Владимир Гандельсман (Нью-Йорк)


 

В мониторе горит метафора

 

 

* * *

Шумящий сад шумит,
подъезд — кошачье нёбо — свет ребристый,
листвы пугливый малахит
то с чернотой, то с прозеленью быстрой,

как лепесток, прозрачное лицо
трепещет на губах и пахнет влажно,
глаза прекрасные с пыльцой,
фаюмские глаза протяжны,

как я люблю тебя, — он прав, что так сказал,
его пустырь или мой сад шумящий
с тобой — одною настоящей —
он стоит истины, когда б с ней не совпал.

 

* * *

Мы пробродили бабочковый парк,
попав с тобой под солнечный колпак,
и в этом вся печаль и радость вся,
факир был пьян, но фокус удался,

он полночью прикрыл нас, как платком,
и, сняв покров, он изумил зевак:
нас не было с тобой под колпаком.
О, как легко не быть и странно как!

Не отменять же пошлостью родной
неотразимый этот перебив,
под куполом судьбу перехитрив
и у зевак воскреснув за спиной.

 

* * *

Вдоха чуянье сквозное,
и просвет многострадальный
в тучах вытяжкой печною
вторит вдоху, друг печальный,

и вступает в силу осень,
исподволь, как стих опальный,
час высказыванья грозен,
всё — утрата, друг печальный,

точно кто-то жизнью всею
поплатился за кристальный
воздух, в созданном не смея
не исчезнуть, друг печальный.

 

* * *

Ты, кажущийся, ты, проточный,
влетевший бабочкой с грозы,
приснившийся, ты, Чжуан-цзы
подобный, нежный, всё непрочно,

к чему здесь прилепиться, вольный,
любить, летучий, — дождь, цветы,
святых зверей?.. Но и довольно.
Ты, вспыхнувший, погасший, ты.

 

На карантине

Вой сирены с дальней санитарной заставы.
Голова взлетает над головою прямо,
а потом и криво, как из окопов,
это шейные позвонки и локтевые суставы.
Это праздник, вам говорят, это подобье храма.
Сколько сразу голеностопов!

В мониторе горит метафора в виде
пустых трибун — под открытым, как рана,
чёрным небом — с полем посередине.
Что не радуетесь? Или душой кривите?
Это праздник, вам говорят, это подобье храма.
Молтесь бегающей животине.

Я молюсь, молюсь и зимой, и летом,
не отрываясь от светящегося экрана,
слепну, глохну, но не смыкая
глаз, радуюсь двадцати двум атлетам.
Это праздник, вам говорят, это подобье храма.
Это бог Никто и жена его Никакая.

Отданная на растерзание ляжесто-сильных —
под прожекторами — воздушная яма.
Если ещё не совсем ослеп я,
голову голеадора несут на носилках.
Это праздник, вам говорят, это подобье храма.
Это последнего неба великолепье.

 

Прощание с баржой и отроком

Шёл по набережной чуть дыша.
Волны на руки мне просились.
Чуть колеблясь, стояла баржа.
Мы простились.

Оглянулся — увидел на ней
семь огней.
Сверху три и четыре по борту.

«Ну, ни пуха!» — вдогон
голос матери. Взгляд на балкон
сына: «К чёрту».

(Там — за каждым балконом своё —
зажигалось жильё).

Шёл по набережной. За рекой
вечерел городок никакой.
Хадсон-округ.

Что в футляре его? Геликон?
(«Ну, ни пуха!» — вдогон…)
Кто ты, отрок?

Кто бы ни был ты, ангел с трубой…
Да какое мне дело?
Я навеки прощаюсь с тобой.
Вслед баржа загудела.

 

* * *

Не прячься, говорю, не прячься,
не закрывай глаза,
с открытыми глазами плачься
в синеющие небеса.
Там трепетная жизнь не тонет
и тонки голоски
тех, кто усопших не хоронит
по-воровски,
лишь богу птичьему, благие,
благодарение поют
в своей небесной литургии,
как будто гнёзда мёртвым вьют.

 

* * *

о вдоль реки зелёной лая
о хвостиком бежит виляя
а то котёнком умиляя
смеётся или бродит злая
и в угол с нею из угла я

то глядя в зеркало сличая
себя с собой не разлучая

то снегом поле застилая
то летним пламенем пылая
весной цветеньем наделяя
а поздней осенью линяя
и тихо голову склоняя

и в темноте души не чая
ни сна ни яви не встречая

то белым небом пеленая
и ласковая и льняная
то лунной ночью слюдяная
благодаря и проклиная
в пролётах горя проливная

то слово словом привечая
и вдохом тишину венчая

 

* * *

Получил, говорит, в столовой суп,
холодный борщ,
сел, ссутулясь, хлюп, хлюп
(мать — ребёнку: ты не топорщь
глаза), сижу, говорит, нищ
и небрит, и тощ,
и в окне ещё луч из-за тёмных ниш,
звучащий точь-в-точь
как слово. Слово. Но то не я,
показалось, сижу, я не мог
чтоб слеза в тарелку. Нет, не моя.
Это мною, думаю, плачет бог.
Это он от жалости и любя.
Луч в окне горит.
В избавлении нацело от себя
чистота безупречная есть, говорит.

 

От редакции:
Интервью с Владимиром Гандельсманом читайте в разделе ШО ЧИТАТЬ