пулеметов».
Хорошо, что Михаил Афанасьевич успел запечатлеть нам в назидание Киев 20—30‑х. И мы теперь можем сравнить тот и этот, а заодно понять, как далеко нас завели знамена веры. Как далеки мы уже от того Города, который для Булгакова был манией, наваждением, идеей фикс, фата-морганой, «матерью городов русских». Надеюсь, его очерк «Киев‑город» не попал еще в список запрещенной литературы, как когда‑то «Путівник» Эрнста, в связи с очередной бравурной сменой знамен.
Любой древний город — палимпсест, и Киев — не исключение. Греков у нас, может, и не было, но «палимпсест» — слово греческое: новая рукопись, записанная на неновом пергаменте, иногда прежние письмена проступают. Чаще всего, конечно, в памяти. «Вот так, по старой памяти, собаки на прежнем месте задирают лапу».
Киев пишут и пишут заново, и я люблю киевское лето еще за то, что именно в эту пору город непостижимо начинает проступать сквозь все свои наросты, натоптыши и новейшие уродства таким, каким я его помню всегда. «Город прекрасный, город счастливый. Над развалившимся Днепром, весь в солнечных пятнах». Не знаю, в чем тут дело. Может, в обилии зелени и запахов, включающих мою детскую память, мою собачью верность, которая, как и положено, умрет вместе со мной. А летом в Киеве нужно жить.