Об авторе:
Татьяна Вольтская родилась и живет в Петербурге. Поэт, эссеист, автор десяти сборников стихов: «Стрела» (СПб, 1994), «Тень» (СПБ, 1998), «Цикада» (СПб, 2002), «Cicada» (London, Bloodaxe, 2006), «Trostdroppar», (Стокгольм, 2009), «Письмо Татьяны» («Геликон Плюс», 2011), «Из варяг в греки» («Геликон Плюс, 2012), «Угол Невского и Крещатика» (Киев, «Радуга», 2015), Избранное (СПб, «Геликон Плюс», 2015), «В легком огне» (Издательские решения, Ridero, 2017).
В 1990‑е годы выступала как критик и публицист, вместе с Владимиром Аллоем и Самуилом Лурье была соредактором петербургского литературного журнала «Постскриптум». Стихи переводились на английский, немецкий, шведский, голландский, финский, итальянский, литовский языки.
Лауреат Пушкинской стипендии (Германия, 1999), премий журнала «Звезда» (2003) и журнала «Интерпоэзия» (2016). Победитель Волошинского конкурса (2018). Печатается в литературных журyалах «Звезда», «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Этажи», «Новый берег», «Крещатик» и др. Работает корреспондентом радио «Свобода / Свободная Европа».
* * *
В Европе холодно, в Италии темно…
О. Мандельштам
В Европе учат жить, в России умирать.
В прозрачных городках, игрушках средиземных —
И молоко дождя, и солнца мармелад
Дрожит на языке, поблескивает в звеньях
Улыбчивых домов и улочек кривых,
В чешуйках жалюзи, — вот тут-то жить и жить бы:
Базар, маслины, сыр — но ты же не привык, —
Как старый холостяк сбегает от женитьбы,
И ты бежишь назад — к пластинкам на костях,
К сортиру во дворе, в прокуренную нору,
И к хлебу черному, и к ссоре при гостях,
И — до сведенных скул — ночному разговору
О войнах мировых, путях добра и зла,
О Марксе и Христе, китайцах и евреях,
И водка кончилась, и крыша протекла,
И сушится пальто на ржавой батарее.
Но крыша подождет — а что сказал Марат,
Когда к нему пришла та, нежная, понять бы.
В Европе учат жить, в России умирать,
А то, что не умрет — то доживет до свадьбы.
* * *
Мы живем на проспектах имени палачей
Среди ржавых труб, расшатанных кирпичей
И глядим, как волки, в заросли кумачей,
Словно там остались залежи калачей.
Проплывают рядом бетонные пустыри
И торговых центров стеклянные пузыри,
Козырьки ларьков. Из серой юдоли сей
Никакой не выведет Моисей.
Мы живем на проспектах имени палачей,
В нашем супе бумажный привкус от их речей.
Мы идем к себе, да никак не найдем ключей.
Как в блокаду, стулья и книги внутри печей,
Мы в чугунных лбах сжигаем ХХ век,
Он горит так долго, что хватит его на всех.
Мы живем на проспектах имени палачей,
Раскрываем рот — и голос у нас ничей,
Зажигаем в комнате лампочку в сто свечей,
А она освещает лес, перегной, ручей.
Утопивши сапог в промоине в том леске,
Вынимаешь — с дырявым черепом на носке.
Бедный Йорик, Юрик, вот он — бежал, упал,
На подушке мха — головы костяной овал,
Через дырочку видно атаку, огонь, оскал
Старшины, колючку, вышку, лесоповал.
И куда ни пойдешь — на запад ли, на восток,
Бедный Юрик, бедный-победный Санек, Витек —
Все тропинки тобой перечеркнуты — поперек.
Есть во фляжке водка, в термосе кипяток:
О тебя споткнувшись, о костяной порог,
У сухого пня с тобой посижу, браток,
Пошепчусь, пошуршу, как сухой листок, —
Пока мне на роток не накинет земля платок.
* * *
Кто мусульманкой бабочку назвал,
Тот не жилец уже на этом свете.
С утра одета в чистое, трезва,
Его душа не думает о смерти,
И сон ее тревожен и глубок,
Погашен взгляд, распахнуты ладони,
Она отыщет тихий уголок —
И думает, что скрылась от погони,
Что нипочем ей город-великан
Одышливый — шутнице, озорнице,
Что не за ней по рыжим облакам
Бегут подслеповатые зарницы,
Что черный ворон вьется не над ней
И тормозит не у ее подъезда.
Она уже почти в краю теней,
Но мешкает у входа — как невеста.
Ее не занимает кутерьма
Допросов, протоколов, пересылок,
Она не понимает, где тюрьма
Кончается — и возникает, зыбок,
Пейзаж, где даже отнятый паек
Не важен, и какую яму рыли,
И кто упал, и горизонт поет
И дышит, будто бабочкины крылья.
* * *
Русского рока мальчики роковые!
Блеклый плакат. Дорог колеи кривые,
Блоки бетонные, серое небо, тучи —
И зажигалок папоротник цветущий,
Руки колышутся, будто под ветром — травы,
Мальчики роковые, вы были правы —
Нечем дышать, и каждый второй — увечный,
Ждавшие перемен — отправлялись в вечность.
Русские мальчики, выросшие на пепле,
Вас посылали за смертью, но вы — успели
Главное выкрикнуть: не на погонах звезды —
На́ небе. Выкрики ваши застряли костью
В горле эпохи, репьем — в ее шерсти волчьей,
Слышим вас, русские мальчики, слышим — молча.
Лиц ваших юных северное мерцанье
Видим, зажмурясь, — дрогнувшими сердцами.
Вы не спасли Россию — но в мертвом царстве
Были живыми. А нынче — иные цацки,
Время — не колокольчиков, а дубинок
Новую дробь выбивает на наших спинах.
* * *
А просто мы друг друга не любили —
И умерших своих не хоронили,
И раненых своих не забирали,
Когда бежали в страхе по спирали
(А те, кто закричит — ну, что вы, что вы, —
Да почитайте, милые, Толстого!).
А просто мы себя считали грязью,
И не жалели плачущих ни разу,
И добивали радостно лежачих,
И родину, как загнанную клячу,
Лупили по глазам и тощим ребрам,
Но каждый сам себе казался добрым.
Мы лес свели и отравили воду
И умного загнали — вот он, вот он!
И мальчиков по тюрьмам рассовали,
И все бросались стыдными словами,
Все думали — не кончимся, поди-ка, —
И глядь — земля пуста и ветер дикий,
И дым. И носом шмыгает мальчишка:
Да ладно-ладно, кончились почти что.
* * *
Вот он плывет над нами — призрак, Бессмертный полк,
В гулком «Ура!» — как будто грохот «Катюш» не смолк.
Дедушки черно-белые, глянцевые отцы,
Ветер лижет их лица — на палочках леденцы.
Все мы на запах Победы слетаемся, как на мед,
И мертвецы над нами тихо плывут вперед,
В будущее. Молчали деды — придя с войны.
Внуки пригубят крови дедовой — и пьяны,
Столько ее разлито — рядом ли, вдалеке —
Все мы стоим по шею в теплой ее реке.
Волны ее упруги: здесь, посреди реки,
Все поневоле братья, на берегу — враги.
Завтра пойдут колонной дети — и встретит их —
Черной икрой ОМОНа площадь: не для живых!
Вот сгорят они в танке, примут последний бой —
Мы их наденем на палки и понесем над собой.
Будем любить их нежно, в мутном глазу — слеза,
Будем любить их — павших, ну а живых — нельзя.
Вязкое солнце льется, брызжет багряный шелк.
Главная наша надежда — мертвых засадный полк.
* * *
Вот он, модерн, глаза зеленые,
Лица мучительный овал.
Вьюнок, осока. Губы сонные —
Болотный бог поцеловал.
Цветут зарницы революции,
Тихи, несбыточны, легки,
В пролетке — дальше, чем до Слуцкого,
На Охту или на Пески.
Потеют штукатур и кровельщик,
Над туфелькой струится шелк —
Ан вытекла из шеи кровушка,
Едва моргнул — и век прошел,
И к Вологде прижалась Вытегра,
Осиротевшая Нева
Негромко охнула и вытекла
Из акварели Бенуа.
На стенах — в копоти, в испарине —
То цаплю встретишь, то жука,
Как будто взяли дочку барина
И выдали за мужика.
Смотри, как тошно ей, как плохо ей —
Разбит фонарь, заплеван пол,
И легкий венский стул — эпохою
Застыл — как мертвый богомол.
* * *
Не надейся на сильного мужа, поэт,
Он помрет, и растает его силуэт
И вернется, откуда пришел он,
Станет глиной, песчаником желтым.
Не надейся на друга — в квартире пустой
Никогда не расслышит он музыки той,
Что тебя поднимает ночами, —
И твоей не разделит печали.
Что ты шепчешь на празднике в тесном углу,
Как Наташа Ростова на первом балу —
Потанцуй же со мною, читатель,
Мой слагатель и мой вычитатель! —
Видишь, он уплывает в мазурке с другим,
Как по синему морю — по залу круги
Среди парочек пестрых и разных, —
Только не для тебя этот праздник:
Не к нему прибегай, как к началу начал,
А к Хозяину музыки — кто по ночам
Запирает твой город кирпичный
То басовым ключом, то скрипичным,
Кто тебя предоставит лентяйке-судьбе,
А захочет — читателей слепит тебе
Из песка, из картона, из хлама,
Из камней — как детей Авраама.
* * *
На глиняной дороге вафельной,
Где в ямах ржавая вода,
У кочек в земляничных капельках
Стоять останусь навсегда —
Лишь бы не обрывалась музыка:
Собаки, пилы, голоса,
Лишь бы автобус с желтым кузовом
Опаздывал на полчаса,
Горел, накрытый красной скатертью,
Сквозь елки праздничный закат,
И Ленька на упреки матери,
Бездельник, мямлил невпопад,
Лишь бы на кошку бабка шикала,
Сосед буянил, загуляв,
И, прах взметая, местный жиголо
Летел на ржавых жигулях,
И день, почти лишенный горечи,
Мерцал среди пустых полей,
Как стопка водки с хлебной корочкой
Под фотографией твоей.
* * *
Так вот оно какое, Бологое —
Пологое, покатое, нагое,
Тяжелый снег на сомкнутых ветвях,
Старик-таксист (оставь его в покое!),
И озеро, и церковь — не такое,
Какое нагадали впопыхах.
Спиной сидящий пионер бетонный,
В пустой столовке ломтики батона,
Тропа к избе намечена чуть-чуть,
И облака набиты снежным пухом —
Все для того, чтобы приникнуть ухом
Друг к другу и поглубже заглянуть,
Поскольку смерть уже давно на марше,
И блеск ее косы все ярче, ярче
Нам освещает лица. В Бологом
Недаром так простаивает поезд —
Как будто время поправляет пояс,
Отдышится немного — и бегом.
А нам зато досталась передышка —
Дощатый кров, стакан, рука-ледышка.
Чем ближе смерть, тем звонче голоса
И розовее отсветы на скулах,
А отблески бессмысленных загулов
Расплывчаты, как дальние леса.
Чем ближе смерть, тем облик наш яснее:
Все, что не наше, не заедет с нею
За красные закатные холмы,
И потому так пристально мы смотрим
Себе в глаза — пока еще не мертвым —
И не поймем, где мы, а где не мы,
Между тобой и мною где граница —
Не на кусте ли, где снует синица,
Не на шоссе ли, где гремит «КАМАЗ»?
Когда же все чужое мы отбросим
Легко — как листья стряхивает осень —
Останется ли что-нибудь от нас?
Друг в друга все же вглядываться проще,
Как в снежные безлиственные рощи, —
Вот этот взгляд, затерянный в другом,
Останется — и долгий взгляд другого,
И вывески на улице торговой,
И желтая синица в Бологом.
* * *
Елки держат снег на вытянутых руках.
Заблудился кустарник в складках ночных рубах,
И ручьи уснули в стеклянных своих гробах,
А тепло осталось лишь на твоих губах.
Магазин закрылся, улица опустела.
Дети тащат санки домой — накатались с гор,
Пролетает поезд — блестящ, говорлив и скор,
Наступают сумерки — наискось — на забор,
На дорогу, на важный трактор, и разговор
У калитки перетекает в спор,
Кипяток в цветастую чашку, и тело — в тело.
На торчащем месяце, как на крюке — пальто,
Повисает облако. Нас не найдет никто.
И метель поднимается: в голых ветвях гнездо,
Магазин, и почта, и все, что случилось до
И случится после когда-нибудь — тонет в белом.
* * *
Зима тряхнула рукавом —
И выпали дома, троллейбусы,
Собачий лай, трамвайный звон
И дым — стоит и не колеблется.
Из вышитого рукава
Поплыли улицы, как лебеди,
Остроконечные слова
И круглые — как будто нехотя,
Зеленые грузовики
И блик на пуговке надраенной,
Ушанки, варежки, штыки,
Ларьки и рынки на окраине,
И комната, где двое спят,
И свет, блуждающий по мебели,
И дни, повернутые вспять —
Как будто не было.
* * *
Ты включаешь меня, нажимая на пуск,
Дважды в день,
Трижды в день — а без этого пуст
Циферблат, и обветрено время,
Как забытое в блюдце варенье.
Ты включаешь меня, раздается щелчок,
Запускается страсти недолгий волчок,
А потом он хватает меня за бочок
И уносит в лесок, под коренья.
Ты включаешь меня — зеленеет трава,
Просыпается снег, оживает трамвай —
Ну, скажи мне, что я не права, не мертва,
Накричи, возрази мне, давай!
Докажи мне, что мы по холодным дворам
Не сухою листвою кружим — пара-рам,
Пара-рам, не дождем меж рассохшихся рам,
Не тенями на плоском экране,
И что можешь прижаться к раскрытым губам
Не диджеем, врубающим звук — пара-рам —
Простачком-подорожником — к ране.
Что однажды вот так, не давая зарок,
Невзначай не нажмешь
не на пуск — на курок,
И увидишь — пока не остыну —
Исчезают пустые мосты, острова,
Черной кошкой потягивается Нева,
Изгибая блестящую спину.
* * *
Уже смеркается, Меркуцио,
К ночевке подались вороны,
И вытянулись тени куцые
С полудня — до ворот Вероны.
Сейчас ватага перебесится,
И солнце станет головнею,
И можно не ползти по лестнице,
Как краб с оторванной клешнею,
И поутру охота с гончими,
И пир ночной лишились смысла —
Ну да, Меркуцио, все кончено,
Душа на ниточке повисла,
Текущей из груди — а мальчик-то,
Чье сердце превратилось в солнце,
Склоняется к рубашке складчатой
Твоей — и все еще смеется.
Ты первый сделаешься жатвою,
Тяжелым колосом осенним.
Пылает серп любви, душа твоя
Дошутится до воскресенья.
* * *
Любовники друг друга раздевают —
Как будто бы конверты разрывают,
Нащупывая теплое письмо,
Которое читается само.
Они себя друг другу посылают,
Как в первый раз — и прошлое стирают,
И вынимают легкие тела,
Чтоб до утра читать их — добела.
И голое письмо или записку
Они к глазам подносят близко-близко,
Не выпуская из дрожащих рук,
И щурятся — ведь каждый близорук.
И губы их сливаются, читая,
Вороньих букв невидимая стая
То кружится над ними в темноте,
То оседает где-то в животе.
* * *
Вся эта улица, трамвайный
Стекольный дребезг за окном,
Весь этот город влажный, свайный,
Дождем читаемый с трудом,
И набережных повороты —
Как повороты конских шей
Гранитной в яблоках породы
С проплешинами алкашей,
Чьи отражения качает
Волна, шуршащая: «Пора!»
Весь этот дым из труб, и чаек
Рыдающие тенора,
Вся эта плоская равнина,
Затянутая пеленой,
Весь
тикающий мир — как мина,
Положенная за стеной,
Все барыши его, все башни,
Все полные костями рвы,
Все марши — только сон, объявший
Любовников после любви.
* * *
Будем любить друг друга — и сейчас, и потом, без тел,
Будем любить друг друга, как нам Катулл велел.
Это ведь репетиция — периодами Уитмена,
Перелетными птицами будешь любить меня.
Это ведь черновик — строчкою Веневитинова,
Скорописью кривых веток буду любить тебя.
Будем влетать друг в друга ласточкою, стрижом,
Вологдою, Калугой, двенадцатым этажом,
То холодком по спинам, то солнечным куражом,
Расклеванною рябиной в сквере за гаражом,
Грозы шелковистой кожей, бледным узором ее.
Воздух висит в прихожей, поблескивая, как ружье.
* * *
Она придет — мы встанем раненько,
Поежимся разок-другой,
И новенького льда керамика
Нежданно хрустнет под ногой.
И будет Джотто: синь и золото,
Шиповник, тлеющий в горсти.
Она придет — но что расколото,
Уже не склеить, не спасти.
И что ей благолепье Джоттово —
Поселок, рощица, перрон —
Она возьмет и подожжет его,
Не дрогнув, с четырех сторон.
И клены по ветру закружатся
И звезды красные свои,
Не удержав, уронят в лужицы
И в глиняные колеи,
И зашатаются, как пьяные,
Теряясь к ночи в трех соснах,
Забор, крылечко с Мариванною
И небо в крупных орденах.
* * *
Спящий не спит — он пьет черное молоко ночи,
Взахлеб, колени подтягивая к животу.
Ангел спать не умеет, а если хочет —
Просто гаснет и вспыхивает на лету.
Спящий — кочевник. Чем его сон короче,
Тем длиннее путь, тем больше мелькает лиц.
Черное молоко, черное молоко ночи
Под теплыми животами невидимых кобылиц.
Спящий — охотник: он забывает отчий
Язык, впереди его — дичью — несется мысль,
Которую он не поймает. Черное молоко ночи
Прокисает под утро, превращаясь в кумыс.
Спящий не спит — он вспоминает, кто он,
Где халат, и отчего подушка его мокра,
Тапки нашарив, он поднимается в завтра, но со стоном
Падает во вчера.
Душу свою расталкивает, свернувшуюся в комочек,
Дразнит ангела, мигающего, как лайнер, кричит: «Обман!»
И сдается, и снова пьет черное молоко ночи,
Черное молоко ночи, текущее по губам.
* * *
Ангел мой хранитель,
Крылья поперек,
Где твой белый китель,
Черный козырек?
Где твоя фуражка —
В море потерял?
Без тебя мне страшно
В груде одеял.
В городе портовом —
Облаков балет,
Ты летишь, оторван,
Как входной билет,
А куда — приметы
Были на виду,
Но сейчас я этой
Двери не найду.
Приходи на угол,
Помаши рукой —
Или перепутал
Ты меня с другой?