В киевском издательстве «Толиман» вышла книга Дмитрия Дейча «Записки о пробуждении бодрствующих» с иллюстрациями Светланы Дорошевой: своего рода роман-репортаж, действие которого — в традициях Эрнста Юнгера и Алексея Ремизова — разворачивается «по ту сторону» границы, отделяющей сон от яви.
Светлана Дорошева родилась в Запорожье в 1976 году. Окончила факультет иностранных языков и литературы Запорожского государственного университета, вскоре после этого переехала в Киев. Работала переводчиком, журналистом, дизайнером и креативным директором рекламного агентства. В 2009 году эмигрировала в Израиль. Профессиональный иллюстратор. Живет с мужем и тремя сыновьями в Реховоте.
О себе: В японском языке есть слово «икигай», обозначающее причину вставать по утрам и немедленно включаться в жизнь, потому что тебя ждет интересное. В периоды рисования (у меня все очень регламентировано: есть периоды рисования, а есть и такие, что кажется, будто я в жизни карандаш в руках не держала) меньше сплю и почти не ем: «икигай» кормит.
Дмитрий Дейч: Мне кажется, в искусстве есть те, кто предполагает заранее, каким будет результат вложенных усилий, и те, кто привык плыть по течению, следуя его бесконечным поворотам и изгибам, не заботясь о том, куда вынесет и чем все окончится. А как это бывает у тебя?
Светлана Дорошева: У меня никогда не выходит «по писаному», как задумано. Самые важные решения, лучшие идеи не вынашиваются, не придумываются в «муках творчества», а приходят сразу. Вот — просто пришло, и не твое даже, а ты — полая свирель: надудят — отлично, не надудят… ну, что‑то придумаешь, конечно, но люди каким‑то образом всегда видят в готовых работах, где именно ты был свирелью, а где рожал в муках. Все пишущие и рисующие люди, с которыми я говорила об этом откровенно, в той или иной форме признают это.
Кроме того, рисование — это, прежде всего, определенное состояние. Когда рисующий человек по каким‑то причинам не рисует, он впадает в уныние. Скучает. Говорит, что скучает по рисованию. На самом деле он скучает по этому состоянию — «ни здесь, ни там». Это сильнейший наркотик.
Д. Д.: С другой стороны, то, чем мы с тобой занимаемся — не произрастает на пустом месте.
С. Д.: Культурные влияния наслаиваются на протяжении всей жизни. Начиналось все со сказок. Я была очень болезненным ребенком, в детстве папа читал мне много русских народных (неадаптированных, кстати) сказок. Да и детство мое было вполне сказочным. Я жила в Запорожье рядом с Красной рекой. Река была натурально красного цвета от заводских отходов, но я не знала этого тогда. Я думала, что все реки красные. На берегах располагались городской морг (туда вели стрелки, когда мы играли в казаки-разбойники) и посадка с маньяками и коллекционерами детского порно. Река впадала в Днепр. На нудистском пляже отдыхали красные нудисты. Рыбаки ловили красную рыбу. Во дворе было большое дерево, мы прятались в ветвях и рассказывали друг другу страшилки. Почти все страшилки были про красную реку — как выловили рыбу, в рыбе нашли руку с перстнем, но снять не смогли и отрубили палец. А потом рыбака обнаружили задушенным, и на шее были отпечатки лишь 4 пальцев. То есть я росла во вполне себе Тридесятом царстве. Детский ум не делит происходящее на «страшное» и «прекрасное», «злое» и «доброе», «реальное» и «нереальное», а воспринимает все как данность — все есть так, как есть.
Сказки так и остались стержнем, на который нанизывались остальные «культурные влияния»: я выросла и прочла еще больше сказок. И до сих пор их почитываю. Это — моя любимая литература. С появлением сетевых библиотек стало понятно, что мир неисчерпаем. Я могу две недели просидеть в какой‑нибудь ботанической библиотеке, изучая иллюстрированный пятитомник о растениях семейства лилейных, или бестиарии, или иллюминированные манускрипты, или прически XVIII века, или алхимические трактаты, или геральдику, или… Однажды мне попался 600‑страничный (!) манускрипт (полностью от руки нарисованный и написанный!), учебник боевых искусств. И там дерутся — то врукопашную, то на мечах, то с секирами — и так два тома, но! все бойцы в ослепительных нарядах XVII века, в таких пышных цветастых панталонах, чулках с бантами и в камзолах, расшитых перламутром, и меня просто гипнотизировало, что художник ни разу не повторился!
Я люблю одержимых людей вроде Арчимбольдо, который всю жизнь рисовал портреты из морковок и патиссонов, или вот этих почти неизвестных ныне людей, которые преданно, перышко к перышку рисовали многостраничные издания про всех известных науке птиц или, скажем, каталоги паноптикума: диковинные ракушки, коробки с жуками, заспиртованных двуглавых змей, рогатых змей с жемчужиной меж рогов… Существует всемирная история чудовищ, где вперемешку, как совершенно достоверный факт, нарисованы мифические, с нашей точки зрения, существа, такие как василиск или морской кардинал, и вполне реальные аномалии вроде двуглавых телят, сиамских близнецов и бородатых женщин. Но там же и Анубис. И одноногий Исхиапод, который передвигается прыжками, а в знойный полдень спит, закрывшись от солнца огромной ступней. В этих книгах нет грани между «вот это по‑настоящему», а это — «египтяне выдумали». Там каждый рисунок снабжен «научными данными»: где живет этот народ (бородатых женщин; людей с волчьими головами; анацефалов, неважно), как размножается (бородатые женщины, например, высиживают детей в яйцах) и какая у него анатомия, скажем… Мне пришлось выучить латынь, чтобы читать эти книги, но это того стоило.
Кроме того, есть же еще личные пристрастия. У каждого художника, мне кажется, есть некий набор личных наваждений. Часто это просто предметы или образы, которые лишают его эстетической воли, грубо говоря. Простой пример. Если в картине есть дирижабль, то она мне всенепременно понравится, независимо от техники, тематики или идеи. У меня очень много таких визуальных идиосинкразий, и это тоже очень влияет на то, что я рисую. Навскидку: дирижабли, птичьи клетки, пагоды, куклы, музыкальные шкатулки, выдуманные существа, дома на ножках или колесиках, странные изобретения, цирковые велосипеды, зелья, напудренные парики, гаргульи, вымышленная архитектура, книги на замке, сложные цветы, заводные механизмы, автоматоны, перстни, сады, гнезда, дремучие деревья, звездочеты, колдуньи, гадалки, ярмарочные горлопаны, нимфы, русалки, фавны, люди на ходулях, потайные пружины, превращения, морские чудища, ключи, пенсне, театр теней, маски…
Д. Д.: …алхимические фигуры, знаки зодиака, схемы устройства барочных садов, потайные комнаты в замках, пистолеты времен французской революции, да, я тоже там, хотя рисовать так и не научился. Есть, мне кажется, у тебя еще пристрастие, о котором ты ничего не сказала: ар-нуво.
С. Д.: Все началось с венского сецессиона. Увидела однажды в каком‑то журнале картинку и удивилась: как же так? Нарисовано совсем просто, в одну линию, а такой мощный эстетический эффект. Тогда еще не было интернета, по крайней мере в Запорожье, поэтому кроме Мухи и Бердслея особо смотреть было в этом плане не на что. Их я, конечно, посмотрела, но, признаться честно, никогда особо не любила. Из модерна мне по сей день нравятся Аластер, Гарри Кларк и Франц фон Байрос. Я много их копировала и многому у них научилась. На модерн же, по сути, пришелся почти весь золотой век книжной иллюстрации. Кэй Нильсен и Эдмун Дюлак остаются для меня эталонами.
После модерна было увлечение салонным искусством (Бугеро, Альма-Тадема и иже с ними) и прерафаэлитами. А от прерафаэлитов — прямая дорожка в Средневековье, откуда они черпали сюжеты и вдохновение. Пока Средневековье меня не отпускает, но не удивлюсь, если доберусь и до петроглифов.
Д. Д.: Я думаю, в случае средневекового искусства нас с тобой привлекает то, что можно было бы назвать над-индивидуальным: скажем, средневековые портреты не должны были походить на оригиналы, условность в этом искусстве куда более «условна», чем то, к чему мы привыкли.
С. Д.: Меня больше всего изумляет, что изображения были отдельным типом коммуникации, языком. Издавались (переписывались и перерисовывались, а позже появились и инкунабулы) особые «назидательные» книги, в которых на языке изображений «эмблемата» пояснялось буквально, «что такое хорошо, что такое плохо». Уже потом, после «Декамерона», эти сборники наставлений превратились в банальное моралите: вот коварная женщина изменяет мужу, а вот ее оприходовали черти; вот сплетники, а вот им отрезают языки в аду. Постепенно это выродилось в то, что нам известно как карикатура, а после и вовсе исчезло. Но суть вот в чем: тогда, в эпоху эмблематы, люди понимали язык аллегории, он был общим. Они понимали, что означает Сатурн, пожирающий детей, или жаба, пьющая молоко из женской груди. Женщина с лицом на затылке — предупреждает об опасности, старуха, поедающая сердце, означает гнев. Существовал универсальный язык, который опирался на всем известные образы. Разве это не удивительно?
Был, например, сборник эмблематы в напутствие влюбленным, эпохи раннего Возрождения. Кроме обычных нравоучений типа «любовь делает из человека дурака» (женщина надевает на старика шутовской колпак) или «любовь побеждает все» (Амур на льве), там еще и рассказываются истории. Без слов. Например, мы видим влюбленную пару в оранжерее. Для современного взгляда это просто картинка. Ну, гуляют люди. А современники видели в этом готовый сюжет: он влюблен, но дама его просто дразнит, хоть и не отпускает от себя. Закончится все плохо — слезами, разрывом и одиночеством. Откуда они это знали?
Там есть шмель на нитке (символ коварной любви, которая не впускает в сердце, но и не отпускает далеко от себя). На переднем плане сбоку бегает белка в колесе — символ «напрасных стараний любви». И на заднем плане мы видим Амура над алхимическим атанором (символ превращения пламени любви во влагу слез). Вот скажи, насколько должен был быть развит визуальный язык метафор, чтобы люди воспринимали это без пояснений?
Отсюда же и условность изображения. К чему портретное сходство или анатомическая точность, если всякое изображение — уже осмыслено и аллегорично?
Думаю, что исчезновение этого визуального языка позволило появиться такому шедевру, как «Кодекс Серафини». Пятьсот лет назад он рисковал бы не то чтобы остаться незамеченным, но стать «одним из», потому что человеческий глаз был натренирован улавливать смыслы в изображении (наверное, даже там, где они не закладывались). А сейчас это потрясает, изумляет и оставляет в недоумении. Прекрасная книга. Я знаю, что ты тоже ее любишь.
Д. Д.: Для меня «Кодекс Серафини» — идеальная книга. Она написана на языке вымышленном, не существующем, и потому — бесконечно разнообразном. Я бы хотел научиться писать по‑русски так, чтобы казалось, что язык придумывается — прямо по ходу написания текста. Чем‑то подобным занимается, по‑моему, Виктор Соснора, у которого я многому научился и продолжаю учиться до сих пор. Расскажи о своей учебе: где, как, у кого ты учишься?
С. Д.: Самообразование — это, конечно, хорошо, но адски медленно. Я мечтала (и мечтаю) о полноценном академическом образовании в своей области, но не представляю, как выкроить время. Поэтому учусь на краткосрочных курсах в Тель-Авиве: анатомия, акварель, живопись.
Лучше всего учиться у других (нежадных) художников, напрямую. Это большая редкость и удача, потому что учеба идет так быстро и удобно, что просто неловко: ты понимаешь, что человек за полчаса рассказал тебе то, к чему сам шел годами.
Мне повезло в этом плане с учителями. У меня таких было двое — Инна Песенка и Лев Каплан.
Заказы и работа очень развивают, потому что вынуждают выходить за пределы зоны комфорта. Я до сих пор чувствую себя очень неуверенно в плане техники, поэтому учиться люблю, стремлюсь, и сожалею, когда не успеваю этого делать.
Д. Д.: Расскажи о книгах, с которыми ты работала, работаешь и собираешься работать.
С. Д.: Я начала иллюстрировать книги около 6 лет назад. В тот период я написала и нарисовала «Книгу, найденную в кувшинке» для детей и невыросших взрослых типа меня. Это книга о людях глазами сказочных существ, очень плотно иллюстрированная. На книгу в общей сложности ушло три года. Каждая глава посвящена какому‑то одному вопросу «человекознания» (анатомия, музыка, религия, язык людей… темы самые разные, и написана то феей, то гномом, то колдуньей, то троллем…). В их мире не принято верить в людей (разве что детей малых ими пугать), таких «мечтателей» поднимают на смех как чудаков и вралей. Но эта книга содержит доказательства того, что люди существуют: это сборник свидетельств разных «пострадавших» — фей, эльфов, гномов и прочих сказочных существ, случайно попавших в наш мир. Они описывают то, что показалось им интересным. По сути, это книга-перевертыш, показывающая наш привычный человеческий мир как потусторонний и волшебный. Или, можно сказать, это исследование о людях, только выполненное с каким‑то с другим, нежели у нас, скелетом мышления. Выводы часто получаются нелепыми, странными, забавными, а часто и удивляют, казалось бы, на ровном месте. И картинки. Несмотря на то, что книга уже давно оторвалась от меня и того человека, который ее нарисовал-написал, уже нет, я смотрю на нее раз в три года и понимаю: такую книгу (по плотности) человек может нарисовать только один раз — первый.
Еще мы сделали пару книг с Андреем Сен‑Сеньковым. Одну — с его стихами про жизнь и смерть Чета Бейкера, а вторую — взрослую книжку-игрушку «Порнободи». Там короткие стихи Андрея и мои эротические рисунки по мотивам Хокусая, Эйзена и прочей сюнги. Это книжка — игрушка, так называемая cut-up flip book (книга разрезается пополам, половинки иллюстраций листаются отдельно, но все они сделаны так, что совмещаются меж собой). Выходит множество возможных комбинаций: русалки любят демоноы, ангелы — циркачей, духи — кукол и т. д.
Есть еще «Свирепый праведник», над которым мы с тобой начали работать и пока отложили. Это идеальный текст для иллюстрирования — свободный и богатый, одновременно сказочный и реалистичный, на стыке реальной культуры и фантасмагории. Мой любимый проект в плане иллюстраций, если честно, одна из вещей, которые приятно предвкушать заранее, потому что мы же к нему когда‑нибудь вернемся, верно? Особенность этой книги для меня в том, что она удивительно легко шла (возвращаясь к метафоре с «полой флейтой», тут это чувствовалось, как никогда), притом что иллюстрации к ней я делала намеренно сложные, детализированные, с дополнительным повествованием.
Есть еще один проект, который я надеюсь когда‑нибудь окончить. Это книга о Таро философа Глеба Бутузова. Я рисую к ней карты по его интерпретации. Но этот проект — из тех, что требуют полного погружения на какой‑то длительный кусок времени, а это у меня пока не получается.
Есть книги, над которыми я работаю прямо сейчас. Это большой проект Сергея Мостовщикова, рассчитанный на год — «История глазами Крокодила. ХХ век». Эта серия из 12 книг — попытка говорить о двадцатом столетии на материале журнала «Крокодил». Это и вправду колоссальный массив неизвестных широкой публике изображений, которые во многом переворачивают наши представления об истории того времени, карикатуре, остроумии как таковом. Сейчас выходят первые три книжки за период 1922–1938 годов. Моих работ там мало (мы старались не разбавлять исходный материал), я занималась внешним видом книг в целом и отбором картинок.
И наконец, есть книги, которыми мне бы хотелось заняться в будущем. Гофман, особенно «Эликсиры Сатаны» и «Золотой горшок».
Есть детская книжка про мальчика-изобретателя, которую я начала и мечтаю однажды к ней вернуться.
А еще я хочу сделать словарь гипнотизирующих слов (есть слова, само звучание которых лишает воли, например: гладиолус, фанаберия, гипноэротомахия, спелеолог, пианеллы, гиацинтофор, муэдзин, филигрань, кьяроскуро, иерофант, пуанта, персты… Мне все хочется представить себе, что я не знаю их значения, и нарисовать их.). Но эта идея в разные времена мне то нравится, то не нравится, так что ее воплощение, скорее всего, выпадет на пенсионный возраст.