Зоя Черкасская родилась в Киеве в 1976 году. В 14 лет она вместе с родителями переехала в Израиль. Там она продолжила учебу сначала в школе «Тельма Елин» в Гиватаиме, а затем в Школе искусства колледжа Beit Berl. В 1996 году у Черкасской состоялась первая выставка. Позже было много выставок как в Израиле, так и в Европе, а работы Зои приобретали музеи Тель-Авива и Нью-Йорка. Сама она несколько лет жила в Берлине и Дюссельдорфе, а сейчас вновь живет в Израиле.
Я рисую дольше, чем себя помню. Когда мне было 4 года, меня отвели во Дворец пионеров на кружок рисования. Туда брали с семи лет, но мои рисунки понравились учительнице. Я не доставала до стола, поэтому мне подкладывали книжки на стул. Потом училась в Киевской республиканской художественной школе, РХСШ, там были дети со всей Украины… Я там училась до отъезда в Израиль. Конечно, хотелось за границей побывать. В голове не укладывалось, что это на всю жизнь. Мне вообще Киев казался центром мира… Было странно взять и уехать из Киева. Я не представляла, что это такое.
Самовыражайтесь быстрее!
Зоя пишет в ЖЖ: «Еще я часто слышу по поводу современного искусства, что оно непонятное, некоммуникативное, не имеет критериев для оценки и т.?д. Я вот правда не могу понять, чего в нем такого непонятного. По-моему, все не только понятно, но еще и наглядно. Давайте, если кому чего непонятно, вы спрашивайте, я вам по-быстрому все на пальцах объясню».
Обучение в Израиле и в Украине — небо и земля! В Киеве — академическая школа, система обучения, направленная на сохранение традиций. Там не было фантазий. Дома, конечно, можно рисовать что хочешь, никого не сажали. Но были требования реалистической школы. Там хорошо учили, череп я могла нарисовать или там ящик в перспективе… Когда я приехала в Израиль, пошла в художественную школу «Тельма Елин» через четыре дня после приезда. Когда я туда зашла, мне стало плохо. Какие-то детские рисунки, хотя все были старше меня. Они так рисовали, что в киевскую школу 10-летних детей не взяли бы с таким уровнем. Там не учили рисовать, а учили… самовыражаться… ну и давали какой-то общий художественный контекст… Положительная сторона была в том, что я узнала о такой вещи, как современное искусство — о котором я и не подозревала в Киеве. Мне казалось, что самый современный художник — это Пикассо, а он уже 20 лет как умер. В плане профессионального рисования мне там было нечего искать. Я, охваченная ужасом, написала своим подружкам в Киев, чтобы они присылали мне задания из киевской школы, и еще два года делала задания по письмам «в стол». Я как-то в Израиле принесла показать моему учителю (он сейчас уже умер) портрет дедушки, он сказал, ну что ты рисуешь как старики рисуют, рисуй как молодые. Я подумала, так, с тобой все понятно, и больше ему ничего не показывала… Я продолжала сама. В какой-то момент… я даже помню его… я сидела дома и рисовала бабушку… и вдруг… это же обычно скачками происходит, когда у тебя уровень повышается. И вдруг у меня что-то вышло, чего раньше не было.
Есть талантливые люди, у которых нет школы, такое встречается, иногда это бывает. Но в основном это дикие люди, они не знают, что было раньше. Кроме того, для художника важно не только знать что-то из книжки, но важно пропустить это через свой опыт. Здесь в художественных школах учат быть революционерами, ломать устои, а ломать еще нечего. И они изобретают велосипед. В Израиле система свободная, но у нее есть свои болезни, как есть свои болезни и у академической системы — человек может ничего не видеть, кроме нюансов. Но свободнее — не значит лучше.
Мне было бы интересно посмотреть на систему, которая сочетает оба подхода. Я была очень рада, что в подростковом возрасте, когда мне захотелось делать самостоятельные работы, я попала в рамки, которые мне это позволили, при том, что начальные технические навыки у меня были. А то пытаешься сделать что-то революционное, но нет фундамента.
Я не рисовала много лет из-за установки, что главное идея, а техника неважна, думала, что это старье, старомодно, никому не надо. Были функциональные задачи — проиллюстрировать идею. Мне хотелось сделать более концептуальные проекты. Но было чувство, будто это игра, это нетрудно. Однако со временем все изменилось. У меня даже стиль жизни изменился, раньше я два дня в неделю рисовала, а сейчас все время работаю.
Я пишу все картины с натуры, это связано с желанием брать от самой жизни, вернуться к искусству, которое говорит о жизни. Многие жалуются, что приходят в музей — и ничего не понятно, надо для этого книжку прочитать. Часто это дилетантская критика, но она во многом обоснованная. Часто я не понимаю в израильском музее, чего хотел художник, иногда это раздражает, потому что можно сказать понятно, а не делать нарочито мутно.
Я знакома с израильской художницей, которая не знает, кто такой Пуссен. Это считается старьем. Есть art tomorrow, нет art yesterday.
На меня повлияли все классики… Импрессионизм… Русские художники. Со временем я поняла, что как волка ни корми, все равно я русский художник… Это как акцент, который остается на всю жизнь, что ты ни делай с этим. Да я и ничего не хочу с этим делать… От передвижников до авангардистов, Гончарова и Ларионова. И советские художники есть отличные — Дейнека, например…
Новый Барбизон
В 2009 году, вернувшись из Берлина, Зоя организовала группу «Новый Барбизон» (совместно с Наталией Зурабовой, Ольгой Кундиной, Анной Лукашевской и Асей Лукин). Название «Новый Барбизон» относится к французской Барбизонской школе — группе художников-реалистов, которые первыми вышли из мастерских рисовать непосредственно на природе. Подобным образом поступили и участники «Нового Барбтзона», но натурой у них обычно являлась не природа, а городское пространство с его социальными контекстами и т.?п. Рисуя с натуры, группа разрабатывала визуальный язык, наиболее подходящий для изображения современного города, его динамики и его жителей. Пленэры проходили в Израиле, России и Германии.
Я жила в Берлине 5 лет, с 2005-го по 2009-й. Я там познакомилась с московским художником Авдеем Тер-Оганяном. Он на меня очень повлиял… Мы с ним сделали выставку, которая называлась «Ольга Свиблова — говно, или Конец критического дискурса». Для меня на этом этапе критический дискурс кончился, я достигла пика и не видела, что могу делать дальше. Я поняла, что мне хочется делать что-то, не связанное с внутриинституциональной критикой, хотела делать вещи, связанные с наблюдениями за жизнью… что-то из реального мира. И я стала делать наброски, смотря в окно, как будто в школе советской — 10 набросков в неделю. Я тогда начала готовить серию про русскую репатриацию. Это началось с маленьких картинок на бумаге. И этот проект с русской алией повлек за собой изменения в стиле, которые мне требовались. До этого у меня был очень условный стиль, карикатурный, а здесь мне был необходим более реалистический, чтобы сделать более точную картину реальности.
Сначала я рисовала Киев — а у меня Берлин все время вместо него получался. Потом я поехала в Киев, в котором не была 18 лет, я вернулась, чтобы вспомнить, как там. Мне страшно понравилось в Киеве, я бы там даже жила, если бы была возможность… Меня поразило, сколько там деревьев, — я уже не помнила, — и люди спокойные. Я была потом в Москве, но в Киеве совсем не как в Москве. Скорее, там как в Восточной Европе, а не в России. Люди сидят в парке и читают газеты. В Москве я такого не видела… В Москве в парках какие-то терки все время идут. В Киеве бабушки с внуками, дедушки газеты читают. Даже дети одеты так, как меня бабушка одевала. Здесь, в Израиле, такого не увидишь, здесь все в розовых трениках.
И вот я начала рисовать с натуры и захотелось еще с кем-то это делать. Когда ты не просто оттачиваешь свой стиль, а занимаешься более общими, глобальными живописными задачами, важно, чтобы был кто-то еще, это отрезвляет, иначе ты начинаешь замыкаться. Я познакомилась с Олей Кундиной, а потом и остальные стали приходить. Называться «Барбизоном» это стало в 2011 году, а до этого мы год вместе рисовали.
Нырок в воспоминания принял другие формы, раньше все было немного карикатурно, а в этом году я уже основную массу работ закончила, главные сюжеты сделала, поэтому сейчас ушла в детали… Я стала находить и пытаться воспроизвести в памяти эти детали — и это стало запускать другие воспоминания… Так возникла серия с советским детством, например.
Вслед за Гогеном
Муж Зои — Сани — эмигрант из Нигерии. Дважды они ездили к нему на родину.
Меня всегда интересовала Африка… И когда мы познакомились с мужем, я очень хотела поехать. Я себе представляла все более дико — что все живут в соломенных ульях… А там деревня примерно как в Украине, только люди черные. Первый раз мы поехали на похороны мамы моего мужа. Мы приехали, темно, похороны проходят так: пять дней все пляшут и бухают. Во дворе навес, музыка народная, очень хорошая. Местный ансамбль. Они плачут, только когда хоронят. А потом несколько дней танцуют. Это направлено, скорее, на забывание травматического опыта, чем на его культивацию, как в Европе. Они не устраивают мемориалов.
Я бы хотела туда поехать на год, при этом приезжала бы в Европу. Там очень круто в визуальном плане, там все другое, цвета другие, тропические джунгли, много зеленого… Как, собственно, Гоген поехал за новыми впечатлениями — и он их там нашел. Каждый раз, когда я туда приезжаю, это визуальная встряска, я могу сесть на одном месте и не сходя с него нарисовать десять разных картин. Кроме того, это легко технически, там семья мужа, их там пять тысяч, наверное, и все хотят помочь, если мне хочется, например, организовать поездку на этюды. Я хочу, чтобы туда приезжали мои друзья, не только барбизонцы. Вообще я хотела бы жить в Париже, но получится, наверное, в Нигерии.
